Кирилл Косцинский - В тени Большого дома

• Название: В тени Большого дома
• Автор: Кирилл Косцинский
• Издательство: HERMITAGE
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987
• ISBN: 0-938920-91-Х

Сын видных революционеров, выпускник Военной академии, боевой офицер, украшенный многими орденами, — казалось бы, никаких оснований для конфликта с советской властью у КИРИЛЛА УСПЕНСКОГО (КОСЦИНСКИЙ — литературный псевдоним) не могло быть. Но у советской тайной полиции есть безошибочное чутье на смелость, честность, благородство. И она нащупала обладателя этих опасных качеств уже в 1944 году, отравляла ему жизнь в послевоенные годы, упрятала в тюрьму и лагерь в 1960-ом (хрущевская оттепель), не оставляла своими заботами и потом, пока не вынудила к эмиграции в 1978.

Работу над главным делом своей жизни — «Словарем русской ненормативной лексики (Словарем слэнга)» — Кирилл Косцинский заканчивал уже в научном центре Гарвардского университета. Его воспоминания — яркий трагикомический рассказ о жизни под «недремлющим оком», в качестве эпиграфа к которому можно было бы взять лозунг-объявление, висевшее в квартире писателя в Ленинграде: «Будь осторожен! В этом доме аукнется — в Большом доме откликнется».

---

Эти противоречия откладывались скорее в подкорке, чем в сознании. «Большие процессы» вызвали болезненный интерес к ним и желание понять психологические мотивы, побудившие соратников Ленина встать на путь контрреволюции и предательства. Изучение съездов и работ Бухарина, чудом сохранившихся в доме (а потом все же уничтоженных), а затем, уже после войны, Розы Люксембург, Каутского, Эдуарда Бернштейна привело к выработке взглядов, позднее полностью совпавших с программой Дубчека, со всем духом «пражской весны». Подобный сдвиг по фазам генеральной линии партии был, несомненно, не у меня одного, но мы жили в эпоху Великого Безмолвия, когда откровенный сервилизм в науке или искусстве носил название гражданственности, а любое высказывание, требовавшее подлинного гражданского мужества и надежно, казалось бы, подпертое цитатами из классиков марксизма-ленинизма, почти неизбежно кончалось тем, что в самом лучшем случае можно было назвать «крупными неприятностями».

Собственно, ничто существенно не переменилось и сейчас, разве лишь «неприятности» носят менее катастрофический характер.

Первая попытка «подумать вслух» обернулась для меня в 1938 году первым, к счастью, весьма недолгим, знакомством с НКВД. На второй — в 1944 году — стоит остановиться подробнее.

Всякое затишье на фронте и, в особенности, длительная, глухая оборона немедленно вызывали бурную активизацию деятельности политработников. Летом 44-го, когда мы стояли на границах Бессарабии, одним из проявлений этой активизации стали так называемые «теоретические конференции» или «собеседования». Темой конференций, проводившихся в армиях 3-го Украинского фронта, была «теория и тактика большевистской партии в вопросах войны и мира». Мне пытались навязать основной доклад, но я, ссылаясь на служебную занятость, — когда еще больше работы у разведчика-информатора, как не в период длительной обороны? — наотрез отказался. Меня все же вынудили согласиться на «содоклад».

Вот тут и возникла ситуация, отразившаяся, пожалуй, на всей моей последующей жизни.

Меня давно, с осени 1939 года, волновала сложная проблема, связанная с заключением договора о дружбе, ненападении и взаимопомощи между СССР и Германией. Предательская сущность этого пакта, отход от основных принципов мирной политики были, пожалуй, ясны мне с самого начала. Последовавшие вслед за пактом четвертый раздел Польши, позорная война с Финляндией, захват Литвы, Латвии, Эстонии и Бессарабии означали откровенный переход к политике колониальных захватов. Однако, несмотря на то, что во мне боролись противоречивые чувства возмущения и патриотической гордости, говорить об этом с кем-либо, кроме самых близких друзей, было равносильно прямому самоубийству.

Но был у этой проблемы один аспект, который — после Сталинграда, после Курской дуги — казался мне вполне безопасным: пораженческая позиция коммунистических партий Франции и Англии, занятая ими с первых же дней второй мировой войны.

Я учился в то время в Высшей специальной школе Генерального штаба Красной армии. Любопытным отличием этой строго засекреченной академии, готовившей кадры для советской разведки, было то, что в академической библиотеке получались и были вполне доступны все основные газеты и журналы западного мира — английские, французские, американские и, конечно же, «союзнические» — немецкие.

Я до сих пор помню потрясение, испытанное мною, когда в результате чтения этих газет мне стало ясно, что руководство французской компартии уже после поражения Франции вплоть до июня 1941 года призывало французов брататься с немецкими оккупантами и требовало включения своих представителей в коллаборационистское правительство маршала Петена. Вот этой темы я и решил осторожно коснуться в своем «содокладе».

Выбрав время, я раза два или три навестил библиотеку передвижного Дома Красной армии и на листке бумаги (он сохранился у меня до сих пор) набросал три пункта, вряд ли прочно связанных друг с другом.

Вот этот листок:

1. 1939 — пакт о ненападении и дружбе с Германией.

1939 — 1947 — позиция французск. и англ. компартий — механическое перенесение ленинского положения о поражении своего правительства.

Но у Ленина эта позиция определяется: «...с точки зрения международного пролетариата, поражение которой из двух воюющих наций было бы наименьшим злом для социализма» («Война и российская социал-демократия», Соч., 3-е изд., т. 18, стр. 65).

Гитлер. Могли ли быть сомнения?

2. Союзники. Англия — крупнейшая колониальная империя.

США — стремление к мировой гегемонии.

Черчиль — вдохновитель интервенции 14-ти государств.

Рузвельт — ставленник капиталист. монополий.

Союз с СССР — результат временных, преходящих интересов.

Неизбежность последующего столкновения двух систем и вооруженного конфликта между ними.[3]

3. Маркс — создатель 1-го Интернационала. Энгельс — 2-го. Ленин — 3-го.

Могут ли коммунисты отказаться от координации действий в международном масштабе? Могут ли не содействовать любому освободительному движению?

Очевидность — роспуск Коминтерна всего лишь тактический шаг. Цель его — выбить почву из-под ног фашистской пропаганды.

Я, конечно, понимал, что ни французская, ни английская компартии не определяли свою политику: они следовали директивам Коминтерна — это даже в те годы было ясно самому поверхностному наблюдателю. Так же было ясно, что и Коминтерн, проводя свою сложную, полную неожиданных извивов политику, следовал указаниям Вождя Народов. Однако мне казалось, что, ссылаясь на Ленина и не упоминая Коминтерн в связи с политикой французской и английской компартий, я надежно замаскировал подспудную мысль и смогу вызвать своих коллег на интересный разговор.

Разговора все же не получилось. После моего выступления, несмотря на призывы майора Ксениева, замполита разведотдела 46-ой армии, говорить никто не пожелал, и Ксениев, вяло заметив, что я чего-то «недопонял», закрыл «собеседование».

Однако месяц или полтора спустя — мы все еще были на Днестре — из политуправления фронта прибыла комиссия по проверке партийно-политической работы в армии. Один из членов этой комиссии, старший лейтенант, забрел и ко мне в отдел: какое участие принимаю я в партийной работе и какие партийные задания выполняю? Отмахнувшись от него — я был занят анализом группировки противника, — я сунул ему свой листок. Он задал один, другой, третий уточняющие вопросы, я ответил на них.

Часа через два меня вызвали в партбюро штаба армии, тут же влепили мне строгий выговор с предупреждением, а еще недели через три, при вторичном рассмотрении вопроса в армейской парткомиссии, исключили из партии «за антипартийные, профашистские высказывания».

Не буду пускаться в детали, скажу лишь, что два с половиной года спустя, Контрольная комиссия при ЦК подтвердила исключение. Моя тетка, Н. А. Коган, старая большевичка, в начале 1900-х годов руководила в Иваново-Вознесенске рабочим кружком, в котором занимался тогда и М. Ф. Шкирятов, ставший в 1939 г. бессменным заместителем председателя Комиссии партконтроля при ЦК. Тетка написала ему письмо с просьбой лично ознакомиться с моим делом. Шкирятов вызвал меня, взял машинописный листок — резюме — из принесенной референтом толстой папки (в ней, в этой папке, как мне стало ясно, пока я сидел за столиком против листавшего ее партследователя, содержалось мое подробное жизнеописание, преимущественно в доносах, начиная с 1934 г., когда я стал курсантом пехотного училища в Ленинграде). Шкирятов прочел листок, лениво листнул папку и развел руками:

— Исключили вас, конечно, неправильно и напрасно... Но судите сами: в партии вы были немногим более года, вне партии — два с половиной. Восстанавливать вас не имеет смысла. Подавайте заново.

Внутренняя фальшь такого решения была столь очевидна, что я, наговорив Шкирятову если не грубостей, то непозволительных резкостей, ушел, разве только не хлопнув дверью. Мысль о восстановлении в партии или вступлении в нее вновь больше не возникала: ко времени этого разговора я уже отчетливо понимал, что исключили меня правильно, ибо мои высказывания на «собеседовании» свидетельствовали о независимости мышления, несовместимой с членством в коммунистической партии. Любопытно, что следователь Кривошеин и его начальник Рогов согласились с этим: не считай себя умнее других, не высовывайся!

«Высовываться» в те годы значило подвергать себя смертельной опасности. Террор 1930-х выковал подлинное единство народа — единство стада баранов, охваченных безудержным страхом. Те одиночки, которые осмеливались «свое суждение иметь», сумасшедшие, юродивые, еретики, которые думали иначе, решались делиться мыслями разве только с женами, да и то не иначе как под покровом ночи и семейного одеяля. Лишь в конце войны в армейской — преимущественно фронтовой — среде несколько распустились языки: мы видели, сколько крови стоило возросшее полководческое мастерство наших стратегов, мы видели, как бессмысленно бросались батальоны и полки под пулеметы противника, уже не имевшего ни мощной авиации, ни артиллерии, ни танковых соединений, уже не столь сильного боевым духом, как раньше, но часто предпочитавшего смерть сдаче в плен. Мы по-прежнему побеждали пушечным мясом.