Александр Савельев - Сын крестьянский

• Название: Сын крестьянский
• Автор: Александр Савельев
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

Работая врачом в г. Калуге, А. Савельев часто наталкивался на различные памятники старины, напоминавшие о великом народном восстании против феодалов и крепостников России начала XVII века. Блестящая защита Калуги народным войском под водительством Ивана Болотникова дала ему право посчитать крестьянского вождя знаменитым калужанином.

Настоящая книга писателя повествует о подвиге Ивана Болотникова и его соратников, совершенном в борьбе за освобождение народа.

---

Ерема подумал: «Все тати да убивцы, а где казнят гилевщиков? Али боязно на Красной площади перед народом теперь гилевщиков казнить?»

Дьяк выкрикнул:

— Выходи на плаху, Ивашка Болховитин!

Двое стрельцов, подхватив его под руки, потащили на плаху. Площадь замерла.

И вдруг раздался залихватский разбойничий посвист.

Стоявшие возле стрельцов молодцы выхватили из-под кафтанов чеканы, кончары, кистени, пистоли, и многие стрельцы тут же были убиты. Крики, вопли, суматоха… Часть громадной толпы разбежалась, часть начала помогать молодцам. Не стерпел и Ерема, вытащил пистоль, ворвался к осужденным, влетел на Лобное место, где дьяк, посинев от страха, дрожал, как студень. Ерема убил его. Подьячие, словно зайцы, помчались в толпу, думая скрыться, но были зарезаны улюлюкающим, озверевшим людом. Ерема зычно закричал:

— Люди добрые! Бей, не жалей! А потом идите немешкотно к Болотникову, во Путивль-город. Даст он вам всем жизнь вольную!

Он сбежал с Лобного места и начал доколачивать вместе с другими метавшихся стрельцов. Осужденные и их спасители стали разбегаться. К Ереме подскочил сияющий Олешка:

— Дядя Ерема! Будя, будя! Стрельцов изничтожили, убил и я одного. Поспешать треба!

— Да, Олешка, будет, потрудилися!

Ерема немного постоял, успокоился.

— У, зараза! — погрозил он кулаком Кремлю.

Оба побежали. Из Кремля вывалилась на подмогу толпа стрельцов, но уже поздно было. Удальцы пропали как дым. На площади валялись убитые. На виселицах сиротливо качались от ветра веревки.

Обратный путь лазутчиков протекал тихо, осторожно. Они шли потаенными тропами, людных мест избегали.

Дней через шесть Ерема сказал:

— Олешка! Мы с тобой к Орел-городу подходим. Много более полпути прошли. До Путивля уже недалече. Токмо пойдем мы с тобой в иную сторону. Надо мне отсель на Курск податься. Иван Исаевич велел в деревне Телятевке побывать. Близ города Курска деревня та… Родина его. «Взгляни, говорит, Ерема, что на родине моей за смутные годы содеялось. Не чаю, что родителей моих застанешь. На могилках ихних побывай, ежели найдешь. Поклонись от меня, сына непутевого. Тяжко согрешил я, говорит, перед ими».

Болотников не раз думал о том, чтобы съездить из Путивля в Телятевку. Как не повидать родные места — после стольких лет, находясь так близко! Как не повидать родителей, если живы! Друзей, близких!.. Но опасно было: беглый холоп, за ним кровавый след убийства тянется. А он умел быть, при всей широте и порывистости его бунтарской натуры, расчетливым и осторожным.

Дня через два подходили «слепцы» к цели. Вот лес дубовый. Пройти его, а там большак вниз потянется, и покажется Телятевка среди полей как на ладони. Прошли они лес и увидели, что деревню выел пожар. Осталось несколько изб. Пустыри на месте деревни поросли крапивой, чертополохом, бурьяном, полынью. Господское имение на горе тоже сгорело.

Избушка Болотниковых одна из немногих уцелела. Только и обветшала же она! Скривилась, в землю вросла, солома на крыше подгнила, заборишко обвалился. Оконца, как и прежде, затянуты бычьим пузырем. Долго стучал Ерема в покосившуюся дверь. Наконец раздался старческий кашель, из избы вышел дед, седой, плешивый, согнулся, в руке — батожок. «Отец его, — подумал Ерема, — родитель».

— Дедушка, ты здешний?

— Тутошний, батюшка, тутошний.

— Болотников? Дедушка Исай?

— Нет… Не Исай, — прошамкал старик.

— А как звать тебя?

— Прозываюсь я Фрол Рваной. Вишь какое дело: в юности моей пес ноздри порвал мне, вот и величаюсь Рваным. Да и величать-то ныне, почитай, што некому. Люди побиты, посечены, а кои разбрелись.

— Тут изба Болотниковых была, сказывали мне соседи. Ты, дедушка, пошто не в своей избе обитаешь?

— Так, батюшка, так! Жили они тут да скончалися. Сынишка у них был, Ванюша… да сгинул. Бабка была, померла. Через годок, как Ванюша ушел, матерь его занедужила штой-то, в лихоманке горела и скончалася. Хаживал я к им тогда. Все про сынка бредила. Так с теми словами и кончалася. Родитель его скрипел еще год, сох по супружнице своей и помер. Тут деревенька-то наша погорела, люди по белу свету разбрелися.

Старик помолчал, сел на завалинку, за ним Ерема и Олешка. Откашлявшись, дед продолжал:

— Мою хатку тоже спалили, я и перебрался сюда. Все едино никто тут не жил. Так-то, батюшка… Доживаем век свой — я, кошка да коза. Скоро, скоро и я уйду из мира сего…

Пригорюнился Ерема. Тоска защемила. Нечем будет порадовать Ивана Исаевича. Олешка смахнул слезу.

— А теперь покажи мне, дед, кладбище, где они похоронены, — попросил Ерема.

— Пойдем, сынок, покажу, царство им небесное!

За дедом увязались его домочадцы — кошка да коза. Показал он две могилы, рядом одна с другой. Над ними — осинка. Старик набожно помолился.

— Марью, мученицу, ране здесь вот похоронили, а его уж я сам насилу-то приволок до сего вот места. Могилку выкопал, засыпал его и молитвы, кои надобны, над им прочел. Другим не до его было.

Ерема земным поклоном поклонился и одной и другой могилам, что-то зашептал, прослезился.

— Спасибо, дедушка, великое за заботу твою!

Посидели они у могилок. Кошка мурлыкала у деда на коленях, коза щипала осеннюю траву, и тихо звенел на ее шее бубенец. Ветер изредка сдувал с осинки желтые и бурые листья, тихо падавшие на землю. Солнце заходило за увядающий лес.

«Все проходит, — думал Ерема. — Придет и моя погибель и этого вон паренька, — взглянул он на нежное, розовое лицо Олешки. — Что делать? А пока живется, за жизнь стоять надо, за лучшую долю народную биться надо».

Вернулись в избушку. Странники там переночевали.

Глава VI

В Путивле кипела работа. Шел сбор войска, снаряжения, амуниции, продовольствия на случай осады.

Осенним солнечным утром в карете воеводского двора Болотников отправился за крепостные стены. Надо было проверить земляные работы. Сооружались новые ряды насыпей.

Осмотрев работы, он оставил карету и один пошел в поле. Уж больно потянуло поглядеть на простор опустелых нив, на пожелтевший лес.

Он шел узкой полевой межой. Хотелось одиночества и тишины.

Высоко в небе тянулся в теплые края косяк гусей. Может, они вблизи Венеции опустятся? Стало грустно… Нахлынули воспоминания… Вот приезжает он к себе на Лидо из города. Подходит к домику. Его увидела Вероника и бросается к нему с ребенком на руках, такая красивая, желанная…

Другая картина: несколько гробов с телами, залитыми известью, в церкви Марии дель Грацие. Гробик маленького Пьетро… Идет заупокойная месса под стрельчатыми сводами церкви. В полумраке над алтарем — огонь трехсвечников… Гулко раздается пение хора. Тяжко и медленно загудел на низких тонах орган. Торжественные и грозные звуки ширятся, словно стремятся улететь из храма к равнодушному небу.

— Misericordiae![38] — звенящим голосом воскликнул священник с высокой кафедры.

Болотников отмахнулся от прошлого, видел родимый русский лес… Расстилались родные, бесконечно близкие сердцу поля… Вспомнилось детство… Такие же леса и поля под Курском… Телятевка, отец и мать, бабка старая… Где они теперь? Живы ли? Какие вести принесут посланцы? Исполнит ли Ерема наказ, побывает ли в Телятевке?

Про чудные дела узнал Иван Исаевич. С его бывшим владельцем, князем Телятевским, оказался очень близок Шаховской. Под строжайшей тайной, к своему глубокому удивлению, Болотников узнал, что Телятевский — один из самых непримиримых противников правления Шуйского, боярской власти. Сам боярин и князь Телятевский, оказывается, примыкает к тем кругам «худородного» дворянства, кои поддерживают царя Димитрия. «Поистине неисповедимы пути», — думает Иван Исаевич.

«И то сказать, — размышляет он далее, — иные мнят, что царь Димитрий приведен был из Польши самими боярами, да ими же на московский престол посажен. Сказывают, что порожден и выпестован тот Димитрий самим же старым великородным боярством супротив царя Бориса Годунова, продолжателя дворянского пути Ивана Грозного. Потом, дескать, прозрели вотчинники-бояре, увидели, что обманулись в том Димитрии, и отступились от него… Кто его знает, может, и так. Много про то ведает Шаховской, да разве он скажет? Молчит, хитрит. Такой же, как и Молчанов…»

Болотников подошел к лесу, поднял с прелой земли багряный лист. Погруженный в свои размышления, безучастно смял, бросил.

«Взять хотя бы самого Шаховского… Ведь сам из великородных, князь, а супротив Шуйского да бояр пошел… Впрочем, с Шаховским дело ясное. Этот свою корысть имеет. Неугомонный он, жадный до власти, до славы… Самому черту ради корысти своей готов служить. К тому книжный человек, все ведает… Умен да хитер… Большую игру повел… Большую игру повел да проигрался. Вот теперь отыгрывается. Да… Свою корысть имеет. Больно уж близко стоял к царю Димитрию. Ближе, нежели кто иной… При Шуйском не подняться ему… Темные дела, темные люди, а всех темней этот Димитрий. Неведомо, кем сей царь заквашен, а уж наверняка в польской, панской печи выпечен…»