Райдо Витич - О чем молчит лед

• Название: О чем молчит лед
• Автор: Райдо Витич
• Жанр: Фэнтези

---

— Сдохни, — само вырвалось.

Засмеялся наг. Гребень откинул и обнял деву, голову ей на плечо положил, прижавшись крепко:

— Я не стар, а и не млад. Срок мой — тьма эол. Хана мне сети не сплетет. Пустое.

— Тогда меня ей отдай.

Змей усмехнулся. Щелкнул пальцами и крикнул на навьем, как кнутом воздух рассек. Чу, а от стены кад отделился, вышел из полумрака и замер, руки за спиной спрятав.

— Баруман, где добыча твоя? — спросил его Шах.

Взгляд када без того худой, вовсе тяжел стал, пронзителен и насуплен.

— Покажи! — приказал.

Замялся тот, закрутился недовольно пища. Наг руку выставил и словно сжало невидимое малявку, остановиться заставило.

— А-а! — оскалился кад, острые зубки выказывая и нехотя, дичась и шипя руку из-за спины вынул, выказал слиток малый, чуть приоткрыв.

— Дай!

— А-а-а!

Как его крутануло, как завыл, забрыкал. Слиток намертво в кулаке зажал и ну, воевать. Вытье жуткое, уши рвущее, конвульсии как у скаженного и лик передернут, оскален.

Волхвать не нужно — ясно, умрет, а не отдаст, всех положит за каменюку.

Наг хохотнул и откинул Барумна:

— Твое пока, иди, — и на Дусу уставился своими змеиными зрачками. — Поняла ли?

Дева голову свесила — как не понять? Не права Свет — не пройдет блажь Шахшимана.

— То-то, — молвил с лица девушки волосы убирая. За подбородок взял, к себе повернул и в губы поцеловал. — Моя ты. Каменья пустое — ты мое добро. Шибче када я его обережу. Смирись. Люба ты мне, а срок приспеет, и я тебе люб стану. Народишь детей, ими со мной и повяжешься. Суть-я твоя царицей навьей стать, честь великая. В умок войдешь, поймешь, как тебя твои Щуры велико одарили. Что не мил сейчас — пустое. Ветерок твой умок, куда дуну туда и направится. Радость твоя, что мала мне досталась — ломать не надо, гнуть стану. Росток малый тем и достоин, что под рукой как глина, лепи что хошь. Афинку твое уже слепили. Дивной девой станет, бойкой. Супротив нее ни один арья не устоит, дивье племя посторонится. Свет ее сердечка вместе с верой да правдой Масурман забрал, а братья мои пособили. Теперь сколько веку ей отмеряно, столько мужей вровень ставить будет, но себя выше считать, а за то что девка по рождению — лютовать. Ненависть ее сердце изгложет и вас положит. Только резы да битвы любы будут. А за рукой ее Хана стоит и ею правит. Кого на пути встретит — того ей отдаст. Мстя в сердце ее теперь живет, а где мстя, там мрак и морок. Не развеять его ни чарами, ни ворожбой, ни сговором с дивьем племенем. Потому никто за нее не встал, когда бесчестили и как баву на потеху хмельным да похотным отдавали. То ее лихо и с ним она сживется, за себя мстить станет. От всех отвергнута и всех отвергнет. Жестокость в отвагу превратит, войну в науку. Мать твоя уйдет, род сгинет, а она останется, и то, что неправым арьи испокон почитали, в правое обернет. А много ль на то времени да сил мне тратить пришлось? — засмеялся. — Пальцем щелкнуть, — поцеловал дрогнувшую от ужаса Дусу, смял, обнял. — Учись моя Мадуса, учись царица моя. Как арье выветрится из тебя, поймешь, что только и надо в нутро человечье влезть. А там клады кадов — тайники, вроде верно схороненные, недоступные. Глупые! Схвати, раскрой и угрози забрать и выдать — твой человечек. Страх его — власть твоя — твоей рукой возьмет и править им будет. А то славно. Сытно, радужно. К чему губить? Скучно, пусто. Сами себя сгубят, но нам послужат, откормят детей наших, выпестуют, на славу нас потешат, согреют. Сладок их страх, до того сладок, что только ты с ним сравниться можешь. А и твой страх мне что мед. Опоила… Людишки, что бавы, так бавься! Что они тебе, что мне? Я у тебя есть, ты у меня. Везде место себе найдем. Что в Тартаре, что в Прави, что в Яви — все наше! Детки пойдут — в трех мирах главами встанут, уж я похлопочу. Родичи твои твоим детям служить станут.

— Не видать тебе детей от меня.

— Сейчас — да, а год другой минет — затяжелеешь. На руках носить стану, в золотой норе гнездо совью, чтоб тепло, сытно и уютно детям нашим было, чтобы родясь уже умом обнадежили. Злато-то и каменья большим умом владеют и навьям то отдают. Кады глупы, что зернышко умок. Крупинки тепла да ума их только и годны подобрать, а чтоб до дна вобрать, да так чтобы не на раз, а надолго — нет. Нам ленно каменья брать. К чему. Рабы на то есть. Им брать. Нам в дары приносить. А мы уж знаем как их завесть так что лал малый эолы служил, из трех миров пищу нам давал, вечно кормил, совращая умишки. И разве ж сведает кто? — засмеялся. — Спорю, даже ведуны арьи о том ни сном ни духом.

Дуса побелела, понимая, о чем речь.

Камень же, что вода застывшая, лед едино, а вода — сестриц преемница. Что вложишь в нее, то подашь, то получишь. Только недолго мысль хранит — другой первую резво перебивает, еще ли, конечно, не жива и не мертва вода. Еже ли ж заморозить — сохранит впервой данное. А камень — кристалл, сиречь лед тот же. В новорожденный, только из чрева земли взятый камень, что вложи то он по свету и понесет. И несть будет сколь бродить, сильнеть да крепнуть. Черноту в него кинь, ее за собой потащит, умы затмевать, невидимое да неведамое раздаривать на горе, лихо множить.

Если знания арьи не сохранить, если Законы Щуров в детях их порушить да разметать по векам рода, перемешать с навьем отродьем — хана миру Прави. Тьма его накроет хоть и Яр встанет. Его свету ту тьму не развеять. Тайная она, невидная. Не мать Землю укутывает — души.

Вот к чему наги кадам клады поднимать наказывают, а потом арьям даруют. Не щедрость — хитрость, задумка далекая.

— Время приспеет, за те каменья что ты и помыслить не можешь, случаться будет.

Ой, лихо! Почто лютуешь?! — зажмурилась.

— Сильнее мы задумок твоих, — молвила. — Щуры да Яр нам порука. Поборем вас.

Наг улыбнулся, огладил Дусу:

— Несмышленка моя, сладкая. Борят того, кого видят, а побори када — есть он и нет. Меня побори — я вот он, — засмеялся. — Не все то наверху, что истинного боренья достойно.

И замер обдумывая, и вновь рассмеялся, тихо, блаженно, стиснул деву:

— Ах, ты, подружка моя! Велика разумом! Не даром кнеженка и ведунья! Так быть по твоему, Мадуса моя! Пусть племена тешатся, в вечной борьбе горят, друг на дружку идут. И никто не прознает, что война главная не дён, ни век пойдет, ни за каменья али земли. Внутрях она человечьих станется, в душах схороненная поведется, нам на потеху да расцвет, жизнь сытую! Велика твоя задумка, славна. То нам пир вечный будет! Тем и дети наших детей прокормятся! И никто не супротив не встанет, лжой опутанный, потому не поборет. Тонка задумка! Истинно — царица ты! Навья подружка…

— Не навья я! Окстись! Мое ли?…

— Твое! — губы накрыл, лицо ладонями сжав. Заурчал жадничая.

Противен поцелуй его. Дусе плевать бы обплеваться после, да сил нет. Пьет он их, вяжет слюной своей ядовитой и квелеет девушка, только в думках еще сопротивляясь. То ли спит наяву, то ли явь со сном путает. Во рту, что болотце разлилось, ряска не шелохнется от мертветчины его. Внутри ж холод до онемения. И мерещется ей что не арья она, а то ли дивья то ли вовсе навья уже. Полусонная, вялая, властью чужой с душой опутанная, растоптанная.

Силен наг, Шах, воистину. Мысль супротив только и шелохнется да тут же исчезает.

В грудь бы резом ударить, выю кровью его окропить, но и мизинец за мыслью не поспевает, не дрогнет.

— Ай, любезна ты мне, ай порадовал ранний род дщерью, — выдохнул ей в лицо с горящим взглядом. — Напиться тобой не могу, любая. Что ж дале будет? Уж не под кожу ко мне проберешься ли? А и пущу. А и сам проберусь. До донышка моя ты, до вздоха последнего! Нава ты отныне, навья нагайна царица. Не арья — навья царица владетельница Прави и Яви. Все о том прознать должны и прознают. Идем.

Подхватил, на крыльцо выволок, откидывая сестру с порога. Та слова не молвила, но черно на Дусу глянула ее в непочтение виня, не брата. Масурмана крикнул, зашелестел по навьи. Тот жмурясь с ленивой улыбочкой Шахшимана слушал, на арью дочь поглядывал и пошел со двора Шеймона подзывая.

«Вольготно ж змеям в крепище некогда славного рода»! — с тоской глянула на них девушка. Узрила кнеженку у дальнего терема, что горделиво над своими воинами высилась, дары от них у крыльца принимала. А дары-то, удумать ведь такое! Тушки животных, туеса с каменьями да мечи!

«Знал бы кнеж Бориф какую скверну в дом и род жена его пустит. И с чего она со Щуровой тропы сошла? Как ее извернули? Как Афину? Так та малая, горделивая да норовистая, а Ма-Ра женщина добрая была, не своенравная».

Шахшиман перехватил деву со спины через грудь, голову на плечо ей положил, в сторону Мары прищурившись и молвил:

— Не твоя то печаль, моя Мадуса. В старые времена лебедь да сокол вместе летали, а впредь ино станется. Всяк норовить будет друг дружку подножку сделать. И воевать станут вровень один одним кичась, другой другим. Это вы еще помните, что отец сеет, а мать родит и что тот, что другой без дружки пусты, что печаль дитячья. Запамятуют следующие. Одно знать будут, с молоком материнским впитают: девка для бавы, цена ей хмельного глоток. Муж всему голова, мужчина здесь хозяин, в его все воле. Конец сравенству, начало розни.