Джозеф Хеллер - Лавочка закрывается

• Название: Лавочка закрывается
• Автор: Джозеф Хеллер
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-237-01495-Х

«Лавочка закрывается» (1994) — это продолжение знаменитого романа «Поправка-22». Действие романа отнесено к нашим дням, постаревшим героям под семьдесят. Но их связывает память о прошлом и войне. Теперь, когда молодым война кажется не то страшноватой сказкой, не то приключенческим сериалом, для участников она сделалась и памятью о юности, и самым сильным переживанием за всю жизнь. Жизнь кончается, лавочка закрывается, все видится отчетливее, и даже в том вывихнутом мире, который всегда занимал Хеллера, вещи встают на свои места. И приходят горькие мысли о том, «что у каждого в этом мире есть права, но никому не позволено ими пользоваться».

---

— Сообщите вашему клиенту, сэр… Как вас зовут? Кажется, он вас не назвал.

— Брюстер. Леонард Брюстер.

— Так вот, скажите вашему клиенту, Брюстер, что Статья 11 — это для него, для его адвокатов, для суда и, может быть, для других людей, которым он должен. Но не для Рабиновица. Она не для меня. Хансон, мы с вами заключили сделку, вы и я. Вы взяли мои материалы и воспользовались ими, вы не жаловались ни на сроки поставки, ни на качество. Я привык работать так. А теперь слушайте меня внимательно. Мне нужны мои деньги.

— Вы не можете их получить, мистер Рабиновиц, — сказал Брюстер, — разве что через суд. Позвольте, я вам объясню.

— Хансон, я их могу получить.

— Лю… — начал Хансон.

— Объясните вашему адвокату, что я их могу получить. На суды у меня нет времени. Если потребуется, то я получу их, выдавливая их из вас по капле, как кровь, если вы будете упрямиться. Вы сохраняете за собой дом? Но не с помощью моих четырех тысяч двухсот долларов. Вы хорошо слушаете?

— Ленни, я хочу поговорить с вами в доме.

Когда они появились, Брюстер говорил, опустив глаза.

— Вам придется взять наличными, — сказал он вполголоса. — Мы не можем пропустить их через бухгалтерию.

— Думаю, на это я пойти могу.

Теперь я верил банкам чуть больше, хотя не так уж и сильно, а наличные хранил в депозитном банковском сейфе, потому что не хотел зависеть от честности своего бухгалтера. Клер чуть в обморок не упала, когда узнала, где я был.

— Ты ведь не был уверен, что они заплатят.

— Если бы я не был уверен, я бы туда не поехал. Я не трачу время попусту. Не спрашивай, откуда у меня эта уверенность. Люди делают то, что мне нужно. Разве ты еще не заметила? Нет? Кто там у нас еще — этот гониф[63] Мелман? Если уж сегодня день платежей.

— Та же история.

— Позвони ему. Я с ним тоже поговорю.

— Сколько у него просить?

— Сколько будет шестью семь?

— Не путай ты меня. Скидка у него еще есть?

— Ты что, не знаешь, как ее рассчитать?

— Он проценты платит или нет? Я тебя только об этом и спрашиваю. Не надо меня отправлять назад в школу.

Клер тоже не очень-то жаловала всяких паразитов и мошенников, независимо от их вероисповедания, так же как и я в те дни, когда мы трудились в поте лица и она помогала мне на телефоне, когда лесной склад был еще мал и ей не нужно было собирать в школу детей, а потом нестись домой к их возвращению. Позднее, когда у нее появилось больше свободного времени и денег стало побольше, она купила маленькую художественную галерею, на прибыль от которой мы не рассчитывали, да она нам ничего и не приносила, а потом я даже купил ей долю в какой-то художественной школе в Лукке, в Италии, чтобы у нее было что-нибудь еще, чем занять голову, когда здесь уже накопилось много всего такого, от чего нужно было отвлечься. Когда Мелман перезвонил, я отобрал у нее трубку. Она была слишком вежлива, словно это мы должны были в чем-то извиняться.

— Мелман, вы лжец, — сразу же начал я, даже не зная, что он говорил. — Слушаете меня хорошо. Если вы меня вынудите, то вам придется повеситься, потому что вам больше не к кому будет обратиться и вы уже не сможете выдумать новую ложь, а я сделаю так, чтобы вам было стыдно. Мелман, я знаю, вы человек религиозный, поэтому я объясню вам ситуацию на языке религии. Если днем в четверг у меня не будет денег, то в эту шаббос[64] вы приползете в шуль[65] на коленях, и все в храме будут знать, что Рабиновиц переломал вам ноги, потому что вы лжец и плут.

Я не знаю, врал Мелман или нет, но деньги были мои и я получил их.

Конечно, потом я стал относиться к Статье 11 гораздо терпимее, когда я и сам наконец обанкротился, но среди моих кредиторов не было ни одного частного лица. Это все были корпорации. Люди радовались за меня и похлопывали меня по спине.

К тому времени я стал старше и у меня уже была эта болезнь, потихоньку убивавшая во мне все желания. У меня оставалось все меньше энергии, и я уже не видел большого смысла в том, чтобы заводить новые знакомства с людьми, которые были моложе, ненасытнее и готовы были работать на износ, так же как и мы раньше. Я был бы не прочь сохранить склад и водопроводный бизнес, чтобы передать их детям, если бы они захотели продолжать дело или продать его. Но мы оба чувствовали, что цена слишком высока и что рисковать не стоит.

К тому времени все тайное уже стало явным. В нашей семье моя болезнь уже ни для кого не была секретом. Дети все знали, но не знали, что им с этим делать, а они уже — все трое — были достаточно взрослыми. Какое-то время они, вероятно, считали, что мне ничего не известно. Даже Клер не сразу осмелилась заглянуть мне в глаза и сказать то, что я уже знал и не хотел, чтобы узнала она — что я болен этой болезнью, которая называется болезнь Ходжкина, и что это очень серьезно. Я не знал, как она к этому отнесется. Я не знал, как я отнесусь к тому, что на ее глазах буду болеть и терять силы.

Я продержался дольше, чем кто-либо предполагал. Я веду счет. С тех пор я разделяю свою жизнь на отрезки по семь лет.

— Послушай-ка меня, — сказал я ей во время первой недели своего пребывания в больнице. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал.

— Ты думаешь, я хочу?

— Мы что-нибудь придумаем.

К тому времени, когда мы перестали заниматься бизнесом и замкнулись в пределах нашего участка и нашего дома, о моей болезни уже все знали, и мы, наконец, могли прекратить притворяться и говорить всем, будто у меня грудная жаба, которая нередко укладывала меня в постель и вызывала рвоту, или возвратный мононуклеос с осложнениями, или небольшой воспалительный процесс, и я решился и стал всем говорить о туберкулезе лимфатических желез, лечение которого и оставило эти небольшие шрамы и голубые ожоги на шее, губах и груди. Мои мускулы быстро восстанавливались, и мой аппетит тоже. Между ухудшениями я на всякий случай поддерживал избыточный вес и все еще казался человеком крупного сложения.

— Ладно, Эмиль, хватит этих сказочек для детей, — сказал я своему доктору в больнице, после того как мне сделали анализы и когда я увидел фальшивую улыбку на его лице. Он часто глотал слюну и откашливался. Если бы я пожал ему руку, она наверняка оказалась бы потной. — Слушайте меня хорошо, Эмиль. Дело было не в зеленых яблоках, как я вам говорил, потому что я не ем зеленых яблок и даже не знаю теперь, какой у них вкус. Шея у меня распухла и болит. Если это не аллергия, а вы считаете, что это и не пищевое отравление, то это что-то другое, ведь так?

— Это болезнь Ходжкина, — сказал Эмиль, и больше я за следующие двадцать восемь лет ни от кого не слышал этого названия. — Так ее называют, — добавил Эмиль.

— Рак? — И мне тоже было трудно выговорить это слово. — Именно этого мы все и боялись.

— Это одна из форм.

— Я боялся, что это лейкемия.

— Нет, это не лейкемия.

— Я не знаю симптомов, но я боялся, что это лейкемия. Эмиль, я не хочу это слышать, но, по-видимому, придется. Сколько времени у меня осталось? Только не надо меня обманывать, Эмиль, пока еще не надо.

Эмиль вздохнул с облегчением.

— Может быть, много. Не хочу строить догадки. Многое зависит от индивидуальной биологии.

— Я не знаю, что это значит, — сказал я ему.

— Это ваши клетки, Лю. Мы не всегда можем сказать, как они себя поведут. Многое зависит от вас. Сколько вы сможете вынести? Насколько сильно будет сопротивление вашего организма.

Я безотчетно держал его за руку, а потом по-приятельски сдавил ее, и тогда он слегка побледнел. Отпустив его, я слегка рассмеялся. Я все еще был очень силен.

— Такого сопротивления вы еще не видели, Эмиль.

— Тогда, Лю, вы можете прожить еще долго, очень долго. И большую часть времени будете себя хорошо чувствовать.

— Пожалуй, именно это я и собираюсь делать, — сообщил я ему, словно принимая деловое решение. — Только не говорите Клер. Я не хочу, чтобы она знала, что у меня.

— Она знает, Лю. Вы оба взрослые люди. Она не хотела, чтобы знали вы.

— Тогда не говорите ей, что сказали мне. Я хочу посмотреть, как она будет лгать.

— Лю, когда вы повзрослеете? Это все не шутки.

— Разве я этого не знаю?

Эмиль снял очки.

— Лю, в Нью-Йорке есть один врач, я хочу, чтобы вы ему показались. Его зовут Тимер, Деннис Тимер. Вы поедете к нему в больницу. Он знает об этой болезни больше, чем кто-либо другой.

— Я не хочу ехать в карете скорой помощи.

Мы поехали в лимузине, в огромной машине жемчужно-серого цвета с тонированными стеклами, сквозь которые мы видели всех, а нас не видел никто; я растянулся на заднем сиденье, а места там было столько, что вполне вошел бы гроб, а может, и два.

— Мы его иногда так и используем, — сообщил водитель, который рассказал нам, что сам он из Венеции, а брат у него гондольер. — Сиденья откидываются, а задняя дверца открывается.