Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

• Название: Бенкендорф. Сиятельный жандарм
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010531-2, 5-271-02952-2

До сих пор личность А. Х. Бенкендорфа освещалась в нашей истории и литературе весьма односторонне. В течение долгих лет он нес на себе тяжелый груз часто недоказанных и безосновательных обвинений. Между тем жизнь храброго воина и верного сподвижника Николая I достойна более пристального и внимательного изучения и понимания.

---

— Дантес в роли друга Геккерна — смешно! Государь сильно настроен против него и говорил, что рад избавлению от этой канальи. Он, передают, распродавал по дешевке скупленное в России имущество чуть ли не вполовину цены.

В экономике Воронцов хорошо разбирался. Новороссийский край и Одесса при нем процветали, расширялись, строились и богатели.

— Ты знаешь, Мишель, как я относился к поэзии Пушкина, считая многое из написанного разрушительным и вредным. Направить его перо на пользу обществу невозможно. Однако государь придерживался иного мнения. Он велел изъять письма Пушкина из посольства и представить для прочтения. Девать Дантеса было некуда. Если бы Дантеса убили на следующей дуэли, то осложнений с Нидерландами не миновать.

— Государь утверждал, — сказал Воронцов, — что он не желал этой дуэли и велел ее не допускать. А после уверился, что она проведена с нарушениями.

— И с немалыми. Например, упоминание о выборе места не внесли в протокол. Воспользовались старым, который подписывал в ноябре прошлого года Соллогуб. Дуэлянты не сняли с себя предметы вроде медальонов, помочей с зажимами и пуговицами, словом, всего, что могло задержать пулю. Она и угодила в железку. Хитрый Дантес стрелял в полчеловека, как на учении, и попал в низ живота. Вот тебе и вся история.

— Как Дубельт оправдался? Ведь государь велел прекратить схватку?!

Ошибка или алиби?

— Как тут оправдаешься? Мы суету эту видели и по прошлой стычке знали место: Черная, мол, речка. А их в Петербурге не одна и не две. Дубельт уверяет, что агенты запутали и указали на екатерингофскую. Ну он туда и погнал наряд и фельдъегерей. Отсидели в засаде и назад. А сани с Пушкиным и Данзасом махнули к Комендатской даче. Я запретил снимать наружное наблюдение, а он ослушался. Утверждал: почуют хвост! Вот тебе и алиби, вот тебе и ошибка.

— Не верю я Дубельту! — произнес Воронцов.

— Общество его обвиняет. Он начальник штаба корпуса. Через него идут приказы. Когда случилось, листков, афишек и стишат по Петербургу заходило множество. Когда Пушкин по салонам в бешенстве бегал, его так называемые друзья искали справедливости для Геккернов и отстранялись от несчастного, а как взвалили гроб на похоронные дроги, так каждый принялся искать виновных и заодно свое место в прискорбной истории да поудобней местечко!

— Не внушает мне Дубельт доверия, — опять произнес Воронцов.

— Лермонтов написал стих. Ты его знаешь — внук Арсеньевой. Я вмешался и помогал ему, как умел. Но он сам себя всякими толками и добавками к стиху свалил в бездну. Да рисовал на черновиках профиль Дубельта. Впрочем, одни считают, что Дубельта, а иные — что Дантеса. Не оттуда ли пошло? Да и по должности он ответственен. Более тебе ничего поведать не в состоянии. Чужая душа потемки!

— А что Уваров? Его тоже обвиняют.

— Ну, обвинять будут всех, и меня в том числе. Да куда денешься! Стоял бледный в Конюшенной. Конечно, исподтишка сплетничал, запрещал публикации некрологов и прочее. В общем, в соответствии со своей природой. История еще не закончена. Она будет иметь продолжение. Жуковский мне писал и прямо упрекал в притеснениях, надзоре излишнем и преследовании. А сам метался по Петербургу, изображая вмешательство, но к государю — ни-ни-ни! Я же, не любя Пушкина и в целом не высоко ставя русскую литературу, не вышедшую еще из пеленок, долю его не утяжелял, старался всегда изъясняться с ним корректно и с выдержкой. А у нас в России на все воля государя! Не хочу более о том вспоминать. Сия история меня до сих пор волнует. Друзья поэта, Жуковский, Тургенев и Вяземский, якшались с Геккернами, улыбаясь им в поисках ложной справедливости и объективности. А меня постараются запихнуть в стан Нессельроде, Гурьевой и Уварова. Последний слухи распускает, что Пушкин — мой человек, действовал в моих интересах и давно потерял значение. Но Пушкин, к сожалению, не Булгарин и не Кукольник. Его не взнуздаешь. Он был и остался ненавистником всякой власти. Нет, сия история меня до сих пор волнует.

— Я хотел бы поклониться праху Константина, — сказал Воронцов, переменяя тему беседы. — Не трудно ли будет подняться на гору? Я хотел вчера просить тебя о том.

— Ты, Мишель, дурно думаешь о моем состоянии. Пойдем. Ты увидишь, что путешествие только ободрит. Бедный Константин! Совершенно по духу не воин, а кончил дни на поле брани. Что за судьба! Что за несчастье! Он был человек, склонный к науке, а почти всю жизнь провел в седле!

Они медленно шли по чудесному саду, напоенному ароматами трав и цветов. Посреди светлой изумрудной лужайки, залитой золотистым рассеянным мерцанием, гуляли рядом гордый павлин, то собирая, то распуская хвост, и смиренная пава, отступив от владыки на некоторое расстояние. Миновав оранжерею, где зрели редкостные полуденные плоды, они медленно поднялись на гору, где высился монумент в память Константина Бенкендорфа. Грунт насыпали и придали вид скалы. Контур четко рисовался на фоне бледно-голубого неба. На самом краю горы у чугунной решетки несколько фигур поддерживали щит, меч и шлем. Черная доска с надписью сообщала, что здесь покоится прах Константина Бенкендорфа. Воронцов громко прочел, желая сделать приятное другу и почтить память человека, которого он знал с отрочества:

— «Он был храбр, возвышен духом, исполненный любовью к Царю и Отечеству. Он кончил службу, кончив жизнь!» Ты нашел прекрасные слова. У меня отпечатался навечно в памяти день, когда гроб Константина привезли в Варну. Государь ни за что не хотел сообщать тебе, что случилось в этих Богом забытых Праводах.

Они долго стояли у решетки, и образы прошлого будто витали над ними. Спустившись по выложенной камнем дорожке, Бенкендорф и Воронцов направились к замку. У лестницы стояла карета, из которой камердинер Готфрид выгружал пакеты и ящик с трюфелями, привезенные Алексеем Львовым из Ревеля.

— Давно мы не встречались с вами, Алексей Федорович! Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность за чудную музыку, сочиненную вами к гимну. Сколько в ней возвышенного чувства и истинного вдохновения! — сказал Воронцов, обнимая Львова. — Я сегодня увидел впервые и ваш мост. Он производит большое впечатление изяществом и остроумным решением сложной инженерной задачи. Какими талантами одарила вас природа!

Львов смутился от неожиданной похвалы. И музыка к стихам Жуковского «Боже, царя храни», и мост через реку Фалль удались, но он считал службу в III отделении более значительной, чем приватные занятия музыкой и инженерным делом.

За обедом Воронцов вновь возвратился к впечатлению, которое произвел мост.

— Откройте тайну, Алексей Федорович, как пришло в голову создать столь сказочное сооружение? Я видел мосты в разных странах, но, признаюсь, вы опередили многих. Владеете каким-то секретом равновесия всех деталей?

Жизнь фалльская

Бенкендорфы в хорошую погоду предпочитали обедать на воздухе. Стол был поставлен на тенистой лужайке возле рубленой русской избы. Там была устроена настоящая русская кухня с печью. Ее перенесли сюда, будто по мановению волшебной палочки. Изба поражала отделкой деталей, изощренной резьбой наличников и веселым золотым петушком, венчающим крышу.

— Мост я построил в Петербурге на чугунном заводе, чтобы иметь средство делать пробы силы железа, и доставил частями сюда на платформе. А сама по себе конструкция очень проста и приближена к природе.

— Мы любим, когда Алексей Федорович растолковывает гостям, как привиделся мост во сне. Только я сейчас принесу нитку, — и Елизавета Андреевна поднялась и быстро пошла к избе.

— Полноте, Елизавета Андреевна! Не стоит беспокоиться. Обойдемся и без нитки.

— Нет, нет, Михаил Семенович должен уловить подробности объяснений.

Львов с ближайшего куста срезал ровный гибкий прутик, очистил от мелких листиков и, когда Елизавета Андреевна принесла катушку с нитками, продолжил:

— Случилось это на рассвете. Я долго гулял по берегу реки и никак не мог придумать, как избавиться от цепей и стоек, которые испортили бы пейзаж. И тут я случайно взял прутик, отломленный ветром от куста. Он был согнут от природы настолько, сколько я предполагал бы дать возвышения мосту. Я вернулся в дом и взял нитку. Концы прутика связал ниткой довольно слабо, а по ее протяжению поставил вертикально на равных расстояниях четыре стоечки, верхи которых подпирали прутик, и когда стал давить прутик сверху, то заметил, что концы расходились и потому натягивали нитку. Вот как сейчас я пальцами давлю на дугу прутика.

И Львов наглядно продемонстрировал, как отвечает прутик на давление.

— Натянутая нитка подымала стойки и, следовательно, самый мост. Мне казалось, что, доколе нитка и прутик останутся целы, до того, несмотря на давление сверху, машинка моя будет в равновесии, — заключил, улыбаясь, Львов. — Все это очень напоминает сочинение музыки, которое тоже основано на сочетании гармонии и расчета.