Айрис Мердок - Монахини и солдаты

• Название: Монахини и солдаты
• Автор: Айрис Мердок
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-33392-9

Впервые на русском — знаковый роман выдающейся британской писательницы, признанного мастера тонкого психологизма.

Гай Опеншоу находится при смерти, и кружок друзей и родственников, сердцем которого он являлся, начинает трещать от напряжения. Слишком многие зависели от Гая — в интеллектуальном плане и эмоциональном, в психологическом, да и в материальном. И вот в сложный многофигурный балет вокруг гостеприимного дома на лондонской Ибери-стрит оказываются вовлечены новоиспеченная красавица-вдова Гертруда, ее давняя подруга Анна, после двадцати лет послушания оставившая монастырь, благородный польский эмигрант по кличке Граф, бедствующий художник Тим Рид, коллеги Гая по министерству внутренних дел и многие другие…

---

Анна поступила в Кембридж, и с той поры у нее появились свои секреты. Откровениям с отцом настал конец. Она приезжала домой на каникулы, была разговорчива и весела, но больше не говорила с ним о том, что ее по-настоящему волновало. После спокойной обстановки дома и в школе Кембридж оказался карнавалом, водоворотом, праздником популярности, личной жизни и секса. У нее голова кружилась от успеха. Она упорно занималась на историческом и получила диплом с отличием. Но большую часть времени, энергии, мыслей и чувств отдавала любовным романам, которых у нее было столько, что приходилось скрывать их даже от подружек. Вокруг было такое множество мужчин, соперничавших друг с другом, — такой ослепительный выбор, такие манящие перспективы. Анна не хотела отказываться ни от одной. Она овладела искусством крутить два, даже три романа одновременно, так умело обманывая своих жертв, что каждый был счастлив. Она не сознавала, что ведет себя недостойно, потому что все ее увлечения были несерьезными и менялись так быстро, да и другие вели себя столь же безумно, как она. Ей казалось, что она на бешеной скорости проживает целую эпоху, долгий период времени, в течение которого даже начала стареть.

Когда эта эпоха закончилась и она увидала смутно встающий впереди решающий выбор, она поняла, что связывает его скорее с ранними, нежели последними годами жизни. Она вовсе не случайно (как думали некоторые ее друзья) ушла в затворничество, но из отвращения, которое стала вызывать в ней толпа знакомых и друзей. Скорее ранние годы заложили идею, указали путь, определившийся, возможно, с первых шагов. Она не удивилась выбору, который должна была сделать, когда пришло время. Ей показали мир и чем она была в этом мире. Позже она не слишком строго судила себя за прошлые грехи. Раскаяние ее не мучило. С «дурными привычками» она окончательно рассталась задолго (поскольку это было не так легко) до вступления в орден, прекратить же отношения с противоположным полом оказалось проще простого. Она ощутила контраст и сделала выбор в пользу того, что раньше ценила инстинктивно.

Принимая католичество, она уже имела в виду монашество. Для нее обращение не имело иного смысла. Вначале наивно, а позже в результате глубоких раздумий, она представляла себе цель, всякую цель, которая на той стадии влекла ее, очень скромной. Она жертвовала жизнью ради спокойной совести. Добровольное заточение в монастыре было лучше, чем ничего. Она вновь обретет чистоту и сохранит ее под надежным запором. В те дни Бог виделся ей в обличье невинности. Ей хотелось вечного спокойствия души и жизни в строгой простоте. Хотелось стать независимой от суетных мыслей, собственных и других людей, хотелось подняться на некую высоту, где можно парить свободно. Вначале у нее не было определенных мыслей о добродетели или о святости как о достижимой цели. С легкостью, сразившей подруг, она горячо уверовала в личного Бога, личного Спасителя. Все это: бегство от общества, неизбежное затворничество, искупление — смешалось у нее в голове. Она чувствовала вместе и отдаленность Бога, и реальность неодолимой силы, притягивающей ее к Нему. Мысли о святости, о добродетели в некоем более определенном смысле естественным образом овладели ею в первые годы пребывания в монастыре. Орден, как сказала Гертруда, был не из самых интеллектуальных, намекая, что Анна выбрала его с умыслом. Умница Анна Кевидж в ее отчаянном бегстве от мира практично решила пожертвовать интеллектом как можно раньше и бесповоротней. Конечно, и там были «занятия». Ее отметили должностью преподавателя, и она в высшей степени достойно справлялась с нею. Но существовали достижения интеллекта, которыми она предпочитала больше не интересоваться. Они не вели к искомому спасению. Курс аристотелевской философии, который она была обязана читать, раздражал своей упрощенностью, а когда Анна всего лишь попыталась углубить его, это было враждебно встречено слушательницами, чьих способностей не хватало для понимания метафизических построений. Выход был в святости, а не в уме. Но на этом пути, когда он вскоре стал реальным для нее как четкий вектор, она испытала странные сомнения, которые, однако, не были прямо связаны с ее последующим «дезертирством». Инстинкт и интуиция исподволь начали направлять ее назад к ранним и более бесхитростным стремлениям, простодушию, невинности и своего рода пассивной смиренности, которые не возвышались до звания добродетели.

То, что идея личного Бога стала казаться ей все более и более сомнительной, не слишком тревожило ее. Ее жизнь протекала в узком кругу без слов понимающих друг друга интеллигенток, окруженных более простодушными сестрами, оберегающими свою веру от потрясений. «Умные» смотрели друг другу в глаза и говорили, в общем, мало, безусловно меньше, чем остальные, о переменах, происходящих в душе, которые, в силу своей изолированности от внешнего мира, они не могли не связывать с глубоко духовным воздействием некоего Духа Времен. Большинство их были спокойны, и Анна не в последнюю очередь. Посетителям, которые, по монастырским правилам, допускались нечасто и на короткое время и с которыми они виделись через деревянную решетку, они казались по-прежнему добрыми, внимательными, ценящими юмор, хотя сдержанными и таинственными. Настоятельница (новая, не та, что принимала Анну) не поощряла ни особых дружеских отношений среди послушниц, ни близких отношений с людьми из внешнего мира. Так можно было жить бесконечно долго; и Анна прекрасно знала, что многие, кто думает схожим образом, остаются и хотят оставаться в монастыре, и не осуждала их; порой она чувствовала, что более склонна осуждать себя.

Гертруда сказала, что это, должно быть, все равно что вырваться из тюрьмы. А как настойчиво, как страстно она стремилась попасть в ту тюрьму; и это действительно было похоже на тюрьму: кельи-камеры, решетки, высокие стены, запертые двери. Бог поместил ее под домашний арест, и она с радостью и готовностью ощутила себя узницей. Как же произошло, что мало-помалу она захотела перемен? Вопреки мнению Гертруды, это не походило на побег. Конечно, среди сестер были тоскующие и разочарованные. Никто не говорил об этом посторонним. Простые отношения с внешним миром скоро сошли на нет; так сошла на нет ее дружба с Гертрудой по причине вежливой сдержанности, невозможности пооткровенничать. В ней совершалось нечто такое, что можно описать различно. Сама любовь вызывала тревогу, скованная ограничениями, пожалуй, отфильтрованная. Червь необходимого сомнения — давнишнего, затаенного, беспокойного — съежился, обессилел. Это совершалось внутри нее, очень медленно; но лицо, обращенное к внешнему миру, казалось, абсолютно изменилось. Разумеется, иного рода общение имело место, с определенными искательницами его и в определенных ситуациях; тем, кто при свиданиях бросался к решетке и стискивал ее, делались внушения, которые могли показаться бесстрастными или холодными, однако же, вероятно, были единственной формой наказания, дозволенной им Божьей любовью. Дальше этого «мир» ничего не видел; и даже в стенах монастыря о людях-«провалах» говорилось сдержанно и лишь намеками. Никто не упоминал о нервных расстройствах. Были монахини, правда Анна знала мало таких, которые чувствовали себя несчастными, или скучали, или сходили с ума. Иногда, хотя и редко, случались внезапные срывы и бурные слезы. Анну поразило светлое спокойствие, обыкновенно царившее в монастыре, особый смех, которым смеялись монахини, а они часто смеялись во время отдыха и в часы, когда это не запрещалось уставом.

Порой «провалы» возвращались к мирской жизни, стискивая в руке заключение врача или письмо священника, сведущего в психиатрии. Анна покинула монастырь не так, она оказалась одной из сильных. Просто ее постоянно преследовало ощущение, что она находится «не в том месте». Сама по себе отгороженность от внешнего мира ее не удручала, она могла полюбить эту аскетическую надежность улья и в тесных стенах найти для себя безбрежное пространство, космос, и им был Бог. Когда она только поступила в монастырь, у нее была беседа с матушкой, занимающейся новообращенными, о ее душевных сомнениях. Ей было велено не думать, правильно ли она поступила, и довериться путеводной силе Божьей любви. Навсегда освободиться от моральных терзаний — эгоистических, тщеславных, ничтожных. Очищающее море духа промоет ее, очистит и освободит. Со временем годы уединения, молитв, преподавания и рукоделья обрели смысл для Анны, и она познала ту иную Любовь, реальность которой, и она испытала это на себе, не допускала сомнений. Не я, но Христос. Поклонение и благоговение стали для нее как воздух, которым она дышала, а порой наслаждением, столь сильным, что казалось чуть ли не греховным. Простота и невинность, отсутствие мирских стремлений и забот были теперь ее ежедневным хлебом, и радость, которая ее наполняла, была не сравнима ни с чем, что она могла вообразить прежде, когда впервые ощутила себя призванной вот так безраздельно посвятить жизнь Богу. В должное время она сама стала руководить новыми послушницами. Сама внимательно, заботливо и рассудительно увещевала тех, кто прижимался сморщенным от слез лицом к решетке. Она представляла себе, что призвана Богом занять высшие должности в ордене. Но затем, подобно первым слабым симптомам серьезной болезни или обширных внутренних изменений, она вновь почувствовала беспокойство, душевные сомнения.