Борис Полевой - Силуэты

• Название: Силуэты
• Автор: Борис Полевой
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1974

В книге тридцать пять новелл о людях, с которыми автору довелось встретиться в годы войны и впоследствии, во время его многочисленных поездок по стране и за рубежом. Это поэты, писатели, актеры. Рассказы о них иногда становятся литературными портретами, иногда это — короткое воспоминание о каком-то интересном эпизоде, а порой — легкий силуэт. В книге четко намечены две темы: минувшая война и борьба за мир.

Герои Б. Полевого — это те, кто не жалел своих сил и жизни в годы войны, и те, кто последовательно и самоотверженно борется сегодня за мир на земле.

---

Как-то я попытался это ощущение описать в статье. И вдруг получил через моего фронтового друга Мержанова, который, как я знал, связан с Сарьяном, приглашение посетить варпета, в те дни работавшего в своей московской студии.

Москва. Москва пятидесятых годов. Где-то рядом сквозь вековую тишину арбатских улиц и переулочков уже проявляются мощные очертания Проспекта Калинина. Чугунная баба бьет по стенам приземистого деревянного домишка, а он падает в прах в облаках пыли, топорщась старыми бревнами. Но эта улочка еще цела, ни разрушения, ни созидание ее еще не коснулись. Старый высокий дом. Запах кошек на лестнице. Коммунальная квартира на пятом или шестом этаже — старозаветная, большая, разделенная высокими переборками на отсеки. Из окон отсека, где работает художник, видны крыши. И церковь — одно из удивительнейших произведений московских зодчих, скромно, но с достоинством поднимает луковицы своих куполов над крышами домиков, уже обреченных на слом.

Шагнув из коридора в студию, переживаешь странное впечатление, будто сразу попадаешь в иной, новый и не очень реальный мир. Оштукатуренные стены почти сплошь закрыты полотнами: пейзажи, натюрморты, портреты, эскизы. Ясно, что художнику нет дела до уюта или неуюта этой огромной комнаты. Он не заботится о ней, не потрудился даже вставить современный замок в высоченную дверь — изнутри она замыкается на классическую задвижку, а с внешней стороны на нее вешается увесистый, почти амбарный замок. Ну что ж, мастер, завоевавший всемирную славу, может не заботиться о внешности этого временного жилья. Ну, а если теперь кто-то захочет представить себе эту временную московскую его студию, какой она тогда была, он может увидеть ее на полотне Сарьяна: окно студии. Скупой зимний свет. Крыши, крыши, крыши, а за ними очертания нового, рождающегося Арбата. Все поэтично и очень точно, хотя и тусклый зимний свет, и бледность красок, кажется, очень противопоказаны художнику. Полотно это очень, как мне думается, опровергает утверждения иных критиков, считающих, что Сарьян — это художник лишь «солнечной Армении», что он, так сказать, локальный мастер, что талант его развертывается в полную силу лишь в родных краях.

Нет, Сарьян оставался мастером всюду, куда только ни заносила его судьба: и в Персии, и в Турции, и в Египте, где он провел молодые годы, и в Центральной России, где он подолгу жил и работал. При всем своем национальном своеобразии он как художник оставался интернационалистом, творчество которого не ограничивалось пределами одной какой-либо страны или одного региона…

Но вернемся в московскую студию Сарьяна, куда я, признаюсь, ступал когда-то с душевным трепетом, как в мастерскую средневекового алхимика, ищущего секрет вечной молодости. Все кругом блистало неистовыми красками. Стены напоминали пестрый ситец. Но стоило вглядеться в это буйство красок — и на тебя смотрела жизнь, пригвожденная к полотнам талантливейшей кистью.

Много портретов смотрело со стен. Иных из тех, кто послужил моделью для мастера, я знал. Рассматривая лица, запечатленные художником, поражался тонкости характеристик. Ираклий Андроников, весь лучащийся юмором, как бы рвался с полотна, чтобы рассказать очередную импровизацию. Рубен Симонов — режиссер, пытавшийся когда-то, в давние времена, силою своего таланта гальванизировать на сцене одно мое мертворожденное драматургическое творение, — отличный артист и мудрый мастер сцены. Мне казалось, что он смотрит на меня с полотна с иронической усмешкой и сожалением: «Эх ты, мол, горе-драматург»… Константин Симонов, написанный у дачного окна, — уверенный, целеустремленный, чуть-чуть рисующийся платиновой прической древних римлян времен упадка империи. С Симонова в разное время сделано множество портретов. Но думается, что именно Сарьян с особой точностью запечатлел его образ, его характер. Тут же в нескольких авторских повторениях портрет и эскизы к портретам жены и друга Сарьяна Люсик Лазаревны, хрупкой женщины, маленькой хозяйки этого большого художественного дома. Портреты рассказывали, что в молодости она была красивой. Да и теперь покоряла своим изяществом, доброжелательством и этаким снисходительным отношением к мужчинам, которые конечно же без женской помощи и с едой как следует не управятся и обязательно закапают соусом брюки.

За столом Мартирос Сергеевич поразил меня предложением написать мой портрет. Портрет кисти Сарьяна! Кого не обрадует такая перспектива, но и теперь вот, много лет спустя, когда мастера нет уже в живых, могу признаться, что мой энтузиазм тогда был вызван скорее репортерскими чувствами. Портрет — это много часов, проведенных с художником один на один. Это неограниченная возможность для бесед, узнавания, изучения.

Договорились о первом сеансе. Я постарался подготовиться. Читал литературу о Сарьяне, просматривал альбомы его работ. Нельзя же явиться к такому мастеру с обывательскими представлениями о его творчестве.

Как запомнились часы, которые я провел в его обществе во время сеансов. Ни один из них не был пустым. Каждый чем-то обогатил, каждый оставил след в душе и расширил мое представление о его творчестве и об искусстве вообще. По привычке своей вести дневники, после каждого сеанса я делал записи и вот сейчас, когда детали тех свиданий уже поизгладились в памяти, постараюсь возможно точнее процитировать эти записи.

Сеанс первый. Поразительная простота обращения. Сам открыл дверь, за руку ввел в мастерскую, даже помог пройти между пачками рам и подрамников, торчащих со всех сторон. На нем свободная синяя, добела застиранная широкая блуза, рабочие штаны, тапки. Без лишних разговоров вывел на середину мастерской, поставил на нужное место табурет. Отойдя к окну, окинул критическим взглядом из-под седых нависающих бровей. И вдруг:

— Вы что же, всегда так одеваетесь?

Приходится признаться, что специально принарядился: галстук, белая рубашка, отглаженный пиджак — все это казалось мне данью уважения к художнику, даже некоторой жертвой искусству, потому что на дворе был жаркий июль, цвели липы и сидеть в накрахмаленном воротничке не было большой радостью.

— А обычно как вы ходите? В рубашке?.. Вот и прекрасно… Придете завтра в этой самой рубашке. Мне ведь писать не одежду, только очень бездарные и неуверенные в себе художники наряжают свои модели, выписывают складки одежды и регалии.

Однако заставил сесть на табурет, долго вертел, ища подходящее освещение. Придвинул большой мольберт, взял палитру и стал сосредоточенно мешать краски, выдавливая их из тюбиков. Весь ушел в это, а на меня лишь изредка бросал короткие, но острые, испытующие взгляды: сидите, сидите. И вдруг:

— Пока я занимаюсь своими делами, рассказывайте о себе. Кто вы, что вы. Учтите, что в объеме статейки Большой Советской Энциклопедии я вас знаю.

Начинаю рассказывать. Занятие непривычное. Мямлю. А он занимается своими делами, укрепляет полотно, опять ищет нужное освещение. Весь, кажется, погрузился в свои дела. Однако стоит смолкнуть, как тут же: «Ну, ну и как же? Рассказывайте, рассказывайте». И временами бросает пристальный, цепкий взгляд. Наконец делает несколько решительных мазков кистью. Щурится, будто прицеливаясь, начинает по-армянски напевать себе что-то под нос.

В этот день на холсте появилось лишь несколько сочных решительных линий, из которых даже и не проглянули контуры лица.

— Так, завтра оденьтесь обычно, так сказать, повседневно. Слышите? — напутствует мастер…

Сеанс второй. В движениях нетороплив. Сосредоточен, но умеет быть быстрым. Иногда кисть в его худой, точно пергаментом обтянутой руке делает решительные, просто молниеносные движения. Меня вчера будто бы и не слушал, так изредка кивал между делом, но, оказывается, все запомнил. Просит поподробнее рассказать о тех двух солдатах, что три дня обороняли в Сталинграде дом на территории, оказавшейся в руках противника. Поинтересовался разведчицей, работавшей в немецкой комендатуре Харькова: «Хорошенькая? Очень хорошенькая? Да, ей было трудно. А собой смугла? бела?» Узнав, что я уже после войны в театре узнал ее по белой пряди в пышных темных волосах, кричит в соседнюю комнату:

— Люсик, Люсик, у той девушки из Харькова, о которой я тебе вчера рассказывал, оказывается, в волосах седая прядь. Как интересно… Седая прядь! Название для трагической поэмы!

Люсик Лазаревна приносит на подносе хлеб, нарезанный сыр и кружки с молоком.

— Прервем, нужно подкрепиться.

Присаживаемся к столу. За едой он похож на какого-нибудь старого кузнеца или каменщика, отдыхающего от трудов своих. То, что написал, смотреть не дает: дурная примета, сглазить можно…

Сеанс третий. Вот теперь, пожалуй, мы по-настоящему познакомились. Он пишет. Пишет быстро, порой явно увлекаясь, и тогда говорит что-то по-армянски, не то сам с собой, не то с кистью, полотном, красками. Ворчит на них, бранит за что-то или, наоборот, ласково убеждает.