Александр Удалов - Чаша терпения

• Название: Чаша терпения
• Автор: Александр Удалов
• Издательство: Издательство литературы и искусства им. Гафура Гуляма
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1970

«Чаша терпения» — роман о дореволюционном Туркестане, охватывающий период с 1900 по 1912 год.

…Надежда Малясова, сестра милосердия, приезжает из Петербурга в Среднюю Азию, где без вести пропал ее отец. Она из тех передовых русских интеллигентов-энтузиастов, которые приехали с гуманной миссией просвещения и медицинской помощи местному населению.

О многих интересных человеческих судьбах, об исторических событиях того периода повествует А. Удалов.

Этот роман — начало задуманной автором эпопеи, которую он намерен довести до наших дней.

---

— Почему? Почему вы нас не пустите? — настойчиво спрашивала все та же молодая женщина под чачваном.

— Потому что ее нельзя беспокоить. В сотый раз говорят вам, — снова, набравшись терпения, говорил Худайкул.

— А мы в сотый раз вам объясняем, что не будем ее беспокоить. Мы только до порога. Поглядим на нее — и назад. Даже за порог не ступим.

— Не были бы вы женщинами… людьми были бы… можно бы и поверить… А то ведь, вас пусти до порога, так вы там базар устроите.

— Не устроим базар. Молчать будем. Хлебом клянемся.

«Ну вот… что им теперь ответишь?» — мучительно думает Худайкул, но светлая догадка рассеивает мучения.

— Спит она. Спит с мужем, — говорит он язвительно и злорадно. — Поглядеть хотите? Идите. Только не знаю, что вы скажете мужьям после этого.

Женщины вновь замолчали и уже, кажется, готовы были уйти. Но вдруг одна из них подбоченилась под паранджой и спрашивает Худайкула:

— Значит, какая же она больная, если рядом муж лежит? А? Значит, не больная она, а здоровая.

— Ну как же вам не стыдно этак-то вот говорить, а? И ее обижаете, и меня. Будто я обманываю вас.

— А что, разве не обманываете? То говорите больная тревожить нельзя, то, оказывается, с мужем спит.

«Вот ведь народец! Что им теперь-то сказать?..» — снова морщась, думает Худайкул, но вдруг находит ответ.

— Так ведь муж-то все равно в комнате. Мужчина он или нет?

— А мы не будем снимать чачваны. Постоим у порога и уйдем.

Худайкул вдруг очень много набрал в себя воздуху, задержал его в груди и выдохнул вместе с криком:

— Не пущу! Уходите прочь!

Женщины поняли, что упрямство этого человека не сломишь, внезапно замолчали и ушли.

Наде стало известно, что стычки с женщинами происходили у Худайкула все утро. Будто сговорившись, они, подобно журавлиной стае, цепочкой тянулись по переулку друг за другом, и Худайкул неотступно стоял у двора возле пружинистого, сложенного из таловых ветвей мосточка, между двух столбов, где он все собирался поставить калитку, но до сих пор так и не поставил. В это утро он, должно быть, не раз покаялся, что не сделал калитку, не огородил эту часть двора дувалом с улицы. Наконец терпение его лопнуло, и Худайкул просто стал гнать их от двора, как гонят стадо гусей, которые уходят с сердитым шипением и возмущенным гоготом. Неожиданно они перестали его мучить, исчезли и больше не появлялись. Видно, у всех у них выдался поутру какой то свободный час, этот час прошел, и переулок опустел. Худайкул постоял еще немного и вернулся во двор, на узкую террасу с глиняным полом, где сидел и молча курил свои нескончаемые самокрутки Филипп Степанович Гордиенко. Худайкул опустился рядом, глубоко вздохнул, как после тяжелых праведных трудов, снял с бритой головы зеленую бархатную тюбетейку, вытер по-крестьянски полой халата потное лицо и темя, надел опять тюбетейку, сказал с горечью:

— Все-таки попутал меня шайтан с этими петухами.

Филипп Степанович то ли усмехнулся, то ли пыхнул дымом изо рта. Худайкул украдкой покосился на него, подождал: может, скажет хоть слово в его защиту? Не дождался и продолжал:

— Что я ей скажу? Зачем, спросит, взял?! Получается так, что я для нее своих петухов жалею или там курицу несчастную. Вот ведь какая чепуха получается. Капкан, а, Филипп? — Филиппа Степановича все односельчане в кишлаке звали без отчества, Филиппом.

Он опять промолчал, только пыхнул дымом.

— Капкан, капкан, — подтвердил сам себе Худайкул. И вдруг загорелся догадкой.

— А что, Филипп, брошу-ка я этих петухов к себе за калитку. Надира и знать ничего не будет, брал я для нее этих проклятых петухов или не брал. А?

Филипп Степанович повернул к нему удивленное лицо, вынул изо рта мундштук с дымящейся самокруткой. И Худайкул, в свою очередь поглядев на него и встретившись с ним взглядом, вдруг жестоко, горячо покраснел. Что же это он сморозил, старый дурак? Ведь этакая бесшабашная мысль может прийти в голову только озорному мальчишке, либо мелкому воришке.

— Тьфу, нечистый дух! — вслух выругался Худайкул.

— Дались тебе эти петухи, — молвил, наконец, Филипп Степанович. — Ну взял, так взял. Главное — чтоб она-то здорова была.

Камень свалился у Худайкула с души, не камень, а прямо-таки мельничный жернов.

Он благодарно взглянул на Филиппа Степановича, сказал:

— Силач ты, Филипп! Силач.

Выслушав эту историю от Худайкула, Надя и в самом деле не обиделась.

— Ведь они все явились с узлами. Каждая, — рассказывал Худайкул. — Сама знаешь. А мне известны твои порядки. Ни-ни. Пальцем не прикоснулся ни к одному узелку. А тут, как шайтан меня попутал. Гляжу, у одной под паранджой что-то трепыхается под полой, скворчит как-то по-куриному. «А ты еще с чем явилась?» — строго спрашиваю я женщину, а сам приглядываюсь: знакомая или нет. «Да вот, петушков молоденьких пару принесла для больной сестрички. Уж взяли бы, Худайкул-ака. Не обижали бы нас с мужем». «А-а, Зувайда, говорю. А я тебя, мол, и не узнал под чачваном-то». Оказывается, это Зувайда, жена Тимура. Вы его хорошо знаете. Говорят, отец-то его ошибся, когда назвал его Железным. И жалко мне ее стало до крайности, эту Зувайду. Не хотел ее обидеть, взял петухов. Взял, да и сам не обрадовался: женщины все, как коршуны, на меня накинулись. А мы что, кричат, поганые? Почему от нас не берете?.. «Так ведь у нее, говорю, петушки. А вы тут с куртом своим. Надоел он Надире, ваш курт». Только тут я, конечно, маху дал. Ни у одной из них курта не было. Они пуще прежнего за меня взялись… Тогда я разозлился, говорю Зувайде: «Вот видишь, что наделали твои петухи. На, говорю, забери их назад». Она, верно, взяла их назад. А немного погодя, когда все разошлись и угомонились, тихонько, одна, явилась во двор, кладет своих петухов на землю, шепчет: «Я знаю, что вы меня не обидите, Худайкул-ака». Мне бы надо ее прогнать вместе с петухами, а меня как черт за веревочку дернул. Я как будто даже обрадовался, что она их опять принесла, да и говорю ей: «Что же ты их на солнце-то положила. Положи вон в холодок, возле дувала». Вот они и лежат. А я все думаю: заругаешь ты меня теперь, дочка.

Но, к удивлению Худайкула, Надя не сердилась, как обычно, а лишь тихонько смеялась, слушая его.

Оказалось, что Кузьма Захарыч еще на рассвете уехал в Ташкент за доктором, что, когда Филипп Степанович, проводив его, пришел сюда, Худайкул уже стоял у двора на мостике и что-то говорил двум закутанным в паранджи и чачваны ранним посетительницам. Не успел он их проводить да поздороваться по-человечески, не спеша, как требовал обычай, с Филиппом Степановичем, расспросить его — в надлежащем ли он здравии, хорошо ли спал, здорова ли его супружница — добрая Анастасия Николаевна, что пишет из Петербурга сын Петр, работавший там на Путиловском заводе, здорова ли домашняя скотина и утки и гуси, и хорошо ли растут щенки у дворняжки Пальмы, не успел Худайкул задать Гордиенко все эти вопросы, хотя задавал он их ему чуть ли не ежедневно, при каждой встрече, как явились Декамбай с Балтабаем.

— Вы-то зачем явились, спрашиваю их, — рассказывал Худайкул Наде. — Болеет Надира. Дочь моя. Ну… сестра, скажем. Так ведь женщина она или нет? При чем же вы-то здесь?! Женщины пусть и навещают ее, как велит обычай.

— Да ты что, братец Худайкул, напустился на нас, — говорит Декамбай. — Может, мы вовсе не затем и явились-то.

— Зачем же вы явились?

— Мы? — спрашивает Декамбай и смотрит на Балтабая. — Ну? Чего же ты молчишь? Говори.

А у Балтабая, как всегда, табак во рту. Шепелявит что-то, не поймешь.

— Да выплюнь ты свой табак-то, — говорит ему Декамбай, — чего ты с ним расстаться боишься?

Балтабай вдруг как рявкнет на него:

— Да что ты, все на меня-то сваливаешь! Тебе ведь надо больше всех, ты и проси.

И поверишь, Надира, усы у этого Балтабая торчком встали. Как два копья. А глаза круглые, твердые, как у кобры. Мне даже страшно сделалось. До этого Декамбай рассказывал, что раз видел такое чудо, только я, признаться, ему не верил. А тут вот… самому довелось. Да вот и Филипп стоял рядом. Тоже видел. Декамбай, гляжу, тоже оторопел. Поглядел на него, говорит спокойно:

— Ну ладно, ладно. Убери усы-то. Чего ты их торчком поставил.

Балтабай взял один ус в щепоть, взял другой. А Декамбай говорит:

— Да мы, братец Худайкул, что хотели..

— Что?

— Гвоздей у тебя попросить.

— Гвоздей?

— Ну да, гвоздей парочку… либо там тройку, если, конечно, найдутся.

— Да посмотрю. Может и найдутся, говорю. Вам ведь не обязательно новые?..

— Нет, не обязательно.

— Ну так заходите во двор.

Шут их поймет, этих наших близнецов, Балтабая и Декамбая. Может, и в самом деле им гвозди спонадобились. Ведь в кишлаке найти гвоздь — тоже дело мудреное. Только я все-таки думаю, что им не гвозди были нужны. Неужели бы они так вот вдвоем и пришли за тремя гвоздями?.. А!.. Одним словом, принес я им три гвоздя, пока, значит, Филипп у двора стоял вместо меня, чтобы за это время, покуда я ходил, какая-нибудь новая посетительница ко двору не явилась да к тебе в комнату не прошмыгнула. Принес я им эти гвозди, а они топчутся, не уходят.