Оливия Шрейнер - Африканская ферма

• Название: Африканская ферма
• Автор: Оливия Шрейнер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1974

Время действия романа — шестидесятые и семидесятые годы XIX столетия. На территории, которую в наши дни занимает Южно-Африканская Республика, тогда находились два английских владения — Капская колония и Наталь, и две бурские республики — Трансвааль и Оранжевая (Оранжевое Свободное Государство).

Среди действующих лиц — представители разных расовых и национальных групп пестрого населения Южной Африки.

«Африканская ферма» — первое правдивое, без экзотических прикрас описание жизни в прежней Африке. Это не только первый, но и самый известный из романов Оливии Шрейнер. Именно он принес ей мировую известность.

---

— Ты была несчастна? — спросил он с внезапной тревогой.

— Я — нет. Несчастье и счастье одинаково чужды моей душе. Я могу только сожалеть об этом. Но если бы мне пришлось жить на положении всех остальных девиц, я сбежала бы на четвертый день и нанялась бы в прачки к какой-нибудь голландке. Если б ты мог представить себе, Вальдо, каково быть запертой в четырех стенах с болтливыми безвольными старухами, не имеющими ни малейшего представления о жизни, лишенными чувства прекрасного и тем не менее назначенными над тобой духовными наставницами! Нет сил дышать одним воздухом с ними! Но я заставила их считаться со мной. Я заявила им, что сбегу. Они прекрасно знали, что я птица вольная, поэтому отвели мне отдельную комнату и не навязывали общества своих безмозглых воспитанниц. Я не музицировала, так как убедилась, что у меня нет музыкальных способностей; когда они всем скопищем вышивали подушечки, или делали ужасные бумажные цветы, при одном виде которых живые завяли бы с тоски, или по шесть недель мастерили табуретки, которые на любой фабрике изготавливают в сто раз лучше за пять минут, я сидела у себя в комнате. Они тратили свои деньги на всю эту чепуху, а я на книги да газеты, и все вечера, а иногда и ночи, проводила за чтением. Я делала выписки из того, что читала, сама пробовала писать пьесы, только тогда поняла, как трудно излагать свои мысли на бумаге так, чтобы не дать повод для обвинений в слабоумии. Но больше всего пищи для ума давали мне праздничные дни, когда нас отпускали из пансиона. Я заводила знакомства, бывала в разных местах, наблюдала за жизнью людей, а это поучительнее, чем чтение любой книги. Не могу сказать, что эти четыре года прошли впустую. Я научилась не тому, что предполагала. Но кое-чему научилась. Ну, а ты что тут делал?

— Ничего.

— Так не бывает. Ах да, я понимаю, сразу не расскажешь.

Они шли рядом, перешагивая через низкорослые кустарники, усеянные утренней росой. Неожиданно Линдал повернулась к нему и спросила:

— Тебе не хотелось бы родиться женщиной, Вальдо?

— Нет, — сказал он, не раздумывая.

Она засмеялась.

— Так я и думала. Даже ты достаточно умудрен жизнью. Иного ответа я не слышала ни от одного мужчины. Вот это прелестное кольцо, — сказала она, подставляя бриллианты лучам утреннего солнца, — стоит по меньшей мере пятьдесят фунтов стерлингов. — Так вот, я дарю его первому мужчине, который скажет, что желал бы родиться женщиной. Сомневаюсь, что даже на острове Роббен[10] сыщется такой. Ах, как это чудесно — быть женщиной! Но самый последний мужчина искренне благодарит бога за то, что он не женщина.

Она поправила шляпку, чтобы солнце не било в глаза. Вальдо так загляделся на нее, что то и дело спотыкался о кусты. Да, это его маленькая Линдал, та самая, которая ходила когда-то в клетчатом фартучке, это она рядом с ним!

Они подошли к следующему загону.

— Давай побудем здесь, я хочу посмотреть на птиц, — сказала Линдал.

Навстречу им, широко распустив бархатистые крылья, размашистым шагом бежала самка страуса; вдалеке, над кустами, виднелась голова самца, который высиживал птенцов.

Линдал облокотилась о перекладину, закрывавшую вход в загон, и Вальдо, бросив пустой мешок, встал рядом.

— Я люблю этих птиц, — сказала Линдал, — заботы у них общие, и живут они как товарищи. А ты, Вальдо, ты задумывался над положением женщины?

— Нет.

— Ну да, конечно. Об этом говорят только тогда, когда хотят блеснуть умом или позубоскалить. А тебя интересует только то, что находится на расстоянии многих миллионов миль и к тому же окутано пеленой таинственности. Ты все тот же, что был. Если бы женщины жили на Юпитере, — о! — тогда ты бы денно и нощно размышлял о нас и о нашей участи, да? Но мы всегда перед глазами. Стоит ли нас замечать?! Тебе нет дела до того, что ты носишь эту рвань, — сказала она, коснувшись мизинцем его рукава, — но ты не жалеешь сил, чтобы вырезать прекрасный листок на дереве. Жаль, что тебя не интересует место женщины в обществе, мне так хотелось бы, чтобы мы были друзьями. Это — единственное, что занимает мои мысли и чувства. Если, конечно, я вообще способна что-нибудь чувствовать, — добавила она игривым тоном, принимая более удобную позу. — Должно быть, когда я была маленькой, родители оставляли меня на морозе, и у меня все вымерзло внутри.

— А меня занимают всего несколько мыслей, — сказал он, — и я возвращаюсь к ним снова и снова. И никак не могу додумать до конца. Я уже устал.

— Ты как старая курица, которая целый месяц сидит на яйцах, а цыплята все не вылупляются, — съехидничала Линдал. — А вот меня каждый день терзают новые мысли. Мне приходится душить их, чтобы они не столкнулись друг с другом. Голова от них кругом идет. И только одна мысль никогда не оставляет меня, не дает покоя: ну что бы мне родиться позже! Ведь, может быть, тогда женщина уже не будет клейменой рабыней?

Вальдо посмотрел на нее, не в силах понять, серьезно она говорит или шутит.

— Сама знаю, что глупо биться головой о стенку, — сказала она. — Но ведь мы прокляты, Вальдо, это проклятие лежит на нас от рождения и до смертного часа. Ты думаешь, что я вздор говорю? Все на свете имеет смешную внешнюю оболочку, — и величавую внутреннюю суть.

— Я не смеюсь, — спокойно отвечал Вальдо, — только я не понимаю, что это за проклятие?

Он думал, что Линдал не хочет отвечать, так долго она молчала.

— Важно не то, как с нами обращаются, но во что превращают, — выговорила она наконец. — Унижает только то, что коверкает душу. Мы все рождаемся податливыми, как воск, возможно, с большим запасом силы, но мир определяет нашу судьбу и ставит перед нами свои цели, формируя тем самым наше сознание. Вам говорят: мужчина, трудись; нам же: делайте вид, что трудитесь. Вам говорят: мужчина, ты воплощаешь идеал божественного совершенства, беспредельна сила рук твоих, неисчерпаемы твои знания; ты рожден для упорного труда, — поэтому ты получишь в награду все, чего только может пожелать человеческое сердце; нам же: женщина, тебе не помогут ни сила, ни знание, ни труд. Ты сумеешь достичь того же, что и мужчина, но только другими средствами… Такова разница между мужчинами и женщинами. Посмотри, — сказала она, показывая на ямочку у себя на подбородке. — Обладай я всей ученостью мира, всеми знаниями, доступными человеку, и глубоко любящим ангельским сердцем в придачу, — ничто, слышишь, Вальдо, ничто не может помочь мне в жизни больше, чем эта ямочка на подбородке! Она принесет мне богатство, принесет любовь, власть, славу. Стоит только захотеть. Да и на что мне знание? Чем меньше содержимого в голове у женщины, тем легче ей подниматься в гору. Один пожилой господин как-то сказал при мне, что интеллект нужен женщине куда меньше, чем стройная лодыжка. И он прав. Они начинают готовить нас для своих низких целей, — продолжала она, криво усмехаясь, — когда мы еще малютки в туфельках и носочках. Мы сидим на подоконнике, поджав ноги, и смотрим, как во дворе весело играют мальчики. Нам хочется пойти поиграть с ними. Но любящая рука останавливает нас. «Нельзя! — говорят нам. — На лице у тебя загрубеет кожа, и ты запачкаешь свое очаровательное белое платьице». Говорят так ласково, что мы верим, будто нам хотят добра, и, прижимаясь щекой к окну, с тоской смотрим на тех, кому почему-то все можно. Потом мы делаем себе ожерелье из голубых бусинок и идем к зеркалу. Мы смотрим на свое лицо, — упаси нас боже испортить его цвет, на белое платье, и долго вглядываемся в свои огромные глаза. И вот тогда начинает сбываться тяготеющее над нами проклятие, мы влачим его бремя, пока не станем взрослыми дамами, которые уже не томятся по иной, полнокровной жизни и довольны своей судьбой. Мы уродуем свои души, как китаянки свои ноги, и свято верим, будто такова воля бога, хотя бог тут совершенно ни при чем. Многие из нас полностью изуродованы. Способности, не находящие себе никакого применения, атрофируются, отмирают, у многих же, — такие тем более достойны жалости, — они слабеют, но сохраняются. Мы пеленаем ноги, но они еще не привыкли к бинтовке, мы чувствуем боль и бунтуем в душе. Но все понапрасну. Чувство горечи, юные порывы, стремление к труду, страстное желание найти применение собственным способностям, — все это отмирает, и мы вливаемся в общее стадо. Женщина должна знать свое место, иначе она будет изгнана из общества. И если она умна, она занимает свое место…

Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она, искоса поглядев на юношу. — Я всегда вижу по глазам, что люди думают, когда говорю с ними. «Неужели этой женщине, которая поднимает шум по пустякам, приходится хуже, чем мне?» Да, хуже. Я докажу тебе это на примере. Вот мы стоим с тобой здесь у ворот, оба бедны, оба молоды, оба без друзей. Кажется, между нами никакой разницы. Но давай-ка попробуем поискать свою дорогу в жизни. Первый же фермер, к которому ты придешь пешком, без гроша за душой, — предложит тебе трубку, чашку кофе и ночлег, и если ему не нужен ни землекоп, ни учитель для его детишек, утром дружелюбно помашет тебе рукой вслед. Мне же, если я попрошусь переночевать на ту же ферму, придется отвечать на недоуменные вопросы и чувствовать на себе недоуменные взгляды. Жена фермера-бура недоверчиво покачает головой и отправит меня ужинать со слугами. Спать мне придется в собачьей конуре. Таков не только первый шаг, но и все последующие — и так до самого конца. Мы были равны, пока лежали на руках у кормилицы. И мы снова будем равны, когда нас оденут в саван.