Анатолий Елисеев - Страна Эмиграция

• Название: Страна Эмиграция
• Автор: Анатолий Елисеев
• Издательство: Интернет-издание
• Жанр: Современная проза

18 лет эмиграции. Израиль и Южная Африка — этапы большого пути.

---

Немного погодя я слышу другой крик. Кричит доктор Хейл, молодой белый доктор с лицом русского тракториста. Очевидно дочка больной позвонила ему с жалобой.

— Bullshit! — кричит доктор Нейл — Почему мне никто не позвонил?

Теперь он говорит по телефону с нашей начальницей — «Мatron».

— This bunch of monkeys did't give anything for pain to my patient whole night and whole day[1] — жалуется он на сестер.

Ну вот и приехали! Через 11 лет после окончания апартеида в Южной Африке назвать черных сестер — обезьянами — это неосторожность, граничащая с глупостью.

Больше в отделении сегодня никто не работает. Мои чёрные коллеги возмущены. «Monkeys? Monkeys!» — только и разносится вокруг. О плачущей больной никто не вспоминает. Они звонят с жалобой начальству, прибегает взволнованная Matron с фальшиво сочувствующим лицом, обещает устроить митинг с обидчиком. Они звонят в свой «юнион», жалуются — там обещают принять срочные меры. Они решают, что им делать, чтобы наказать расиста доктора — не обслуживать его больных, организовать «той-той», позвонить в Medical and Dental Council — идей много.

В России сестры просто ответили бы доктору — «Сам ты обезьяна!» и продолжали работать. Здесь ситуация принимает угрожающий характер. Мои попытки разрядить ситуацию заявлением, что я не возражаю, если бы меня назвали обезьяной, и не надо «get overexcited», во внимание не принимается.

— Ты не понимаешь, Ирина! Нас во времена апартеида называли черными обезьянами. Мы этого больше не допустим!

Они возмущены. Сверкают белки глаз, оскаливаются крупные белоснежные зубы, обнажая десны с черной пигментацией. Боже мой, как они и правда похожи на обезьян, мои коллеги. Я начинаю думать, что доктору Хейлу лучше покинуть Африку.

На следующий день я прихожу на работу и опять вокруг слышится только «Monkeys, monkeys». Наверное, способность без конца обсуждать одно и то же событие тоже относится к разряду «cultural differences». Я уже больше не могу об этом слышать. Наверное поэтому, когда они зовут меня помочь перенести тяжелого больного из кресла на кровать, я, неожиданно для себя, решаюсь на очень рискованную шутку..

— Нет, не пойду, это работа не для белых людей, это работа для Monkeys — говорю я и сама прихожу в ужас от того, что сказала. Вокруг меня тяжелое молчание. Сейчас они придут в себя и станут звонить начальству, обвинять меня в расизме, может быть организуют «той-той».

Но вот уже сверкают белки глаз, обнажаются белоснежные зубы, они смеются.

Опять никто не работает и вокруг разносится:

— Вы слышали что Ирина нам сказала?.

Теперь у нас появилось много новых дежурных «расистских» шуток.

— Ирина, ты думаешь, если ты белая, значит ты можешь сидеть и ничего не делать?

— А вы думаете, что если я «white minority», то вы можете меня обижать?

Мы смеемся. Десять лет, проведенные вместе не пропали зря.

Я заработала право на такие шутки».

Вот так и живём. Думаем над каждым словом — стараемся быть «политкорректными», но кто знает на что могут обидеться или даже оскорбиться чёрные коллеги, ученики, больные или просто встречные на улице.

Кто-то написал, что поэты — евреи в этом мире. Если в двух словах охарактеризовать положение белых жителей Южной Африки, то все мы — евреи.

Нас не любит «небелое» население. Нам завидуют, потому что считают, что мы захватили все тёпленькие местечки, держим в руках банки, заводы, шахты и землю (Где мой банк? Где мои поместья?). Нас обвиняют, что мы эксплуатируем чёрных, цветных и всех небелых. Чёрные устраивают медленные, ползучие погромы — убивают и грабят белых фермеров, «перераспределяют» дорогие и не очень дорогие машины (не случайно ворованные и угнанные BMW в чёрных поселениях называют «Суэтский велосипед»). Организованные банды врываются в богатые дома белых районов, перины не вспарывают наверное только потому, что на перинах уже никто не спит.

Незримая черта оседлости существует для нас — чёрные живут в Сандтоне и Норсклифе, если у них достаточно денег, чтобы купить там дом, но белый, даже обнищав, не сможет жить в Александре или Суэето — там он будет бедной белой вороной.

«Антисемитский» закон — так называемая политика affirmative action — устанавливает процентную норму при получении работы и норму участия «чёрного» капитала в твоём собственном бизнесе.

«Белые» школы практически ликвидированы, дожимаются последние островки сопротивления — африканерские школы. Мы не носим желтые звезды, наша кожа — это звезда Давида.

Они пользуются нашими знаниями, опытом, технологией, последними достижениями европейской цивилизации, поэтому наверное они нас терпят.

Есть конечно и отличия — чёрные «гои», хотя они и в большинстве, всё-таки говорят на нашем языке (не на идише и уж конечно не на русском, но по крайней мере на африканаас или на английском). Большинство принадлежит к христианской церкви и молится белому Иисусу, хотя в суэтской церкви есть икона «Черного Спасителя».

Справедливо-ли всё это? Заслужили ли мы такое обращение?

Наверное — да! Глупо объяснять, что наша семья не была частью апартеида, что к нашему приезду сюда апартеид уже практически не существовал, как система.

Мы заслужили это, потому, что мы принадлежим к белой расе, потому, что (спорить можно, но бесполезно) с появления белых в Африке, чёрных стали считать людьми второго, а позже даже четвёртого сорта. Маятник качнулся, прошёл точку равновесия… Хочется, очень хочется верить, что он вернётся и то, о чём я когда-то писал — нация «Радуга» станет основной нацией в Южной Африке.

Правда аналогия с «еврейским вопросом» на этом не заканчивается — сколько белых презирают чёрных и цветных «гоев», не ставят их выше макак — «Разве вы животные, чтобы выходить замуж за неевреев!?» — помните нашу учительницу в ульпане?

«Разве вы животные…» — нет, пожалуй наши белые ортодоксы не употребляют таких слов. Смысл тот же, аргументация другая. «Они же грязные, у них нет никакого понятия о гигиене, о семье…» — короче ни о чём.

Саша Брагинский в своём интервью показал, как это делается.

… в стране…. в образовательных передачах объясняют как пользоваться зубной щеткой?..

… Здесь много народностей, самая многочисленная из которых — зулусы. Всех вместе их объединяет некая наивность что ли… Как дети. Зулусы же мне нравились тем, что у них все-таки существует понятие семьи, они живут семьями, а не как остальные — кого поймаю, тот и мой. Оттого там и болеет СПИДом каждый четвертый…

И вроде правда — насчёт зубной щетки, да ведь мало ли мест, где и белых людей нужно этому учить. А насчёт «зулусов», вернее зулу, Саша просто перепутал — у них, у зулу, многоженство всё еще является традицией, за что другие чёрные народности их не уважают. Да и у остальных с семейными отношениями не всё в порядке, что правда, то правда, но вместо того, чтобы бросить в них камень можно просто принять как данность, что мы очень разные.

Они громко разговаривают, почти кричат — такая уж у них культурная аксиома, говорить нужно так, чтобы все знали, что говорящие не шушукаются у них за спиной.

У зулу мужчин много жен, а что делать если мужиков не хватает. Они же — воины, кого-то убили, а кто ещё живой и свой народ защищает, тому о бабах думать некогда, так великий Шака завещал.

Они все грязные, от них пахнет — ну, во-первых не от всех, а во-вторых если живёшь в «сквотер-кэмпе», то-есть в хижине из картонных ящиков без коммунальных удобств и без водопровода… Думаю от самого белого критика запахло бы не хуже, вернее не лучше.

Они червяков и глину едят, мы белые так не делаем. А если засуха, неурожай, а аргентинское мясо или американский маис не привозят — может быть и червяки в пищу пойдут… Ну и так далее…

Не первый, не второй сорт, а просто мы — разные, совсем разные продукты. Продукты цивилизации и дети природы.

Ну теперь можем отправиться дальше. Куда? Да вот, посмотрите — не хотите ли прогуляться по этой улице. Что в ней особенного? Чем она может быть интересна, кроме того, что она такая прямая и такая загруженная транспортом?

Для нас с женой эта улица — ещё один большой кусок нашей эмиграционной жизни. По ней осенью 1992 я провожал Ирину на первое её «медицинское» интервью, в Милпарк госпиталь. Мы шли пешком — машина тогда только планировалась, мы были совсем другие — моложе, да и дорога была совсем другая — по одной стороне стояли в ряд частные особняки за высокими заборами, доживающие свои последние дни (через два года на их месте построили огромный «office park») и отделенные от проезжей части неширокой полосой газона с редкими деревьями.

Через несколько лет, по пути на работу, я проезжал эту, изменяющуюся на глазах улицу почти каждый день — мой тогдашний «принципал», то-есть директор школы, где я и сейчас работаю, подвозил меня — «безмашинного» или, как говорят, «давал мне лифт» и через эту улицу пролегал его обычный маршрут.