Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа

• Название: Рапорт из Штутгофа
• Автор: Мартин Нильсен
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1966

---

Аптеку казалось, что Иван не может быть счастлив без веры в бога.

Кто такой Иван? Антек рассказал немного о нём. Но вскоре мне самому довелось познакомиться и с Иваном и с его маленьким товарищем Божко; почти па целый год эти ребята стали моими самыми лучшими друзьями.

На оружейном складе у меня была лёгкая и, я бы даже сказал, приятная работа, но через несколько недель меня перевели в мастерские, где мне пришлось работать в одном отделении с обоими ребятами. Впрочем, большую часть времени они не работали, за исключением тех случаев, когда появлялся Старик или Рамзес. Тогда ребята хватали веники и начинали подметать пол; как только им сообщали, что опасность миновала, они тотчас же бросали веники в угол.

— Иван — ровесник Антека. Он хорошо сложён, у него умное открытое лицо, но он слишком маленький и худой для своего возраста. Впрочем, все дети в Штутгофе были маленькими и худыми. Иван родился в Киеве. Он окончил восемь классов русской школы и неплохо изучил немецкий язык. Он не любил рассказывать о своей жизни. Но насколько я понял, его отец был партийным или советским работником. Что случилось с его родителями — он не знал. Иван часто обнимал меня, смотрел мне в глаза и спрашивал:

— Как ты думаешь, дядя Мартин, мои родители живы?

Но тут же отворачивался и, махнув рукой, говорил с горечью, что вся жизнь — дерьмо и грязь…

Его товарищ Божко был совсем не похож на Ивана. Когда я познакомился с ним, ему было лишь 14 лет. Он был небольшого роста, зато широкоплечий и коренастый, весь очень массивный, костистый, а физиономия у него была довольно плутоватая. Под высоким, резко скошенным назад лбом глубоко сидели маленькие, чуть раскосые глаза. У него была выдвинутая вперёд нижняя челюсть, курносый нос, большой, широкий и выразительный рот, сильный, немного раздвоенный подбородок и густые сросшиеся брови. К этому надо добавить, что он принципиально не умывался и ходил в грязной одежде.

Несмотря на свой маленький рост, он обладал невероятной физической силой. Однако силой своей он пользовался не па работе, а лишь в те минуты, когда играл, дрался или проказничал, потешая нас своей детской непосредственностью.

Божко родился в Харькове. Что случилось с его отцом — если только у него был отец, — я не знаю. У него на глазах нацисты изнасиловали и убили его мать, а его самого погнали на принудительные работы в Германию. Естественно, он сбежал от своего хозяина, но его поймали и в наказание отправили в Штутгоф.

В противоположность Ивану Божко ни слова не говорил по-немецки или не хотел говорить, как и многие другие русские ребята.

Иван и Божко принадлежали к числу тех детей, которых все порядочные заключённые старались спасти от физической и моральной гибели. Теперь они жили в сравнительно сносных условиях. В лагере они были уже давно и знали всех лагерных старожилов. Они научились «организовывать» вещи и никогда не упускали удобного случая «организовать» то, что плохо лежит. По молчаливой договорённости между старшим капо и капо отделений ребята у нас никогда не работали, а лишь делали уборку да следили за тем, чтобы вдруг не нагрянули представители вермахта или Рамзес. Поэтому они не были привязаны к одному какому-нибудь отделению. Мы с ними только болтали о всякой всячине, и у них всегда была полная свобода передвижения.

В оружейной команде, вероятно, не было ни одного заключённого, который не подбрасывал бы им время от времени немного еды. С тех пор как датчане стали регулярно получать посылки от Красного Креста, ребятам немало перепадало и от нас.

Все любили и Ивана, и Божко, и ещё одного парня — Михаила, потому что они постоянно что-то придумывали, и их проделки хоть как-то скрашивали наше безрадостное, рабское существование. Ибо, несмотря на все ужасы, которые они видели и пережили, они всё ещё оставались детьми и их детские души не были испорчены.

В один из первых дней моей работы в мастерских Божко подошёл к моему рабочему столу и в течение двадцати минут рассказывал мне по-русски о том, как он однажды смотрел со своей матерью цирковое представление. Впрочем, смотрел — не то слово: он жил этим представлением. И хотя из его повествования мне удавалось разобрать лишь одно слово из десяти, я понимал абсолютно всё. Его губы, мимика, жесты, глаза, какой-то внутренний свет, то и дело озарявший его весёлое некрасивое лицо, — всё это говорило мне яснее всяких слов о том, что он увидел на цирковой арене. И под конец мне уже казалось, что я тоже видел это представление с начала и до конца.

А как он смеялся! Этот ребёнок, из которого пытались сделать жестокого зверя, который жил в аду и своими детскими ясными глазами заглянул в самую бездну человеческой злобы! В концентрационном лагере он вспоминал, как пережил однажды вместе со своей матерью нечто светлое и прекрасное…

По мере того как условия моего лагерного бытия улучшались, Иван и Божко всё чаще приходили ко мне.

В общем мальчишки получали не так уж много от меня и других датчан, но большую часть времени они проводили с нами, в основном с моим другом Вейле и со мной.

Когда я вернулся из ревира, ребята достали мне ботинки. Они украли их с какого-то склада, в который уже давно протоптали дорожку. Однажды они принесли мне совершенно новую и чистую рубашку с манжетами, а в один прекрасный день Иван с торжеством приволок новые пижамные брюки, только что «организованные» из немецкого эшелона с военными трофеями, который шёл откуда-то из Прибалтики. Эти пижамные брюки сослужили мне хорошую службу во время эвакуации лагеря.

Дядя Мартин, или «профессор», как называл меня Иван, стал для обоих ребят чем-то вроде советника по проблемам морали. Не было на свете такого вопроса, который бы мы с Иваном не обсуждали. Во время этих дискуссий Божко стоял возле нас, чуть склонив голову, и своими смеющимися глазами следил за нашей беседой, И хотя он утверждал, что не понимает ни слова, это не всегда соответствовало действительности.

Мне запомнился один из вечеров в датском блоке. Мы только что получили посылки и чувствовали себя богачами. И тогда датчане из оружейной команды решили хоть раз как следует накормить Ивана, Божко и других наших ребят. Поэтому вечером в воскресенье мы пригласили их на ужин. Они пришли задолго до назначенного часа, умытые и приодетые, и даже Божко постарался привести себя в порядок по случаю этого торжества. Ребята сами «организовали» хлеб, что было для них отнюдь не самым сложным делом. И вот они принялись за еду: копчёное сало, сыр, мармелад, овсяная каша; а на десерт каждый получил по банке сардин, которые, не моргнув глазом, они тут же опустошили. Я до сих пор помню, как они сидели сытые, довольные, впервые за несколько лет отведав хоть сколько-нибудь цивилизованной пищи. Они сидели и дымили «настоящими» датскими сигаретами, сияя от удовольствия, ибо для них это был самый счастливый день с тех пор, как представители расы господ превратили их в рабов. Они чувствовали, что их окружают друзья, которые были им так нужны.

На другой день все ребята в лагере знали, что Иван и Божко были «на вечере» у датчан в 13-м блоке. И они стали героями дня.

Постепенно они взрослели. В лагере люди мужали и старились быстрее, чем на воле. Наши капо уже не могли оберегать детей от всяких невзгод, как раньше. Рамзес потребовал, чтобы все работали. Иван отнёсся к этому спокойно, хоть и без особой радости. У него был трезвый ум, и он понимал, что иначе быть не может, Божко же, напротив, стал молчаливым и замкнутым. Новый капо отделения, в котором он работал, понимал его гораздо хуже, чем старый. Божко всё это очень переживал, и к тому же он заболел. Из-за отсутствия жиров, которых он был лишён в течение целого года, у него началось заболевание глаз, и несколько дней он почти ничего не видел. Как и большинство русских, Божко не желал идти в ревир. Он знал, что ожидает там всякого русского, Я просто умолял его, чтобы он сходил к врачу. Но Божко только пожимал плечами, сплёвывал сквозь зубы и говорил:

— К чёртовой матери, дядя Мартин.

Однажды мне пришлось работать в паяльной мастерской, где у Божко тоже были друзья. Проходя мимо меня, мальчик споткнулся о винтовочный ствол, который лежал на полу, и упал. Мы помогли ему подняться. Впервые я увидел, как Божко плачет. Он обнял меня за шею, прижал своё грязное, залитое слезами лицо к моему лицу и сказал, всхлипывая:

— К чёртовой матери, дядя Мартин, но я тебя люблю.

Я всё настойчивей уговаривал его пойти к врачу, выдумывал всякие небылицы о докторах и ревире. Я сказал ему, что теперь врачи обращаются с русскими гораздо лучше, чем раньше, обещал ему подкупить кого-нибудь из врачей, но он так и не захотел идти в ревир. Тогда мы достали печёночного жира и немного масла, и с глазами у него стало получше. Он снова мог ориентироваться, но его обычный задор к нему так и не вернулся.