Константин Борин - О чём шепчут колосья

• Название: О чём шепчут колосья
• Автор: Константин Борин
• Издательство: Государственное издательство детской литературы министерства просвещения РСФСР "Детгиз"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1961

В повести рассказана судьба мальчика из глухой нижегородской деревни, о его радостях и горестях Став взрослым и отслужив в Красной Армии, Костя Борин вместе с демобилизованными воинами едет в тридцатых годах добровольно на Кубань, в одну из разорённых кулаками станиц. Он становится комбайнёром. известным не- только в Советском Союзе, но и далеко за его рубежами Здесь за отличную работу на комбайне получает Золотую Звезду Героя, три ордена Ленина и Сталинскую премию

«Мы, знаем кубанца Константина Борина, который явил всему миру яркое доказательство того, что можно взять от комбайна, когда он находится в руках свободного труженика», — так писала газета «Правда» в номере от 15 июля 1949 года.

«От комбайна» Борин пришёл в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. В её стенах он защитил учёную степень кандидата сельскохозяйственных наук. Теперь в той же самой аудитории, где много лет назад кубанский комбайнёр «вгрызался» в науку, он ведёт занятия с молодыми сельскими тружениками, ставшими студентами Тимирязевки. Многие из них пришли сюда по боринскому следу.

Литературная запись А. М. Дунаевского.

Для восьмилетней школы.

---

И Безверхий не родился комбайнёром, он стал им потому, что хорошо изучил машину.

Для многих, кто присутствовал при нашем разговоре, было ясно, что Безверхий не собирался уступать первенства. Ход его мыслей был ясен. Максим хотел разжечь огонёк соревнования среди механизаторов, подзадорить комбайнёров-новичков, укрепить в них веру в свои силы.

Максим был настоящим товарищем. Он напоминал мне доброго каменщика, построившего жилище и не питающего зависти к тем, кто будет жить в возведённом им уютном и светлом доме.

Безверхим искренне желал, чтобы вровень с ним становились и молодые комбайнёры. И не будет беды, если кто из них даже перегонит известного механизатора.

ИДУ НА РИСК

С начала уборки Безверхий шёл впереди, хотя косить озимую пшеницу мы начали с ним в одно время. Максим работал на старой машине, которую получил в прошлом году, я — на новой. Новый комбайн требовал обкатки, и поэтому первые два дня мы даже нормы не выполняли. Это вызвало гнев у директора МТС.

— Эх ты, хвастунишка! — отчитывал меня Иван Борисович. — Обещал по две нормы в день делать, а тут и одной дать не можешь. Кто тебя на собрании за язык тянул? Безверхий не хвалился, а уж вчера полторы нормы сделал. Не выйдет из тебя Поддубного, так и знай — не выйдет!

Директор ждал, что я начну оправдываться, сетовать на сырой хлеб, просить скидку на молодость, на неопытность.

Но я ни о чём его не просил. Хлеб поспел — это было видно каждому. Скидки на молодость не просил: стыдно комбайнёру первой категории об этом даже думать.

Как-то в начале лета Иван Борисович подвёз меня на своей линейке. Ездовой погнал лошадей во весь опор. Правый гнедой хорошо бежал, дышал ровно, а левый, что с лысиной на лбу, храпел. Чувствовалось, быстрая езда лысому не по силам,

— Смолоду его не объездили, — объяснил конюх, — дали сразу большую нагрузку — вот и надорвался. Надо было полегоньку коня втягивать в работу.

Напомнил я Ивану Борисовичу историю с лысым. Сказал, что то же самое может случиться и с мотором, если комбайн не обкатать. А мотор для машины — что сердце для лошади. Потому-то я и начал косить сперва на четверть хедера[12], потом перешёл на половину, а завтра…

— Что — завтра? — оборвал меня, побагровев, Иван Борисович.

— Завтра на полный пущу.

Иван Борисович махнул досадливо рукой и ушёл с участка.

На другой день экипаж выполнил полностью норму, а ещё через день — полторы. Мы могли бы убирать намного больше, если бы не всякие остановки. Самой долгой из них была ночная. С первыми сумерками агрегат прекращал работу. А ночи на юге длинные, хлеба сухие — коси да коси.

— Что поделаешь, — успокаивал меня тракторист Егор Копыт. — Ночью у нас не косят, ночью отдыхать надо. Это, брат, законный простой.

Я никак не мог примириться с тем, что. ночной простой — законный простой. Пассажирские и товарные поезда ночью ходят? Ходят! Пароходы по морям и океанам в темноте плавают? Плавают! Грузовики ночью по шоссе и полевым дорогам движутся? Движутся! Почему бы и комбайну не работать круглосуточно?

Но Копыту нужны были более убедительные примеры, чтобы он поверил в то, что я задумал.

— А ты, Егор, разве весной в темноте не пахал?

— Пахал. Так то ж на тракторе, там и динамо и три фары — целых три глаза. А у комбайна очей нет.

И в самом деле, в темноте не увидишь, на каком срезе косит машина, не заметишь, куда уходит зерно — в бункер или в полову. И всё из-за того, что агрегат не освещён… Но разве нельзя сделать так, чтобы и у комбайна были «очи»?

— А луна нашему делу не помощник? — подсказала Клава.

— А какой от неё прок?

— Да ты, Егорушка, внимательно погляди. Луна посевы освещает, трактору дорогу показывает, — ответила Вороная.

Между тем луна, будто наблюдая за разговором штурвальной с трактористом, расстилала перед нами свою дорожку, как бы желая помочь. Но стоило мне поддержать Клаву, сказать, что для ночной уборки используем и лунный свет, как набежали облака и луна скрылась. Этим не преминул воспользоваться Егор.

— Лунный свет, говоришь? А где он? Луна — плутовка: от нас отвернулась, спряталась. — И Егор рассмеялся.

Ночью вести косовицу труднее, чем днём. И это правильно. Днём со штурвальной площадки можно заметить высокие гребни, бугорки, «земные рифы», лежащие в десяти-пятнадцати метрах впереди идущего агрегата. Опытные капитаны морских кораблей стараются обойти рифы и мели, а нам, водителям степных кораблей, обходить гребни и бугорки нельзя. Обойдёшь — и на поле останутся нескошенные «косички». А если зазеваешься, пальцы режущего аппарата зароются в землю: Беда! Подымешь хедер высоко — колосьев много на поле останется, много хлеба колхоз потеряет.

Если Егор Копыт возражал против ночной уборки из-за того, что комбайн не освещён, то Сапожников, который всегда горячо поддерживал всё новое, на этот раз со мной не согласился. Об освещении комбайна он не говорил. В Удмуртии, где он жил до переселения на Кубань, в июле стоят светлые ночи, а на северо-западе — белые ночи, поэтому можно, не зажигая фары, косить хлеб. Но зато там выпадает обильная роса. В Удмуртии сеяли главным образом рожь. За ночь эта высокорослая культура сильно увлажнялась, и убирать её было невозможно.

— Не выйдет! — заявил Сапожников. — Про росу забыл? Ночью хлеб сыреет, солома намотается на барабан, на рабочие узлы — и стоп машина!

Кубанские ночи не похожи ни на удмуртские, ни тем более на ленинградские. Они тёмные и, как правило, безросные. Выйдешь в степь среди ночи, подойдёшь к хлебостою, нарвёшь пучок пшеницы, потрогаешь солому — сухая, словно порох. Да и хлеба здесь не такие длинносоломистые, как под Ижевском. Косятся легко.

— Нельзя зерном рисковать, — решительно произнёс Сапожников. — Брался за ночную уборку один комбайнёр — ничего путного не вышло. А ты…

— А я докажу, что хлеб можно убирать и ночью.

— Эх ты, горячая голова! Зачем два раза горчицу пробовать? Разве для того чтобы убедиться, что она горькая. Зачем ночью хлеб косить? Разве только для того чтобы его переполовинить.

— Не переполовинить, Афанасий Максимович, а скорее убрать…

— Быстрота нужна, а поспешность вредна, отрезал Сапожников, пытаясь охладить мой пыл, — Конечно, можно сделать быстро, да нечисто. Утром выедут в степь колхозники — не жди от них пощады. Думаешь, «на дядю» спишут потери? С позором с поля комбайнёра проводят, да ещё под суд отдадут. И придётся тебе ответ держать.

— Ну что ж! Готов держать ответ перед всем колхозом, только разреши мне для пробы убрать хотя бы четверть гектара.

— Да, чуть было не забыл, — сказал Сапожников, пуская в ход ещё один довод. — Вчера из райкома партии звонили. Предупредили, что к нам на экскурсию едут курсанты из станицы Ленинградской. Будущие комбайнёры хотят посмотреть, как ты днём косишь.

— С пятницы на субботу думаю начать. Хорошо, что курсанты приедут, пускай посмотрят и оценят, как я в безросные ночи хлеб убираю.

— Ну и упрямец же ты, Костя! Раз настаиваешь, давай пробную сделаем, но знай…

УТРО СКАЖЕТ

Страда в разгаре. По всей кубанской равнине развернулась жатва. Косишь и слышишь, как гудят машины, врезаясь в могучие, обильные хлеба; подымаешься на мостик и видишь, как по большаку, обгоняя подводы, несутся вереницы машин с надписью «Хлебная», а над ними по ветру развевается красный флаг.

Нигде так быстро не летит время, как на работе, особенно когда она тебе по душе, когда ты её любишь.

Темнеет. Заканчивается рабочий день. На соседнем поле умолк мотор. Это, должно быть, Максим кончил. Да и нашему экипажу пора на отдых. Над полевым станом поднялся дымок. Там ждёт нас вкусный ужин, холодный, приятный душ.

До стоянки комбайна осталось метров двести-триста. Идти вхолостую не хочется. Можно ещё покосить в темноте. Рискну! Недаром в народе говорят: «Риск — благородное дело». Даю Егору команду: «Трактор на первую скорость» — и тут же предупреждаю штурвальную: «Гляди, Клава, чтобы пальцы режущего аппарата не врезались в землю».

Кругом темно. Путь комбайну освещают только «тракторные очи».

Незаметно прошли всю загонку и оказались у стоянки. Поужинали. Гляжу на Клаву, потом на Егора. Всех нас тревожит одно: как косили? Сейчас не получить ответа — утро скажет…

В ту ночь я не сразу уснул. Долго ворочался с боку на бок, В голове теснились тревожные мысли: «Не остались ли позади «гривки» или «косички»? Не ушла ли часть зерна в полову?»

С этими мыслями я и задремал. Ночью приснился мне неистовый Моисей Степанович. Подходит он к нашей загонке, останавливается и не говорит, а кричит, обращаясь к колхозникам:

«Глядите, глядите, люди добрые, какими погаными руками Борин хлеб убирал, сколько он зерна с половой вытрусил, сколько янтарной пшеницы на ветер пустил!»