Леонид Сотник - Экзамен

• Название: Экзамен
• Автор: Леонид Сотник
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1980

Историческая повесть о походе интернационального отряда отряда Алиби Джангильдина, посланного по указанию В И. Ленина на выручку Оренбургскому фронту.

Эта книга — не детектив, а, скорее, историческая хроника, но чрезвычайная сложность и пестрота обстановки, сложившейся в Средней Азии в первые послереволюционные годы, позволил» автору создать приключенческий, волнующий рассказ о рыцарях революции — бойцах и командирах Красной Армии, чекистах, коммунистах и комсомольцах первых лет Советской власти.

Вместе с героем, книги Мишей Рябининым читатель совершит опасный переход через пустыни Казахстана. Это интернациональный отряд под командованием чрезвычайного комиссара Алиби Джангильдина по заданию В. И. Ленина везёт осаждённому Туркестану оружие.

Большое место в книге уделено подавлению контрреволюционного мятежа в Ташкенте в 1919 году, положению в Бухарском эмирате. Полки драматических событий страницы, рассказывающие о борьбе советских чекистов против происков агентуры империалистических разведок.

Для среднего и старшего возраста.

---

Пришёл со своими сомнениями к Джангильдину. Он внимательно меня выслушал, сощурил в улыбке глаза— щёлочки и спросил:

— Миша, а ты про такую штуку слыхал: пролетарский интернационализм?

— Не слыхал, — сознался я.

Он повертел головой так, словно шея у него была резиновая, поцокал языком:

— Такой большой мальчик… Нехорошо. Скажи Степанишину, чтобы занялся с тобой политграмотой.

Это меня обидело. Я очень уважаю Макарыча, но какой из него учитель?

Пришёл всё же к Степанишину и доложил:

— Товарищ командир взвода, комиссар Джангильдин приказал вам обучить меня политграмоте.

— Вот чёрт, — засмеялся радостно Макарыч и даже хлопнул себя по ляжкам от удовольствия. — Вот чёрт… Как же я, дубина эдакая, сам до этого не додумался? Ну и комиссар у нас… Учить тебя, Миша, нужно по всей форме.

— А какой университет вы закончили, товарищ учитель? — вежливо спросил я. Мне очень хотелось, чтобы Макарыч на меня рассердился, чтобы отругал меня, что ли, но не так-то легко вывести из равновесия моего командира.

— Университетов у меня, Миша, больше, чем нужно. — И Макарыч принялся загибать пальцы на руке: — Год Бутырки — это раз, Александровский централ — это два, три года поселения в Томской губернии — это три и два года в Финляндии — это четыре. Если по нынешним временам считать Финляндию заграницей, то у меня, Миша, как видишь, даже заграничный диплом имеется.

— И чему ж там вас учили?

— Жизни учили, Михаил, борьбе учили, уважению к людям учили…

— А пролетарскому интернационализму?

— В первую очередь.

— И как же его понимать?

— Да очень просто: все пролетарии, все трудящиеся на земле — братья, независимо от цвета кожи и национальной принадлежности. И цель у них одна, сбросить с себя ярмо фабрикантов и помещиков, разгромить гидру контрреволюции и построить на земле счастливую жизнь. Какую? Да хотя бы такую, чтобы я, путиловский рабочий Игнатий Степанишин, обучался премудростям науки не в тюрьмах и ссылках, а в настоящем университете.

Кто я такой, если посмотреть на меня глазами моего бывшего хозяина господина Путилова? Рабочий скот. А кто есть, с его точки зрения, товарищ Джангильдин? Тоже рабочий скот, да ещё с клеймом «инородец». А кто есть товарищ Джангильдин в моём понимании, в понимании моих товарищей? Это есть человек, беспредельно преданный делу революции, делу народа, с широкой душой, как казахская степь, с сердцем сильным и гордым. Это есть человек, которому сам товарищ Ленин доверил величайшее дело. А кто я для товарища Джангильдина? Боевой соратник и друг, посланец питерского пролетариата.

А кто ты для нас, боец Михаил Рябинин? Если говорить штилем низким, — Макарыч сощурился в ухмылочке, — то ты, Михаил, пока ещё просто пацан, и, может быть, ремнём тебя нужно драть как Сидорову козу. Но если говорить штилем высоким, то ты, Михаил, — наша надежда и будущее. Разобьём белых, построим наше пролетарское государство и скажем тебе: а ну, товарищ Рябинин, покажи нам свою учёность. Хочешь — электростанции строй, хочешь — аэропланы новые придумывай, хочешь…

Но тут подскакал Грицько Кравченко и крикнул, свешиваясь с седла:

— Товарищ командир, возле Сухих колодцев замечена разведка белых.

Мы вскочили в сёдла и помчались к Сухим колодцам, обливаясь потом и глотая взбитую копытами лошадей рыжую глинистую пыль. Но первый, хоть и прерванный, урок политграмоты я запомнил очень хорошо. Даже пришёл к мысли, что Макарыч, в общем-то, умелый педагог. Объясняет он всё просто и доходчиво. Папа сказал бы, что ему не хватает сдержанности, что жест должен быть более скупым. Но ведь Макарыч — не Цицерон и Александровский централ — не школа риторики.

Но я опять забежал вперёд. Начал про отряд, а сбился на политграмоту.

Итак, в отряде 700 сабель. А сколько верблюдов? Может быть, столько же, а может быть, больше. Я считал, считал и сбился. Где их только раздобыл Джангильдин? Казалось, что вся степь вдруг хлынула в Астрахань, пыля, дымя, ревя, гикая и хлопая бичами. Я сначала не мог понять, зачем нашему командиру понадобилось такое скопище этих горбатых и не очень симпатичных животных, но потом мне разъяснили: верблюды нужны для того, чтобы везти груз, а отряд нужен для того, чтобы этот груз охранять.

Кряхтя и надсадно охая, поднимали бойцы тюки и ящики, втаскивали их на верблюжьи спины, вязали верёвками. Джангильдин сам проверял каждый вьюк и, если видел небрежность, никому не давал спуску.

— Для нас сейчас ценнее всего на свете — верблюжья спина и верблюжьи ноги. Испортите животное — и пропал груз. Что нам тогда товарищи скажут?

И никто не возражал ему, никто не препирался.

А груз и в самом деле был необычный. Я привык к тому, что верблюды всегда привозили в наш город мешки с сушёным урюком и изюмом, каракулевые смушки, пёстрые индийские ткани, замысловатую чеканную посуду, сработанную бухарскими и ходжентскими чеканщиками, мази, благовония. Да и сам верблюд, вступающий в европеизированную Астрахань из мглы пустыни, казался мне всегда животным, предназначенным исключительно для перевозки экзотических товаров. И вдруг… Нет, наши вьюки не пахли ни амброй, ни мускусом. 20 тысяч винтовок, 2 миллиона патронов, 10 тысяч бомб и 7 пулемётов — вот то, что Алибей Джангильдин сумел разместить на спинах острогорбых верблюдов. Это было оружие, которое посылала Москва обескровленному Оренбургскому фронту, и от того, попадёт ли оно в руки красных или не попадёт, зависела судьба не только фронта, но и всего Туркестана, отрезанного белыми от Советской России.

Всё это мне очень толково объяснил Макарыч. Не мог он объяснить только одного: каким путём пойдёт караваи. И сколько я ни вглядывался в карту, глаз мой скользил по безводной степи, лишённой жизни и надежды на успех.

Только перед самым выступлением на города стало известно: идём на Актюбинск.

Реалисту шестого класса нетрудно взять масштабную линейку, произвести простейшие расчёты и прийти к печальному выводу: каравану предстоит пройти минимум 800 километров вокруг Каспийского моря и Закаспийской пустыней. Я поделился своим маленьким открытием с Макарычем, но он воспринял его совершенно спокойно:

— Только-то? А я думал, поболее будет. — Потом взглянул на меня искоса и, почти не разжимая челюстей, сказал: — Впрочем, ты, Мишаня, можешь остаться.

А я сделал вид, что не услышал его слов.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Каспийское море. Флотоводец Джангильдин

Джангильдин не мог уйти из Астрахани на верблюдах. Перед самым выступлением каравана пришло известие, что Гурьев — промежуточный пункт следования — захвачен белыми и все пути прорыва к Актюбинску дутовцами надёжно перекрыты. Это ломало все планы… Можно было бы, конечно, остаться в Астрахани, усилив отрядом её гарнизон, можно было бы возвратиться в Царицын, но тогда главная задача, поставленная Ильичем отряду, оказалась бы невыполненной. Кто-кто, а степняк Джангильдин отлично понимал, что Туркестанскому фронту красных, лишённому оружия и боеприпасов, в условиях надвигающейся суровой казахстанской зимы не совладать с сытой и хорошо одетой дутовской оравой. Единственным выходом для потрёпанных в боях красных частей стал бы путь отступления на юг, к Ташкенту. А ташкентцы в то время и сами уже голодали…

На заседание штаба отряда все собрались хмурые и растерянные, стараясь не смотреть в глаза друг другу. И только военрук Шпрайцер был, как всегда, спокоен и невозмутим. Он заранее разложил на огромном зелёного сукна столе, привезённом из губернаторского дома, оперативную карту театра военных действий, налил в графин

свежей воды, вымыл и вытер до блеска стаканы, остро очинил цветные карандаши и в ожидании, когда— соберутся члены штаба, занялся перед зеркалом своим ровным, в ниточку, пробором. Металлическим солдатским гребешком он пригладил на голове каждую волосинку и, довольный собой, замурлыкал под нос тирольскую песенку. Потом сел в кресло, откинул голову, захлопнул удивленносиние глаза и, побулькивая горлом, долго тянул высочайшую ноту, пока, наконец, Джангильдин не оторвал его от воспоминаний по милым сердцу снегам Тироля.

— Не скулите, Шпрайцер, и так тошно.

— Слющаюсь, — вытянулся военрук, вновь распахивая миру удивлённо-синие глаза. — Извините, я немного мечтаюсь.

Джангильдин докладывал коротко. В обстановке члены штаба разбирались не хуже своего командира. Потом началось обсуждение. Одни предлагали остаться в Астрахани, другие — уходить в Царицын. Последним выступил Шпрайцер:

— Обстановка сложилась не в наш польза, и мы, как говорит военный стратегий, должны действовать согласно обстановка. Вы меня понимайт? — Военрук замолк, ожидая ответных реплик командиров, но те молчали, опустив глаза. Тогда он подошёл ближе к карте, убрал с Каспийского моря полную окурков пепельницу и, как ни в чём не бывало, продолжал: — Но если действовать по обстановка, то мы не выполняйт приказ. Вы меня понимайт?