Александр Куприн - Голос оттуда: 1919–1934

• Название: Голос оттуда: 1919–1934
• Автор: Александр Куприн
• Издательство: Согласие
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86884-070-4

Впервые в отечественной и зарубежной практике предпринята попытка собрать образцы позднего творчества Александра Ивановича Куприна (1870–1937), разбросанные по страницам русских периодических изданий Нарвы, Ревеля, Риги, Гельсингфорса, Парижа и находящиеся, главным образом, в малодоступных зарубежных хранилищах и российских коллекциях. В книгу вошли тексты около двухсот произведений Куприна, никогда прежде в России не издававшихся и представляющих значительный художественный и культурно-исторический интерес. Во многом пророческие размышления одного из самых значительных русских писателей XX века и сегодня звучат предостережением нашим современникам.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Разве из самых подлинных красных газет мы не знаем достоверно, в каких ужасных, невозможных, нечеловеческих условиях протекает жизнь и работа донецкого шахтера?

О сбережениях даже говорить смешно. Какие же сбережения можно делать из заработной платы, неуплачиваемой иногда по полугоду? Ведь это же все равно, что вить веревки из ветра.

Важно лишь то, что большевики деньги послали. Если послали — значит, достали. Способ же доставания у них всегда один — пресс. Защемят они в него крестьянина, или рабочего, или нэпмана, закрутят рукоятку — и потечет в желоб золотое масло…

На этот раз, очевидно, пресс был нажат до отказа. Финансовое положение большевиков совсем расхлябано. Лицо, недавно приехавшее из Москвы, чтоб через неделю опять уехать, к тому же обладающее и связями, и умением видеть, слышать и понимать многое, говорит мне убедительно и с тревогой, что все взоры и надежды советских главарей пронзительно устремлены теперь на урожай этого года. Будет урожай — они вывернутся и перевернутся. Нет — один Аллах ведает, какие новые испытания ждут впереди многострадальный, все выносящий русский народ! Но отсюда ясно одно: чьи-то кишки были выдавлены на любезное поощрение забастовщикам.

И какая трагическая нелепость в этой инсценированной помощи, оказанной нищим миллионеру, ибо кто же, как не сказочный богач, свободный английский рабочий в сравнении с советским рабом? Что может быть благословеннее свободы передвижения, веры, мысли, слова, мнения и распоряжения собственностью? Всего этого совершенно лишен русский невольник. Вот английский шахтер забастовал против хозяина, предъявляя ему свои требования, и вся Англия, во главе с ее умным правительством, сдержанно и внимательно следит за этой великой борьбой, а наследный принц, столь любимый страною, посылает свой дружеский взнос в забастовочную кас-су углекопов.

О забастовке русский рабочий и мечтать не смеет. Не отваживается он пикнуть даже тогда, когда месяцами не получает скудной оплаты своей тяжелой работы. Нет движения без вожаков, но вожаки давно уже умудрены горьким опытом и отлично знают, что всякое общество в СССР — рабочее, фабричное, студенческое и другие — прослоено обильно и искусно пластами шпионажа. Толпе — расстрел, возбудителям мысли и воли — предварительное бесшумное изъятие и таинственное исчезновение в неведомом.

Нет. Такие деньги принимать грех: от них пахнет трудовой слезой, но также и фальшью. Большевиков интересует положение английских углекопов? Вздор! Забастовка в их планетарном мировоззрении — невинная игра в бирюльки. Раздуть мировой пожар, взрезать живот буржую, поставить аристократию к стенке, осквернить храм — вот откуда только начинается ее новый строй жизни, рекомендуемый большевиками всему земному шару.

Строгим*

Была страшная, холодная ночь. О ней мы с детства знаем из Евангелия. Дважды пел петух, и дважды отрекался от Господа своего и Учителя Петр. В третий раз возгласил петел, и в третий раз отрекся ученик и, отойдя от костра, закрыл лицо и горько плакал. Да и кто не обливался слезами — и теперь, более тысячи лет спустя — над этим горестным, над этим простым и точным евангельским сказанием?

Но также знаем мы, что миновала минутная ночная слабость Петра. Как ревностный апостол, безбоязненно открывал он смелым, неведающим людям благую евангельскую весть. Бестрепетно принял он мученическую кончину на кресте И — по пророчеству краеугольный камень воздвигаемой церкви — не был ли он троекратно прощен в своем троекратном человеческом колебании?..

Мы, нынешние люди, весьма слабо верующие или вовсе растерявшие благодать веры, мы очень строги к слабостям и колебаниям своих близких, гораздо строже Спасителя, позвавшего мытаря, очистившего блудницу, оправдавшего разбойника и простившего Петра.

Как мало времени прошло с тех дней, когда мы отсюда посылали святейшего патриарха Тихона на насильственную смерть, требуя запечатления в смертном часе непоколебимости своей веры! И как были разочарованы якобы естественной кончиной пастыря!

Однако простой народ лучше нашего понял, взвесил и оценил все: и жизнь, и страдание, и смерть святейшего, воздвигнув ему в своем соборном сердце чистый, неизменный памятник. И вера, всуе колеблемая живцами, не расшаталась, а стала крепче, углубленнее и теплее.

Много было злобных толков в связи с переходом русских беженцев в католичество. Но искать свою правильную веру никому не возбраняется. Недаром тропарь св. Владимиру Равноапостольному гласит так: «Уподобился еси купцу, ищущему доброго бисера, славнодержавный Владимире».

Переход в католичество православных — для нас далеко не новость еще в нашей прежней домашней жизни. Но случаи эти были весьма редки, все наперечет: несколько десятков из аристократии (преимущественно дам) и кое-кто из ученых мистиков. Народ шел весьма туго — и то лишь на Юго-Западе — в Унию. Религиозные искания его охотно выливались в сектантство, порою очень крайнее.

Здесь, во Франции, влечение русских к католичеству вовсе не так велико, чтобы им тревожиться. Да и как осуждать человека, если его душа искренно пленена другими догматами, а слух и зрение — другими обрядами? Я знаю одного милого, кроткого человека, который ушел к католикам лишь потому, что у них на паперти не курят, не смеются и не болтают о злобе дня. Молиться Богу можно в любом христианском храме, но также и на море, и в поле, и в лесу.

Другое дело, если человек меняет веру из материальных выгод. Говорят, это хоть редко но бывало. Но о слабых сладкоежках, столь легко покупаемых, жалеть не приходится. Захудалая овца — из стада вон. Да и та, может быть, еще погуляет в чужом стаде, затоскует и вернется домой. Не отвергать же ее, блудную? А колеблющимся это лишь хороший урок.

Но есть назидание и более строгое, чем осиротелость в чужом Доме и горькая, нежная тяга к возврату в родной Дом. Примкни к чужой религии, когда твоя прежняя станет опять здоровой и сильной. Но переход от нее в ту пору, когда она подвержена заушению и оплевыванию от злодеев, похож, простите мне, не на переход, а на дезертирскую перебежку или вот еще на что:

Моя родная мать ослабела, обеднела, растрепанная, убогая, в слезах и в синяках. Пойду-ка я поищу себе приемную мать, поблагообразнее, побогаче, живущую правильно и строго.

Повторяю: если ушел по глубокой, горячей вере, что скажешь? Если по легкомыслию, то Бог с тобою. А если как торгаш — ты ничего не стоишь. Только — увы! — горячая и глубокая вера стала здесь, на этой стороне рубежа, гораздо большей редкостью, чем там, по ту сторону.

Те же толкования приложимы и к принятию чужого подданства. Случаи эти довольно многочисленны, а вскоре еще значительно участятся. Но, осуждая их, надо строгому судье всегда и прежде всего задавать себе вопрос: кем бы я хотел скорее видеть поколебавшегося — французским гражданином или «возвращенцем», этим глупым самоубийцею, рабом и тряпкой в руках самых жадных, самых бессовестных, самых жестоких и самых грязных насильников, каких только рождал свет?

Французский гражданин Ярославской губернии все же не забудет родину и останется ее другом Возвращенец — нуль, или враг по понуждению.

Три года*

Ужас, как шибко летит «быстрокрылое время» в подневольной эмиграции. Говорят, что в тюрьме — еще скорее: день похож на день, как две капли падающей воды, как два удара маятника, — а годы протекают совсем незаметно.

Вот, не успели мы оглянуться, как окончилась третья годовщина издания «Русской газеты» и уже начинается четвертая.

Три года — громадный срок для журналиста! Есть среди чувств, связывающих людей в неразрывные, прочные группы, два особенно сильных и цепких: это — преданность полковой семье и привязанность к печатному органу: оба въедаются в кровь, оба оставляют в душе самые живучие воспоминания. Я встречал в моей жизни журналистов с весьма диковинным стажем, которые, с гордостью ветеранов, говорили про самих себя: «Я старый работник печати! Я участвовал в целых десяти коллективных уходах из редакции!..»

Да. Протесты в таких формах бывают — увы — иногда неизбежны. Но это — самая тяжелая, ответственная и свирепая мера. К ней можно прибегать лишь в крайнейших, печальнейших случаях, когда все другие способы воздействия исчерпаны. Хвастаться количеством уходов стыдно. Всегда, расставаясь навеки с милыми, шумными, кипучими комнатами привычной газеты, оставляешь там кусочек сердца. И еще. Замечал я, что эти хвастливые гробокопатели все как на подбор — бездарные журналисты. Журналистом ведь все-таки надо родиться.

Я с удовольствием вспоминаю те возбужденные, беспокойные и теперь, издали, такие светлые и веселые дни, когда «Русская газета» впервые начала выходить в свет еженедельным изданием. Однако тогда нелегко приходилось малой редакционной кучке. Сами фальцевали листы, сами их заключали в бандероли, сами, от руки, делали адреса и сами развозили по киоскам.