Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына

• Название: Спираль измены Солженицына
• Автор: Томаш Ржезач
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

---

Если бы все действительно было так, как это подано в «Архипелаге», интерпретация профессора Симоняна не выдерживала бы никакой критики; она противоречила бы основному свойству солженицынского характера, побудившего его отправиться в тюрьму, — трусости. Однако… Кирилл Семенович Симонян столь же хороший психолог, как Солженицын математик.

Во время моей последней встречи в больнице доктор К. С. Симонян вспоминал:

— Как-то я беседовал с участником одного научного симпозиума, который только что вернулся из зарубежной поездки. Он много интересного рассказывал о таинственных явлениях человеческой психики, о научных открытиях в мире. И неожиданно, коснувшись вскользь поведения Солженицына, он метко сказал: «Личность Солженицына сейчас видна со всех сторон, как вошь на ладони. Он порядком уже и там надоел».

К. С. Симонян, рассказывая мне об этом некоторое время спустя, задал мне такой вопрос: «В самом деле, содруг, а не слишком ли много внимания уделяется Солженицыну?.. — И тут же лаконично резюмировал: — Он явно не стоит того, ведь это лишь гримаса истории».

Значит, Симонян прав. Ведь не зря он был убежден в том, что Солженицын, как «великий калькулятор», учел в своих расчетах и самое важное — свою трусливость.

Если «расколешься»[11] — ничего с тобой не случится. Такого принципа придерживаются следователи всех тюрем мира. Но у исторического метода — непреложное правило: audiatur et altera pars — следует выслушать и другую сторону.

Предоставим слово Александру Исаевичу Солженицыну, лауреату Нобелевской премии в области литературы:

«Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будут введены самые гнусные [выделено А. И. С] допросы из всех здесь известных — сжимать череп металлическим обручем[12], погружать человека в ванну с кислотой[13], связанного и голого оставить на съедение муравьям или клопам, вставлять ему в анальное отверстие раскаленный на примусе шомпол («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые органы и — как самое легкое — многие сутки не давать ни спать, ни пить, избивать до кровавого тумана, — и тогда никакой чеховский спектакль не закончился бы, потому что всех героев увезли бы в сумасшедший дом»[14].

Какой кошмар! Да, это невероятный кошмар…

Но проанализируем подробнее его метод повествования. Он характерен для Солженицына с точки зрения художественного стиля писателя и достоверности его высказываний.

На суперобложке упомянутого солженицынского «сочинения» напечатан текст: «Солженицын описал здесь историю ГУЛага — невероятной островной империи насилия и террора — на основе фундаментальной концепции, с документальной скрупулезностью современного историка…»

Наивному человеку может показаться, что действительно с документальной скрупулезностью. Он рассказывает, каким мучениям кого-то подвергали, и даже указывает их инициалы. Это выглядит серьезно, таинственно и даже героически — Солженицын не хочет, чтобы органы советской безопасности «мстили» его информаторам… Однако первичные материалы получены из вторых рук. И нет никаких ссылок на то, где и как они сохранились. Неужели «современному историку» Солженицыну не известно, что еще в древние времена был выдвинут обязательный для каждого историографа принцип «допроса свидетелей» — каждому вменялось в обязанность указывать точный источник? Почему он не указывает, что эти материалы находятся, например, в его личном архиве в форме, скажем, записей, магнитофонной ленты и т. п.? А коль они получены в личных беседах, почему бы это не указать? Потому что так эффектнее. В результате обман, настолько примитивный, что на первый взгляд его трудно не обнаружить. «Все, что рассказывает Солженицын, — это лагерный фольклор, — говорит мне Николай Виткевич, — в лагерях он всегда общался только с теми, кто жаловался и был способен преувеличивать. С людьми, которые смотрели на вещи трезво и говорили правду, он разговаривать не желал. Большинство заключенных имеет склонность преувеличивать свои страдания или тяжелую судьбу, рассказывать всякие небылицы, чтобы выглядеть привлекательнее, — таких-то типов и выискивал Саня Солженицын». Так говорит человек, которого Солженицын «посадил» и который некоторое время находился в заключении вместе с ним.

Но возвратимся еще раз к приведенным Солженицыным примерам. Прочие адские кошмары здесь вообще не подтверждены документально. Кого отдали на съедение муравьям и клопам? Солженицына? Его товарища по камере? Кому раздавили сапогами половые органы и кого мучили раскаленным шомполом? Он не помнит таких данных?.. И весь дьявольский рассказ «современного историка» Солженицына теряет правдоподобность.

На Лубянке

Если проанализировать две главы из романа («Следствие» и «Первая камера — первая любовь»), то вскроется еще одно обстоятельство, которое даст прямой ответ на вопросы, какими методами допрашивали Солженицына и верна ли теория профессора Симоняна.

Весьма интересно, что Солженицын почти не пишет о том, как его самого допрашивали. В одном только случае он упоминает, что следователь, еще в прифронтовой полосе, якобы украл у него портсигар. Затем следует драматическое описание ночных допросов. Солженицын, который обычно так любит говорить о себе, превозносить только себя, почему-то ведет повествование от второго лица и весьма неопределенно. Не нужно быть следователем, чтобы увидеть противоречивость его суждений. Это легко бросается в глаза, когда читаешь его публикации или беседуешь с ним. Вот, например, он пишет:

«После четырех суток моего поединка со следователем, дождавшись, чтоб я в своем ослепительном электрическом боксе лег по отбою, в двери камеры загремели ключом. Я слышал это отчетливо, но мне хотелось хотя бы на три сотых доли секунды, пока не раздастся голос надзирателя: «Встать! На допрос!», положить голову на подушку и притвориться спящим. Однако надзиратель произнес: „Встаньте! Соберите постель!“»[15]

И Александра Исаевича Солженицына перевели в камеру №67. В общую камеру.

«Хотя после отбоя прошло каких-нибудь четверть часа, обитатели камеры №67 при моем появлении уже спали»[16].

Если верить автору, великомученик Солженицын после четырех дней следствия прилег отдохнуть.

Четырех дней, по словам следователей, достаточно на предварительное, беглое оформление протокола…

Таким образом, можно сделать следующие выводы:

1. Если бы следствие не закончилось, его не перевели бы в общую камеру.

2. Солженицын, который жаловался на свою слабость после ночных допросов, на самом деле прошел допрос днем.

Его ссылку на слабость после ночных допросов повторяет и Наталия Решетовская. В этом ее, должно быть, убедил сам Солженицын; у него для этого, как мы увидим, имелись более чем веские доводы. Солженицын прошел через «мартириум» следствия действительно в рекордный срок. Он снова сам себя выдает, описывая свое появление в камере:

«Хотя был уже конец февраля, они [соседи по камере] ничего не знали ни о Ялтинской конференции, ни об окружении Восточной Пруссии… По инструкции подследственные ничего не должны были знать о внешнем мире, и вот они ничего не знали»…

Разнобой и противоречивость описания им так называемого следственного этапа своей жизни настолько возмутили меня, что я схватил блокнот и начал подсчитывать: Солженицын был арестован 9 февраля в Восточной Пруссии. Год 1945‑й не был високосным. Значит, до конца месяца оставалось девятнадцать дней. Если на предварительные допросы в прифронтовой полосе ушло два дня, на дорогу из Восточной Пруссии по разоренной стране в Москву — примерно неделя, на формальности сдачи-приема в тюрьму на Лубянке, скажем, еще один день, то, следуя честным спортивным правилам, можно назвать самую благоприятную дату для Александра Исаевича, 28 февраля.

9 дней провел Александр Исаевич Солженицын под следствием! Эти данные получены не из вторых рук — они, оказывается, изложены самим же Солженицыным в его книге «Архипелаг ГУЛаг». Так что концы с концами у него явно не сходятся, и искажение истины налицо. Я убедился в том, что Александр Исаевич абсолютно неразборчив в средствах в своем стремлении поразить читателей, удивить окружающих его людей какими-либо вымыслами или сенсационными слухами, вызвав у них сочувствие.

И невольно возникает еще вопрос: почему он не рассказывает подробнее о своем следователе и не смешивает его с грязью, как он это сделал со своими бывшими друзьями и первой женой? Почему он не пишет о ходе следствия, о «пытках», которым он подвергался сам? Писать нечего, потому что Александра Солженицына вовсе не подвергали пыткам. На странице 151‑й своего «романа» («Архипелаг ГУЛаг») Александр Солженицын говорит: «Мой следователь ничего не применял ко мне, кроме бессонницы, лжи и запугивания — методов, совершенно законных». Наконец, если ему доподлинно «известны» зверства бог знает каких следователей из Архангельска, Киева или Иркутска и даже то, что происходило в 1929 году и как выглядела тюрьма в Чойбалсане, то почему, когда дело касается его самого, у него иссякает творческая фантазия?