Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

• Название: Бенкендорф. Сиятельный жандарм
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010531-2, 5-271-02952-2

До сих пор личность А. Х. Бенкендорфа освещалась в нашей истории и литературе весьма односторонне. В течение долгих лет он нес на себе тяжелый груз часто недоказанных и безосновательных обвинений. Между тем жизнь храброго воина и верного сподвижника Николая I достойна более пристального и внимательного изучения и понимания.

---

Для Бенкендорфа пожар Москвы, как и для десятков других высших офицеров русской армии, да еще приближенных ко двору, не стал неожиданностью. Он предугадывал намерение Наполеона — разбить русскую армию и захватить целехонькой Москву, добравшись до нее в летние месяцы, а затем продиктовать там, в Кремле, условия мира государю и в случае продолжающегося сопротивления передать престол кому заблагорассудится — представителю другой европейской династии или кому-либо из более послушных Романовых, а хоть бы и неудавшейся своей невесте — Екатерине Павловне. Женщиной управлять проще, и к женскому господству Россия привыкла. Идти на Петербург не имело смысла. Брать Петербург значило оставлять Россию за спиной и потом, но уже с меньшими силами, двигаться вглубь, потеряв драгоценные сухие месяцы и увязнув в распутице.

Нет, нет! Надо захватить Москву, привезти туда непокорных и там с ними вести торг.

Пожар Москвы уничтожил все и всяческие нарисованные воображением планы. Недаром наполеоновские солдаты с неимоверной яростью охотились за поджигателями, недаром корсиканец клеймил тех, кто отдал богатейший город на разграбление сначала собственным гражданам, а затем и неприятелю, недаром он велел маршалу Мортье беречь и защищать столицу от губительных посягательств. Наполеон пытался доказать бессмысленность пожара, настаивая на том, что Великая армия оттого ни в малой степени не пострадала.

Нет, она пострадала, и пострадала решительно. В пожаре погибли ее надежды. Пожар подытожил первый этап войны. Великий человек не сумел предусмотреть предложенный вариант развития мировых событий. Дивизионный генерал, изменивший революции, остался дивизионным генералом, и только чудовищное недоразумение не развеяло до сих пор легенду о его гениальности. Гений не допустил бы пожара Москвы.

Уход из Москвы, уход почти добровольный, перечеркнул оккупационные обещания, наполненные горечью и ложью. Ясно, что из целой — пусть и опустошенной — Москвы Бонапарт бы не двинулся никуда, спокойно перезимовав.

Бенкендорф хорошо знал графа Ростопчина еще по павловским временам. Он не считал его поведение странным, нелепым и не относился к нему скептически. Более того, Ростопчин иногда видел дальше и глубже, как ни удивительно это звучит, чем иные деятели, пользующиеся вполне благопристойной репутацией. Сотрудники государей Павла и Александра сплошь и рядом страдали близорукостью. Бенкендорфу импонировало отношение Ростопчина к Наполеону, которого он считал порождением революции и непримиримым врагом России. Как тонкий комбинационный политик, Наполеон постоянно ощущал малейшее давление славянской волны и боялся, что она захлестнет Европу.

Пожар Москвы открыл глаза на истинное положение вещей. После кровопролитной битвы под Смоленском и сдачи пылающего города Ростопчин говорил, не таясь, в разных обществах и среди различных людей:

— Если бы у меня попросили совета, я не колеблясь бы ответил: сожгите столицу, если вы не в состоянии отстоять ее от врага! Таково мое личное мнение — мнение графа Ростопчина! В качестве губернатора города, которому вверено попечение о его спасении, я, конечно, не могу подать подобного совета.

Вторая половина фразы служила всего лишь маскировкой. Ростопчин знал, что Москва падет, что ее не удержать и что ее надобно будет предать огню во имя высшей цели — спасения отечества.

Но кто в России отважится на прямой призыв к уничтожению города? Да и как к этому подойти? Как подготовить столь невероятный акт? Что он повлечет за собой? Народное отчаяние? Революцию? Бунт? Смещение династии? Или наоборот — целительный огонь выжжет наполеоновскую язву?

Зловещие слова Ростопчин произносил не только в узком кругу, но и повторил Кутузову перед оставлением города, сказал и государю в более мягкой и обтекаемой форме. Никто к нему будто бы не прислушался. Сжечь Москву? Поднять руку на святыню? Разорить десятки тысяч людей? А как же Кремль и великие храмы? Татары избегали разрушать церкви. Неужели у русского человека достанет совести предать огню высшее выражение русской жизни, то, что составляло многие века ее основу? Неужели церкви исчезнут в пламени? А колокола? Что станет с ними?

— Эти дураки, — злобно шипел по-французски Ростопчин адъютанту Обрезкову, имея в виду критиков и противников, а быть может, и кого-то другого, — эти дураки думают, что Наполеон пощадит храмы. Да он их, как истый революционист, превратит в отхожие места и конюшни. Так уж лучше предать очистительному огню, чем получить назад и неизвестно когда оскверненные французским дерьмом.

Горько признать, но Ростопчин оказался прав.

Однако без молчаливого согласия императора Александра, твердо удерживающего бразды правления Россией, Ростопчин не отважился бы привести механизм поджога в действие. Он не решился бы вывезти пожарные трубы и прочее из города. Это совершенно ясно и не подлежит сомнению. Лишить Москву средств борьбы с пожаром — в обычной ситуации преступление. Надо ли это доказывать?!

Все факты и все поступки Ростопчина свидетельствуют о наличии умысла, хотя и не об очень ловком его исполнении. Но попробуйте осуществить подобный акт без ненужных потерь?

Теперь — свершилось! Москва горела на глазах обескровленной Бородинским сражением армии, которая не бросилась ей на помощь, да и не могла броситься. Москва горела на глазах десятков тысяч русских людей, погребая под развалинами неисчислимое количество невинных и даже тех, кто получил раны, защищая ее. Москва горела на глазах всего равнодушного света, который не то сокрушался, не то радовался великой и кровавой мистерии, разыгравшейся на далеком Востоке.

— А как поступил бы ты? — спросил Бенкендорфа Волконский, когда оба, пораженные невиданным зрелищем, сошли с лошадей и присели у ручья, где дышалось легче.

— Я могу только присоединиться к мнению племянника императрицы герцога Евгения Виртембергского, хотя мы, Бенкендорфы, не чувствуем себя чужеземцами в России.

— Да ты, Александр, русский! — воскликнул Волконский. — О чем здесь толковать?

— Все так! И все-таки — не совсем. И не все меня признают русским. Я ведь не ношу московское имя.

— Чепуха! Ты служишь России, — продолжал великодушный Волконский.

— Скорее государю.

— Это и есть России. Оставим спор. Что изрек герцог?

— А вот что: не будучи русским, я не могу ничего советовать. Только русский вправе подавать подобного рода советы.

— Золотая душа у юноши. Ну да нечего нам и впрямь советовать. Пожара следовало ожидать.

Огонь брал свое и не утихал вдали, и чудилось, что красного в небе прибавляется. Оно вздымалось от горизонта к середине неба, еще час-другой — и весь в разных частях потемневший свод превратится в раскаленный купол, а на землю низвергнется пламенеющий ливень, который подожжет и траву, и кустарник, и деревья, и тогда уже никто не спасется — ни люди, ни звери, ни птицы. Они захлебнутся горячим воздухом и начнут выдыхать горячие кипящие струи пара.

Знаменитые афишки

Первым весть о пожаре Москвы в отряд Винценгероде принес Чигиринов. Он описал в рапорте, что творилось при отступлении русской армии в центральных кварталах, и принес пачку ростопчинских афишек. Бенкендорф о них слышал давно, но никогда не держал в руках. Афишки образованные люди ругали, смеялись над ними, но простому люду они нравились, и, в сущности, если судить по справедливости и с учетом всех обстоятельств, в этих жалких, не очень грамотно составленных Листочках не содержалось ничего дурного.

Ну вот, например. «Братцы! — восклицал Ростопчин. — Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкой своих выдавать: Москва наша мать; она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту Храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со Крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет; вечная память, кто мертвый ляжет; горе на Страшном суде, кто отговариваться станет».

В этой афишке Бенкендорф не вычитал ничего дурного, ничего такого, что бы компрометировало Ростопчина. Стиль ее вовсе не был разухабистым, как о том болтали в главной квартире и в кругах, близких к государю. Афишки, конечно, резали слух воспитанных людей, привыкших к изящной литературе, но не им были адресованы. У простонародья они вызывали доверие. Чигиринов утверждал, что листочки расхватывают мгновенно и даже ночью ждут у ворот Кремля, когда первые пачки вывезут на телеге.

Здесь каждое утро вертелся знаменитый на Москве человек по имени и отчеству Иван Савельевич, а фамилия его так и осталась большинству неведомой. Все его знали как шута. Один вид чего стоил! Разъезжал в маленькой коляске с украшенной всякими фиглями-миглями сбруей, во французском смешном кафтане, на голове цветная ермолка. Окружала его толпа мальчишек и прочих людишек такого же, как и он, сорта. Ростопчин поручил Ивану Савельевичу раздавать афишки, да с прибаутками, где главным героем был узурпатор Наполеон. Иван Савельевич кумекал по-французски и такую кашу из своей речи устраивал, что народец животики надрывал. Соскочит с коляски — щупленький, лысый, верткий, — наберет листочков и раскидывает по Москве, комментируя прочитанное: