Евдокия Нагродская - Гнев Диониса

• Название: Гнев Диониса
• Автор: Евдокия Нагродская
• Жанр: Современные любовные романы

Художница Татьяна отправляется на юг знакомиться с семьей ее мужа Ильи, с которым состоит в гражданском браке. Герой ее романа едет тем же поездом на воды. Южное небо, буйство красок и экзотическая красота Эдгара, вдохновившая Татьяну на создание картины «Гнев Диониса», приводят к логическому завершению: между героями вспыхивает любовь.

Но любовь ли это? Или страсть? И что важнее: чувство или долг? На эти вопросы ищет — и находит — ответ героиня, разрываясь между Римом, где живет безумно влюбленный в нее Эдгар с их сыном, и Петербургом, где живет ее мудрый, спокойный Илья.

---

— Не знала я, Васенька, что вы у нас политикой занимаетесь, да еще с анархистами дружите, — смеюсь я.

— Какая дружба! Я с ними у тетки Зои макароны ел — вот и вся дружба. А они были ребята ничего себе.

— Я, Тата, не хочу, чтобы ты ехала, — прерывает Васеньку Старк.

— Я должна ехать и поеду! Наконец, ты сам же мне говорил, что для брака во Франции требуются все бумаги, а у меня здесь один паспорт.

— Когда же ты едешь? — спрашивает он с испугом.

— Послезавтра!

— Я еду с тобой! Пусть все пропадает, Я не могу отпустить тебя одну.

Еле уговорила Старка отпустить меня в Петербург одну; ему самому необходимо ехать в Париж, не терять же ему из-за меня чуть не все свои деньги. Чего он боится? Неужели ему приходит в голову, что я могу остаться там?

Я ему это высказала.

— Ты бы простил меня, если бы я явилась к тебе с чужим ребенком?

— Ребенка? Нет! Никогда! Но… но тебя одну… не знаю… не знаю… Ты едешь, я тоже должен ехать, но не медли там; помни, Тата, что каждая минута в разлуке с тобой для меня невыразимая мука… Тата! Жена моя, счастье мое, жизнь моя!

Я приехала домой.

Домой! Нет! Нет, это уже не мой дом.

Я не даю себе отчета, как Илья и Женя встретили меня…

Как увидала я Илью, во мне все упало.

Я бросилась к нему — прижалась головой к его груди и плакала… плакала…

Они, увидав мое лицо, сразу решили, что я больна. Женя в карете болтала о посторонних вещах, а Илья молча обнял меня.

Я жалась к нему и думала: в последний раз! Вот через час, через два ты оттолкнешь меня и мы будем чужие. Мы — чужие. Такие родные и близкие до сих пор.

И это юное существо, сидящее напротив, отвернется от меня с презрением.

— Все это как-то посыпалось сразу, — говорит Илья, — и мама заболела, и Катю арестовали.

— Как Катю? За что?

— Ты знаешь, сама она никакой политикой не занималась, но одни из ее друзей на Кавказе попались на чем-то очень серьезном. Ты не волнуйся, мы хлопотали, и для Кати все кончится высылкой за границу, я даже думаю, что через несколько лет она может вернуться к нам. Зато вот Женя… — Он ей улыбается.

— Знаю! Знаю! Поздравляю тебя от всей души, деточка моя! — говорю я, протягивая ей руки.

Она бросается ко мне и душит поцелуями. Поцелуешь ли ты меня завтра?

За обедом я ничего не ем.

Как я ему скажу! Все посыпалось на него сразу, и еще я держу за пазухой камень.

Но есть еще нечто самое ужасное, самое страшное!

Один взгляд на Илью — и я поняла, что никогда я не переставала его любить… Я никогда бы сама не решилась оставить его и, если бы не этот ребенок, я готова сделать подлость — все скрыть, и красть счастье — остаться здесь, около него!

Около него я опять воскресла бы для искусства. Он не был знатоком и помощником мне, но он никогда не мешал мне, не ревновал меня, он понимал, что это мое призвание, и мирился с этим.

«Тот» не будет мириться. Женя вышла распорядиться по хозяйству, и Илья говорит мне поспешно:

— Я не хотел говорить при Жене, но маме очень худо: у нее рак; с операцией или без операции дни ее сочтены. С операцией она протянет год, от силы два, не больше.

Я закрываю лицо руками.

— Я не хотел тебя вызывать, Таня; я знал, что нельзя тебя отрывать от картины… картина твоя очень удачна, у нас уже много говорят о ней… но были моменты, когда я хотел дать тебе телеграмму, — так было тяжело. Мама торопит свадьбу Жени, кажется, она сама сознает свое положение… Женя повенчается с Кунавиным и уедет… Кати нет… мама… — Он встал и заходил по столовой.

— Останемся мы с тобой, Таня, вдвоем — ты только, родная, у меня и остаешься.

— Нет! Не могу! — вскакиваю я. — Илья, мне нужно поговорить с тобой.

— Что, Таня, что с тобой? Какое странное у тебя лицо, — хватает меня Илья. Я шатаюсь.

— Дитя мое, какие тут разговоры! Ты совсем больна, поди, ляг скорее, — говорит он, ведя меня в спальню.

Я иду почти машинально.

— Приляг, Танюша, или ложись лучше спать.

— Нет, Илья, нет, я должна говорить с тобой и сейчас, сию минуту. Запри двери. Он запирает двери и говорит:

— Ты меня пугаешь. Я жду чего-то очень худого, Таня.

Я беру его обе руки и прижимаюсь к ним лицом. Еще минуту дай погреться в твоей любви! Она исчезнет сейчас, пропадет навсегда.

Вот, верно, так чувствует себя преступник перед казнью.

— Ну, соберись с духом, Таня, — говорит он глухим голосом.

— Я не могу., не люби ты меня, Илья, я не стою… я дрянная женщина, — шепчу я.

— Ну, я догадываюсь, Таня, ты увлеклась кем-нибудь?

Я молчу и еще теснее прижимаюсь к его рукам.

— Что же делать, — после минутного молчания говорит он, — в своих чувствах мы не властны, детка. Такая уж, видно, судьба — одно к одному. — Он встает и делает несколько шагов по комнате.

Я сижу опустив голову.

— Я давно заметил это, Таня, еще в С.; когда я приехал, твое нервное состояние бросилось мне в глаза. Это ведь началось в С.?

Я киваю головой.

— Я видел, чувствовал, но не понимал, что с тобой. Я даже хотел тебя спросить.

— Отчего же ты не спросил меня тогда! — говорю я с отчаянием. — Я бы все, все сказала тебе, ты бы помог, ты бы отрезвил меня!

— Не отчаивайся так, детка, что делать, я вижу свою ошибку. Я человек уравновешенный, спокойный и я, сам не знаю почему, как-то боюсь всякой экспансивности. У меня является страх быть смешным. Я даже иногда злился на тебя, что ты так откровенна, так порывиста, и из какого-то невольного упрямства я останавливал твои порывы. Да, это была моя ошибка, Таня. Я не был никогда откровенен и словно боялся твоей откровенности.

Ты иногда бросалась ко мне в порыве восторга или тоски, а я нарочно охлаждал твой порыв, только потому, что он казался мне странным у взрослого человека. Ты часто затевала разговор о чувствах, ощущениях, о чем-нибудь личном — я сводил на общие вопросы или старался шуткой прекратить такой разговор; мне казалось, что не следует и не стоит разбираться во всем этом. Ты уходила обиженная, огорченная — мне было жаль тебя, но я думал: надо ее учить жить просто, Я сознаюсь, Таня, мне все хотелось тебя чему-то учить. Хотелось выучить тебя жить просто, и я отнимал у тебя поэзию жизни. Это и была ошибка, самая большая, С тобой заговорили на «языке богов»… прости, ты видишь, я так привык шутить с тобою, что даже в такую тяжелую минуту мне не удержаться от шутки, — но язык этот был твой родной язык, и ты откликнулась на него всем сердцем.

Он помолчал с минуту.

— Но, Таня, может быть, твое увлечение только кажется тебе серьезным? Может быть, оно понемногу пройдет, забудется, ты справишься с ним, и не надо будет ломать жизнь себе и мне. Ну, понравился тебе кто-то, ну, и пройдет.

— Ты не понял меня, Илья. Нам необходимо расстаться! Я жила в Риме с этим человеком и беременна от него.

Илья отшатывается от меня, какая-то судорога пробегает по его лицу, и он хватается за сердце.

Я кладу голову на сложенные на стол руки и молчу.

В печке потрескивают дрова. Женя играет экзерсисы в гостиной.

Молчание тяготит меня, я поднимаю голову. Илья сидит на стуле, неподвижно смотря перед собой.

— Скажи что-нибудь, Илья. Ты видишь, делать нечего. Я уеду, как можно скорее, завтра, если хочешь.

— Постой, Таня! Это все так ошеломило меня, что я не могу сообразить ничего хорошенько, — говорит он, не глядя на меня. — Дай обдумать, понять. Я еще не освоился с этой мыслью, я был так далек от этого, но… — Он хотел идти, потом остановился.

— Видишь, я говорить теперь не в состоянии, но хочу задать тебе один вопрос: каков этот… этот господин? Честный ли он человек?

— Ах, ты с практической стороны… Да, будь спокоен. Он спит и видит повенчать меня в мэрии и двух церквях.

— В мэрии? Он иностранец?

— Да.

— А я думал… — говорит Илья, потирая себе лоб.

— Что ты думал?

— Ничего, Таня, потом, не могу… завтра поговорим. Постарайся заснуть, ты совсем больна. И он уходит. Уходит!

Кончено, кончено, теперь все кончено!

— Женя, — слышу я голос Ильи, — не ходи к Тане; ей очень нездоровится.

«Надо подтянуться», — думаю я на другой день, но не могу.

Мне кажется, что я вся разрываюсь на части.

Голова болит, тошнота страшная.

Женя входит ко мне в жакетке и в шапочке, она идет в лечебницу к Марье Васильевне.

Увидав мое буквально серое лицо, она испуганно говорит:

— Ложись сейчас, Таточка, сейчас ложись. На тебе лица нет!

— Нет, Женя, мне легче на ногах, иди с Богом.

Мама, верно, ждет тебя — передай ей мой поцелуй.

Она уходит, а я сажусь в кресло в моей уютной спальне и с тоской гляжу вокруг.

Ведь каждый предмет здесь говорит мне о страничке моей жизни, о моих думах, надеждах.

Там, за этой дверью, моя большая, светлая мастерская, там пережито много радостей, много того, что никогда не повторится.

Ведь я отрываюсь от прочно свитого гнезда, от друзей, от родины, от любимого человека! Да, я ясно чувствую, что я люблю его и буду всегда любить. Ведь каждый неодушевленный предмет в этой квартире привязан невидимой, но крепкой нитью к моему сердцу.