Теодор Гладков - Джон Рид

• Название: Джон Рид
• Автор: Теодор Гладков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В 1967 году ему исполнилось бы восемьдесят лет, если бы он не умер от тифа в тридцать три. Его хоронила вся рабочая Москва — под красными знаменами, на Красной площади. Уже тогда его имя стало легендарным.

Джон Рид родился в Соединенных Штатах Америки в богатой семье, окончил аристократический Гарвардский университет. Ему прочили блестящую карьеру и платили больше, чем какому-либо другому журналисту в стране. Он отказался от этой карьеры. Джон Рид отдал свой талант рабочим и крестьянам. Он описывал забастовки американских горняков, восставших мексиканских пеонов из армии Панчо Вильи, матросов и красногвардейцев, штурмующих Зимний дворец. Он стал одним из основателей Коммунистической партии США. Знаменитая книга «Десять дней, которые потрясли мир» — настольная у рабочих всех стран.

Автор книги о Д. Риде Теодор Кириллович Гладков родился в Москве в 1932 году. После окончания философского факультета МГУ работает в печати. В 1960 году вышла его первая книга — «Жизнь Большого Вилла», о замечательном деятеле американского рабочего движения Вильяме Хейвуде.

Первое издание книги Т. Гладкова «Джон Рид» вышло в серии «Жизнь замечательных людей» в 1962 году.

Издание второе, исправленное и дополненное.

На фронтисписе — портрет Джона Рида работы художника И. Бродского.

Заставки П. Бунина.

Рисунок на переплете Э. Озол.

---

На переднем краю платформы лежали на животах два солдата — они тщательно следили, нет ли где на рельсах проволоки от мин.

— Здесь в окрестностях так и шныряют разъезды уэртистов, — сказал напитан. — Если они захватят или выведут из строя наш поезд, вся армия останется без воды, продовольствия и боеприпасов.

Через час подъехали к месту, где путь был разрушен. Четыреста рабочих с необыкновенной энергией принялись за восстановление поврежденного участка, к ним присоединился и Рид. Стук молотков, забивающих костыли, лязг рельсов, крики десятков людей слились в сплошной гул.

Вокруг рабочих плотной стеной стояли солдаты охраны с винтовками наготове.

Сигнал трубы — и вмиг все заняли свои места по вагонам. Поезд снова медленно тронулся вперед, навстречу другим разрушенным участкам пути и сожженным мостам.

К вечеру из Маниими приполз по узкоколейке паровозик с несколькими вагончиками. Из вагончиков доносилось треньканье десятков гитар.

Рид было прошел мимо, как вдруг его остановил радостный возглас:

— Хуанито! Смотрите, это наш Хуанито!

Через минуту со всех сторон Рида трясли, дергали, обнимали, хлопали по спине и плечам десятки хохочущих мексиканцев — его старых друзей из эскадрона Урбины.

— Здравствуй, Хуанито! Как ты поживаешь?

— А где твой фотоаппарат, приятель?

— Он его потерял, когда удирал из Ла Кадены!

— Как я ни удирал, но вы опередили меня на целую милю, — под общий хохот возразил уязвленный Рид.

Но в общем он был чертовски рад снова встретить этих замечательных ребят. Более того, он был счастлив, что и они рады видеть его целым и невредимым, что они явно признали его своим — компанеро.

Потом они долго сидели вокруг костра и под дружный звон нескольких гитар распевали во все горло «Кукарачу», грозную и насмешливую песню повстанцев:

Панчо Вилья — друг народа,
Понимает бедных он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец — пеон.
Все, что взяли у народа,
Возвращал народу он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец — пеон.
У Кукарачи,
У Таракана[7]
Сразу вся исчезла прыть:
До крошки вышла
Марихуана —
И больше нечего курить!

Через несколько дней эшелоны тронулись дальше, и Рид занял свое место возле «Эль Ниньо». На этот раз женщин в армии уже не было, не слышалось ни песен, ни смеха, ни криков. Повстанцев как будто подменили: они шли навстречу серьезным боям и уже слышали его дальние отзвуки.

«Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке, над обширной равниной, забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосым птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой — запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушиваетесь, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: «Бум!», «Пи-и-и-и-и-ю!..» И самый страшный из всех звуков войны — свист рвущейся шрапнели: «Трах! — ви-и-ий-я!»

Потом Рид увидел первых раненых — искалеченных, смертельно усталых людей в грязных, пропитанных кровью повязках.

Таково было лицо войны — без прикрас, без экзотики серебряных шпор и развевающихся плащей.

Война — это страдания, понял Рид и никогда до конца своих дней не изменял этому убеждению…

Потом Рид стал свидетелем отчаянной атаки уэртистов, когда ряды повстанцев дрогнули, отступили, побежали, пока дорогу беглецам не перерезали три всадника. В одном из них Рид узнал Вилью. И солдаты остановились. Рид потом так описал этот решающий момент боя: «У всех на лицах было написано облегчение, словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали».

Вилья остановил солдат, и они вернулись назад. Военное счастье все-таки сопутствовало в этот день повстанцам. Уэртисты не сумели воспользоваться благоприятным моментом и упустили инициативу из своих рук.

Наступила передышка, так необходимая солдатам Вильи, которые накануне провели двенадцать часов в седле, потом сражались всю ночь и последующее утро под палящими лучами солнца, которые несколько раз ходили в атаку под артиллерийским и пулеметным огнем и в тому же не ели более суток.

Рида окликнул знакомый офицер — канадец капитан Трестон, командир пулеметной батареи. Это был один из немногих иностранцев на службе у Вильи.

— Не поможете ли вы мне объясниться с моими солдатами? Переводчики куда-то удрали. Если начнется наступление, я здорово влипну.

Рид охотно согласился.

К нему подошел оборванный солдат, которого он никогда раньше не видел, и, улыбаясь, сказал:

— Судя по всему, вы давно не курили. Хотите половину моей сигареты?

Рид, конечно, с благодарностью отказался, но солдат, не слушая, уже вытащил из кармана помятую сигарету, перервал ее пополам и протянул половинку.

Рид осторожно взял в руки сигарету — он действительно уже не курил несколько часов — и поспешил отвернуться, чтобы не выдать охвативших его чувств… Ему казалось, что он весь растворяется в любви к этим простым, добрым людям.

Рид спустился к каналу, чтобы напиться. Когда он вернулся, Трестон протянул ему грязную, мокрую бумажку.

— Не можете ли вы перевести, что тут написано? Один из солдат только что выловил ее в канале.

Джек взял расползающийся под пальцами клочок, рассеянно взглянул — в глазах у него потемнело. Это была этикетка, видимо отклеившаяся от пакета. Большими черными буквами на ней было написано по-латыни: «Мышьяк! Осторожно — яд!»

— Капитан, — вскрикнул Джек, — у вас никто не заболел сегодня?

— Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат действительно начались сильные колики в животе, да и у меня тоже. А перед вашим приходом издохли лошадь и мул.

— Вода в канале отравлена уэртистами! — прервал Рид капитана. К горлу уже подступила тошнота. — Тащите сюда кварту крепкого кофе!

Они выпили кофе, и обоим стало легче.

К счастью, канал был неглубоким, а течение в нем — быстрое. Это ослабило действие яда, но все же до самого рассвета Джек корчился под одеялом от ужасных болей.

Через день армия снова двинулась в путь, и вскоре Джон Рид уже потерял счет всем стычкам с федералистами, в которых он участвовал.

Однажды в поле он встретил Вилью. Генерал придержал коня и приветливо спросил:

— Как дела? У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много.

Видимо, Вилья уже хорошо изучил характер своего нового друга, коль сделал ему такое внушение.

23 марта головной поезд подошел к Гомесу Паласиосу — последнему серьезному препятствию перед Торреоном.

Когда стемнело, Джек сел на Буцефала — теперь у него уже был свой конь! — и отправился на передовую.

Семь раз подряд повстанцы ходили в атаку — и каждый раз откатывались, сметенные ураганным огнем, оставляя горы мертвецов. Сражение длилось непрерывно четыре дня.

У Вильи не было ни сил, ни снарядов, ни припасов для длительной осады. А Гомес нужно было взять во что бы то ни стало.

Развязка наступила неожиданно. В ночь, когда по приказу Вильи должна была начаться решающая атака, федералисты ушли из города без боя…

Вилья ликовал, а вместе с ним и вся армия. Путь на Торреон был открыт.

А через две недели ожесточенного сражения пала и эта последняя опора Уэрты в северной Мексике.

Но к этому времени Рида уже не было в армии Вильи: он уехал в Чиуауа. После взятия Торреона повстанцы могли начать поход на Мехико лишь через несколько месяцев, и Рид решил, что за это время он успеет съездить в Нью-Йорк, чтобы спокойно довершить начатые очерки и рассказы.

Кроме блокнотов и пакета с ворохом всяческих пропусков, он увозил с собой приказ о присвоении Хуану Риду звания бригадного генерала — «En vista de muy importantes eervicios prestados a la Causa»[8].

Перед отъездом в Нью-Йорк Рид долго сидел в знаменитом вагончике Панчо.

Генерал был в своем неизменном старом мундире, у которого не хватало нескольких пуговиц. Глаза его были воспалены от долгого недосыпания. Хриплый, сорванный голос звучал необычно мягко. Вилья делился с другом своей самой страстной мечтой. Быть может, мы так бы и не узнали этой мечты Панчо Вильи, если бы его собеседник не поведал ее людям.

— Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Ведь всякая тирания держится на армии. Не так ли, дружище Хуан? Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону — и весь народ бросит поля и заводы и встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю, дружище Хуан, дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И знаешь — будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом. А остальное время мне хотелось бы разводить скот. Хорошо помотать Мексике стать счастливой страной…