Александр Удалов - Чаша терпения

• Название: Чаша терпения
• Автор: Александр Удалов
• Издательство: Издательство литературы и искусства им. Гафура Гуляма
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1970

«Чаша терпения» — роман о дореволюционном Туркестане, охватывающий период с 1900 по 1912 год.

…Надежда Малясова, сестра милосердия, приезжает из Петербурга в Среднюю Азию, где без вести пропал ее отец. Она из тех передовых русских интеллигентов-энтузиастов, которые приехали с гуманной миссией просвещения и медицинской помощи местному населению.

О многих интересных человеческих судьбах, об исторических событиях того периода повествует А. Удалов.

Этот роман — начало задуманной автором эпопеи, которую он намерен довести до наших дней.

---

— Прекрасно! Все это хорошо, — перебил ее Август, чувствуя, что ртутный столбик уперся уже в самую гортань и мешает дышать. — Но скажи мне, зачем они звали тебя? Зачем?! Лечить быка? Лестно. Ах, как лестно! Да как ты… Ведь эти азиаты… Они смеются над тобой!..

— Нет, что ты, Август! Нет!

— Да! Да! Да! Смеются. Издеваются, Как он посмел прийти за тобой., этот… этот твой Худайкул?! Чтоб ты пошла отхаживать обожравшегося быка?!

— Это не он, Август. Его попросили Декамбай с Балтабаем. Они постыдились сами идти ко мне и попросили его… Думали, что я сумею….

— Ага, постыдились! Значит, они понимают. Значит, издеваются?

— Да нет, нет. Они просто в ужасе от этого горя. Не знают, за что хвататься, куда бежать, что делать, чтобы спасти быка. Понимаешь?!

— Я понимаю. Они унизили тебя. Но больше унизили меня. Да, меня.

Август оглядел людей мутным от гнева, блуждающим взором, увидел Худайкула. Ничего не подозревая и даже не замечая Августа, Худайкул что-то говорил Декамбаю, деловито, не спеша вытиравшему окровавленный нож о рыжую шерсть неподвижного быка.

Но Август вдруг сделал три больших быстрых шага и прежде, чем Надя успела броситься за ним, схватил Худайкула обеими руками за ворот халата.

— Ты что же, смеяться вздумал?! — произнес он тихо, с присвистом, медленно выговаривая каждое слово.

Его лицо и губы стали одного, серо-землистого цвета, и он все ближе придвигался к лицу Худайкула.

Худайкул молчал, ничего не понимая, и отстранял лицо все дальше от Августа, силясь зачем-то взглянуть на быка. Но Август крепко держал его окостеневшими пальцами за ворот халата, и Худайкул все никак не мог посмотреть туда, куда хотел.

Это продолжалось несколько секунд. Все оцепенели, не могли понять, что произошло.

— Август! Что ты делаешь? Август! Опомнись! — пронзительно закричала Надя, бросаясь к нему.

Между Августом и Худайкулом встали Филипп Степанович, Декамбай, Кузьма Захарыч. Август поглядел на хмурые лица, разжал пальцы, молча ушел со двора.

13

— Уезжай, Август! Уезжай, прошу тебя.

— Что ты говоришь?! Подумай.

— Да, да. Я подумала. Уезжай.

— Но куда?..

— Обратно. Куда хочешь.

— В Петербург?..

— Не знаю… Да…

— Но… давай тогда уедем вместе.

— Нет… ты уедешь один.

— Но почему ты считаешь, что я был неправ?.. Ведь я же хотел, чтоб они считались с тобой, уважали тебя.

— Разве ты не видишь?.. Ничего не видишь?..

— Что именно?

— Как они уважают меня?

— Они смеются над тобой. А ты говоришь — уважают.

— Перестань. Ты слепец, Август.

— Это ты слепая. Они позвали тебя… спасать дохлого быка. И ты пошла. И в какой час! В какую минуту! Когда я весь был охвачен самыми лучшими чувствами души — вдохновением, любовью. Ведь он же видел, что мы заняты, что я пишу твой портрет. И в это время прийти и звать тебя, как последнего коновала… к быку. Да еще после этого ты говоришь, что я неправ. Где твоя гордость, достоинство, честь, любовь? Наконец самолюбие?!

— Да, ты не прав. В один миг ты разрушил то, что я с таким трудом строила четыре года.

— Не понимаю. Что я разрушил? Что я мог разрушить?

— Веру. Понимаешь, Август? Их веру в человека ты разрушил.

— В тебя?

— Да, конечно. Разве теперь они будут мне верить? Будут уважать?

— Тебе дорого их уважение. А моя любовь?.. Не дорога?..

— Зачем ты путаешь и смешиваешь совершенно разные чувства?

— Разные? Но ты ведь гонишь меня! Значит, ты готова променять мою любовь на их уважение.

— Я люблю тебя. И мне больно, больно… Но ты натворил такое… Тебе нельзя здесь оставаться. Да и мне… Я не знаю, как я теперь буду здесь жить.

— Тогда давай уедем… может быть, просто на новое место.

— Это связано с хлопотами. Разрешат ли?

— Разрешат. Я буду сам хлопотать.

— Не знаю, подумаю. Ты на новом месте не станешь другим.

— Ах вот что! Ты хочешь сказать, что ошиблась во мне. И, верно, уже раскаиваешься, что мы встретились, что ты объявила меня своим мужем.

— Нет. Я не раскаиваюсь. Я была счастлива с тобой… Но сегодня ты сделал меня несчастной. Мне стыдно за нас… за тебя… за меня… перед этими людьми.

— Я снова не понимаю тебя. Ведь это им должно быть стыдно перед тобой. Они тебя позвали… чтобы ты вылечила им быка.

— Этот бык для них — целое состояние. Он их кормил. И вдруг такое несчастье! Они готовы были позвать не только меня, ангелов небесных, лишь бы спасти этого быка. Ведь надо же их понять, Август.

Разговор этот происходил в комнате. Август сидел на стуле за столом спиной к раскрытому окну, а Надя в углу, на кровати. Давно уже смерклось, но они все не зажигали огня, сидели, смутно различая друг друга в темноте.

Неожиданно за спиной у Августа мимо раскрытого окна быстро мелькнула чья-то крылатая тень, в дверь осторожно постучали ногтем, как стучат по арбузу или тонкой фаянсовой чашке.

Август не двинулся с места.

— Вот что делает твое панибратство, — сказал он. — Не сомневаюсь, что это опять к тебе с какой-нибудь болячкой.

Надя молча прошла к двери, широко распахнула ее. У порога стоял Худайкул, пригнув голову под низкой притолокой, молча вглядывался в темную комнату.

— Пожалуйста, входите. Я сейчас зажгу лампу, — сказала Надя.

— Не надо, дочка. У меня такой разговор, что лучше не зажигать света, — проговорил Худайкул и, пригнувшись еще ниже, шагнул в комнату.

— Отчего же не зажигать?.. Свет согревает душу, дядя Худайкул.

— Это верно. Но тогда я… тогда мне надо прятать глаза перед твоим мужем, перед тобой. Я ахмак, дурень, — негромко, но горячо повторил Худайкул. Он стоял среди комнаты, смотрел на Августа, на Надю уже при зажженном свете, и продолжал. — Надо же было такому случиться… Если б не это горе… Если б не Балтабай… Ведь это все он меня надоумил. Иди, говорит. Иди, братец Худайкул, скорее. Ты видишь, какая беда. Надира нас выручит, она спасет нам быка. Ну я и пошел. Совсем потерял голову из-за этих людей.

— Да что вы так терзаетесь?! Ведь разве дело в том, что вы пошли?.. И что я пошла?! Декамбая с Балтабаем жалко. Вот ведь что. Их жалко, дядя Худайкул.

— Брат, — сказал вдруг Худайкул, не дослушав Надю, и шагнул к Августу, — ты хорошо сделал, что образумил меня. Надо было не так меня потрясти. Но теперь уж, что поделаешь, не сердись, друг. Не копи на сердце злость. Не сердись, — Худайкул стал искать взглядом руки Августа, чтобы пожать их, но тот, продолжая сидеть на стуле, убрал их за спину.

— Что он говорит? — холодно спросил он Надю. Она внезапно заволновалась, быстро перевела ему все, что сказал Худайкул. И вдруг добавила тем особенно тихим, но ясным и спокойным голосом, которого Август боялся ослушаться:

— Август, ты продолжаешь держать себя дерзко и вызывающе. Видно, ты совершенно не думаешь обо мне. Зачем же ты приехал? Зачем мучаешь меня?.. Тебе приятно пощекотать свой собственный эгоизм и свое самолюбие?.. Нет. Довольно, — добавила она. — Уезжай.

— Что ты, Надюша! Успокойся. Если он на меня не сердится, так и я на него не сержусь.

Он поднялся, похлопал Худайкула по плечу, пожал ему руку, говоря:

— Ничего, хозяин. Ничего. Образуется. Все образуется и образумится.

Через четверть часа они сидели у Худайкула во дворе на глиняном возвышении, устланном ярким полосатым паласом, возле водоема, под персиковыми деревьями. Худайкул разрезал для них на подносе скороспелую дыню-хандаляку, и двор наполнился сладким густым ароматом. Потом он угощал их зеленым и байховым — «фамильным» чаем, янтарно-прозрачным и агатово-черным виноградом, сочным сахарным абрикосом, пресными лепешками, замешанными на бараньих выжарках, и как венец всего этого угощения — вкусным рассыпчатым пловом, который Август и Надя, соблюдая обычай, ели руками. Для нее это было привычно, зато Август, смеясь и смущаясь своей неловкости, поминутно терял, сыпал жирный рис из своей ладони себе на колени, на ситцевый платок, расстеленный вместо скатерти поверх паласа.

— Я рада, что все так кончилось, — сказала Надя с облегчением, когда они, уже близко к полуночи, вернулись домой, на свою половину двора. — Теперь надо, чтоб это совсем-совсем забылось… Мне пришла в голову чудесная мысль. Понимаешь, все будет хорошо, — все, как прежде. И так все просто.

Август лежал рядом, молчал, курил. Легкий голубой дымок поднимался к белому кисейному пологу, под которым они спасались от комаров. Август следил взглядом, как дымок скапливался там, наверху под пологом, долго не таял, покачивался и приходил в движение, когда Август, забавляясь, вытягивал губы, точно собирался свистнуть, с шумом выдыхал вверх новую глубокую струю табачного дыма.

Летними ночами в маленькой комнатке с земляным полом и низким потолком было нестерпимо душно, и Надя с Августом спали во дворе, на широкой деревянной тахте, под пологом.