Николай Алексеев - Лжедмитрий I

• Название: Лжедмитрий I
• Автор: Николай Алексеев
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-87994-124-8

Романы Н. Алексеева «Лжецаревич» и В. Тумасова «Лихолетье» посвящены одному из поворотных этапов отечественной истории — Смутному времени. Центральной фигурой произведений является Лжедмитрий I, загадочная и трагическая личность XVII века.

---

Паны и казаки спешились, готовясь к бою.

Крепость молчит, будто там все вымерли.

Ближе, ближе нестройные толпы осаждающих. Вот уже до стен осталось не более десятка сажен.

Блеснули и опустились огоньки фитилей. Грянули пушки, протрещали пищали. Городок ожил и уже не хотел смолкать. Новый и новый залп. Пули жужжат, и ядра прыгают среди толпы «серяков» в кровавом месиве.

А толпа уже не бежит к стенам. Она оглушена, она растерялась.

— Бьют! Бьют! — несвязно бормочет ражий парень, недавно воинственно размахивавший дубиной.

— Назад, что ль? — выпуча глаза, испуганно шепчет мужичок с бороденкой.

И сколько нашлось таких ражих парней и мужиков с бороденкой! И вся толпа мнется на месте.

А ядра опустошают ряды, пули больше прежнего посвистывают.

— Что ж стали? К стенам! — кричит тот самый боярин, который виднелся впереди «мужичьей» толпы, и, выхватив из рук только что убитого ратника лестницу, бежит, волоча ее за собой, к городку.

Следом за ним неизменный холоп. Едва пробежали они несколько шагов, и к ним прибавился десяток смельчаков, там новый десяток, там сотня.

— Идут же люди, гм… Разве и нам? — бормочет тщедушный мужичок, дернув свою бороденку, и, внезапно набравшись смелости, пускается вслед за бегущими к городку.

Приступ продолжался. Правда, осаждающих горсть в сравнении со всею массой войска, но зато это — храбрейшие: трусы по-прежнему топчутся на месте.

Вот боярин уже приставил лестницу к стене, лезет наверх. Голова его уже видна довольно высоко над толпой.

— Молодец! — шепчет самозванец.

— За мной! — кричит боярин и вдруг, словно сорвавшись, падает вниз.

На место боярина лезут новые и новые, и все, подобно ему, срываются.

Шатается лестница, оттолкнутая от стены стрельцами, стоит мгновение вертикально и быстро падает при громком крике осаждающих. Сверху со стен льется кипящий вар, кипяток, сыплются тяжелые камни вперемешку с пулями.

— Назад, назад! — в ужасе кричат осаждающие.

И, как прежде немногие смельчаки увлекли за собою к стенам сотни, так теперь трусливые увлекли за собою более смелых.

Побросав оружие, вбежали осаждавшие в ряды своих, все еще стоявших в нерешимости товарищей.

— Назад! В стан! — прокатилось по рядам «серяков».

И вся толпа в паническом ужасе побежала от стен.

Казаки и ляхи двинулись было к городку, но их смяла, увлекла масса бегущих, и надменные потерявшиеся паны отдались общему движению; казаки повернули обратно еще раньше их.

В это время раскрылись ворота Новгорода, и Басманов во главе отряда конных стрельцов ударил на бегущих.

— Ой, секут! Секут! — жалобно вопили ратники Лжецаревича, не думая о защите.

Стрельцы рубили направо и налево.

Самозванец кусал губы от бешенства.

В толпе стрельцов он узнал Басманова — его выдавало красивое надменное лицо — и, скрежеща зубами, поскакал к нему. Но воевода как раз в это время приказал прекратить бой, и отряд как быстро появился, так быстро и унесся обратно в городок.

— И тут неудача! — яростно воскликнул Лжецаревич.

Приступ был отбит блистательно, с этим скрепя сердце должен был согласиться самозванец.

Он посмотрел на свое войско — все поле было покрыто беглецами.

— Трусы подлые! — прошептал он.

Потом он перевел взгляд на город. Там по-прежнему виднелись то неподвижные, то быстро перебегавшие фигуры стрельцов, по-прежнему желтели огоньки фитилей. Там все были готовы к новому бою. Лжецаревичу показалось, что он различает фигуру Басманова.

Он поднял руку и, не стыдясь десятка бывших с ним панов, в бессильной злобе погрозил воеводе кулаком.

Внезапно внимание Лжедимитрия привлекли два человека, или, вернее, один, несший другого на руках. Человек этот медленно шел от города к стану, слегка согнувшись под тяжестью ноши. Несомый не шевелился; на бледном лице его виднелись пятна крови.

Самозванец вгляделся и узнал в раненом того боярина, который первый кинулся на приступ. Лжецаревич подъехал поближе.

— Жив? — спросил он отрывисто.

Несший остановился.

— Жив, Бога благодаря, а только обмерши маленько.

— Ты кто такой?

— Я — холоп евонный, Фомкой звать.

— А он?

— Боярин Константин Лазарыч Двудесятин.

— Скажи боярину, когда он очнется, что пусть он просит у меня чего хочет — все сделаю: таких молодцов мало у меня.

— Ладно, скажу. Батюшки святы! Да ведь ты сам царевич! — воскликнул Фомка, тут только признавший Димитрия, — А я, дурень, и шапки не заломил! Не погневайся, батюшка царевич!

— Ничего, ничего! О шапке ль тебе думать теперь?! Неси бережно, да сказать не забудь, что я велел, — промолвил Лжецаревич, круто повернув от Фомки.

Оставшись один с бесчувственным боярином на руках, холоп хитро улыбнулся.

— Вот я и сделал два дела! И от смерти спас господина, и под милость царевичу подвел. Истинный ли он царевич, бродяга ли — все едино, может, боярину пригодится!

И Фомка бодро зашагал к стану.

XII Как боярин и холоп попали к «царевичу»

Из рассказа Парамона Парамоновича старому Двудесятину уже известно, что попытка Константина похитить Пелагеюшку окончилась неудачей. Когда Константин Лазаревич, отпущенный боярином Чванным после долгого наставления и угрозы пожаловаться отцу, вернулся к тому месту, где стояла тройка, предназначенная для увоза его с милой, Фомки еще не было, и лошадей сдерживал какой-то хлопчик Парамона Парамоновича. Боярин молча взял из его рук вожжи и уселся в возок. Скоро Фомка вернулся, почесываясь.

— Ну и кулаки же у здешних холопов! Одначе и я… Что, боярин, призадумался? — сказал он.

Двудесятин не отвечал. Его душили подступавшие слезы. Он был близок к отчаянию. Неудача была для него страшным и неожиданным ударом. Все было так хорошо подготовлено, можно ли было ожидать, что Фекла изменит? Он был так уверен в успехе своего предприятия, что, когда Фомка остановил тройку в назначенном месте и он выпрыгнул из возка, чтобы пробраться в сад, а на него и на Фому набросились выскочившие из засады холопы Чванного, он принял их за простых разбойников, и только появление самого Парамона Парамоновича открыло ему все.

— Что, боярин, пригорюнился? — повторил свой вопрос холоп. — Э! Полно, не унывай! Все еще поправить можно.

— Ах нет! Не поправить! Осрамились мы с тобой, Фома, и девицу ведь, пожалуй, обесславили! — горестно воскликнул боярин.

— Что ж делать! И на старуху бывает проруха. Уж коли баба ввязалась, быть ли добру? Одно слово — баба! К дому ехать прикажешь?

— Нет, нет!

— К дому теперь ворочаться, точно, не рука: выждать время надо. Куда же?

— Ты, Фомушка, поезжай, куда хочешь, а я сойду с возка: мне один путь…

— Так и я с тобой.

— Нет, тебе незачем.

— Что ж ты осерчал на меня, боярин?

— Оттого что люблю тебя, потому и не беру. Путь мне — в реку Москву!

Холоп всплеснул руками от ужаса.

— Побойся Бога, боярин! Что с тобой, болезный?! Да нешто можно этакий грех на душу брать? А Бог на что? Али о Нем забыл?

— Бог моего горя не поправит.

— Слушать тошно! — с негодованием вскричал холоп. — Можно ль говорить такое? Очухайся да перекрестись! — добавил он грубо и сам замолчал.

Они помолчали.

— Вот что, боярин, — снова и уже мягко заговорил Фома. — Молвил ты все это в помрачении ума, и, как я смекаю, пройдет малость времени, и опомнишься ты. Только надо тебе свое горе размыкать… Чем в реку, лучше поедем к этому царевичу Димитрию, о котором теперь везде трубят. На дорогу мы снаряжены хорошо, деньги есть… Чего еще? Прямехонько и махнем. Разыскать его будет не трудно, чай… И потешимся мы вдосталь, и горе твое среди боев да сечей полегчать должно… А там, может, еще все и устроится — никто, как Бог! Ладно, что ль?

— Пожалуй, мне все равно, — нехотя отозвался Константин Лазаревич.

Фома плотнее уселся на облучке и дернул вожжи.

Таким образом младший Двудесятин со своим верным холопом Фомою очутились в войске Лжецаревича.

XIII Битва 21 декабря 1604 года

Зимний день. Косые лучи солнца заставляют искриться снег так, что глаз невольно жмурится, заставляют подтаивать иней на немногих деревьях и выгоняют на концы ветвей светлые капли, тяжелые, стынущие от утреннего мороза, все увеличивающиеся, превращающиеся в прозрачные иглы-сосульки. Если бы можно было взлететь вон туда, к тому коршуну, который темною точкой кажется на светло-голубом своде неба, то глазам представилась бы обширная, вдаль уходящая равнина, местами белоснежно блестящая, местами закрытая темными пятнами лесов. Потом глаз различил бы темный круг Новгорода-Северского и кольцо шалашей и землянок Лжецаревичевой рати вокруг него, кое-где синеющую льдом, кое-где прорезанную полыньями, кое-где сливающуюся с землею под одним общим белым покровом ленту реки Десны, дальше — что-то движущееся медленно, будто ползущее, темное и поблескивающее временами на солнце. Это — московская рать, собравшаяся по приказу Бориса Федоровича в Брянске и теперь выступившая на помощь Новгороду-Северскому.