Клас Эстергрен - Джентльмены

• Название: Джентльмены
• Автор: Клас Эстергрен
• Издательство: Издательство Ольги Морозовой
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-98695-045-7

Боксер и пианист Генри Морган живет в необычной квартире на улице Хурнсгатан в Стокгольме. С ним живет и брат Лео, бывший вундеркинд, философ и поэт-шестидесятник — ныне опустившийся тип. В доме происходит множество странных событий. Братья Морган, поистине, загадочные персонажи. Во всяком случае, по мнению писателя «Класа Эстергрена», который появляется в удивительной квартире летом 1978 года, после того, как у него украли все, кроме двух печатных машинок. Поселившись в одной из комнат квартиры братьев Морган, он оказывается втянут в душераздирающую драму.

Читатель становится свидетелем разнообразных приключений братьев Морган в Стокгольме и других европейских столицах, пока не наступает час решающего испытания мрачной шведской зимой 1979 года.

Талант рассказчика и хитросплетение интриг приводят к финалу, в котором сам повествователь пытается понять, что же произошло с героями на самом деле. Но и финал не является финалом — сюжет написанного двадцать пять лет спустя романа «Гангстеры» берет начало там, где заканчивается история «Джентльменов».

---

Многие могилы на кладбище уже светились. У ворот, покупая большие свечи, мы почувствовали одухотворенность ритуала. Вокруг звучали приглушенные разговоры, и даже торговцы цветами не особо шумели; они явно делали неплохие деньги на свечах и еловых ветках.

— Впечатляет, — сказал Генри у ворот. — Прямо дух захватывает.

Огоньки свечей — маленьких и больших — трепетали, освещая могильные плиты, выхватывая из тьмы и забвения имена. Свечи горели в полях, на холмах и в ложбинах, в лесу и на прогалинах. Пламя рвалось в вечность — казалось, в это мгновение имена и даты действительно сливались с вечностью. В течение нескольких ноябрьских часов буквы, высеченные мастерами в камне, мерцали, как вечный свет наших молитв.

Люди бродили среди могил, как призраки в осенней одежде, приглушенно переговаривались и зажигали свечи, предавались размышлениям, сомкнув ладони; их лица светились, и могильные камни мерцали, и вздохи молитв растворялись в морозном воздухе.

Мы долго стояли и созерцали это великолепие, пока не отыскали тропинку, ведущую к склепу семейства Моргоншерна. Это было ухоженное сооружение, украшенное высоким памятником с тронутым ржавчиной гербом.

Генри зажег большую свечу зажигалкой «Ронсон», повернутой на полную мощность, как паяльник, и поставил свечу перед могильным камнем. Он громко и отчетливо прочитал все имена, закончив перечень на своем отце Гасе Моргане (1919–1958) и деде Моргоншерне (1895–1968). Дочитав, Генри долго стоял, опустив руки в карманы, — было холодно, из восточных степей дул пронзительный ветер, — и надвинув на лоб кепи; он в тишине и покое предавался размышлениям. Сам я по понятным причинам не мог настолько проникнуться атмосферой, но все же был впечатлен видом волнующегося моря свечей, в которое превратились окрестности, словно уходящие в бесконечность.

— Всем привет! — произнес вдруг Генри, резко нарушив атмосферу сосредоточенности. — Надеюсь, у вас все хорошо, где бы вы ни находились.

Он не отрываясь смотрел на свечу, на могильный камень и маленькую замерзшую розу, взбирающуюся вверх по золоченым надписям.

— Вы, наверное, думаете, что все это мышиная возня, да? Все, чем мы здесь, внизу — или вверху, это уж как посмотреть — занимаемся? Конечно, возня, но что поделаешь?

Обратившись ко мне, Генри повторил:

— Что поделаешь?

— Надо терпеть, — ответил я. — Больше ничего не остается — только терпеть.

— В такие минуты, — произнес Генри, глядя на море свечей. — В такие минуты легко поддаться сомнениям. Все кажется таким бессмысленным… Крутишься и вертишься весь этот жалкий век, отведенный тебе на земле, и так редко, редко замираешь, чтобы оглядеться по сторонам и спросить у себя, зачем все это… Это приговор, тяжкий приговор, наказание…

— Надо смотреть иначе.

— Надо жить иначе. Нельзя метаться. Пусть другие мечутся.

Мы содрогнулись от нового порыва ледяного ветра.

— Как холодно в этом мире, — поежился Генри, словно отыскивая причину уйти.

— Как интересно вы говорите, — произнес голос в темноте у могилы. — Как настоящий священник.

За могильным камнем показалась фигура девушки — или женщины. Она улыбалась.

— Я не могла не прислушаться, — нахваливала она красноречие Генри. — Вы говорили как настоящий священник, я чуть не расплакалась от такой красоты.

Женщина вышла на тропинку и оказалась элегантной дамой лет двадцати пяти, одетой полностью в черное, с траурной ленточкой на воротнике пальто.

— Месяц назад умер мой отец.

Генри достал сигарету из пачки, предложил и нам с девушкой. Мы закурили и некоторое время стояли в тишине. Она первой нарушила молчание.

— Вы в город?

Мы оба кивнули, дрожа от холода.

— Вы на машине? Могу подвезти.

— Благодарим, дитя мое, — ответил Генри в надежде, что отеческий тон священника окажется к месту. Но он ошибался. Эта дама вовсе не производила впечатления беззащитного агнца, раз уж на то пошло. У нее был ядовито-желтый автомобиль с надписью «Пико». Это явно была одна из тех непростых девчонок, что гоняют по городу на курьерских автомобилях. Помнится, на машине значился номер восемь — совсем как у известного баскетболиста.

Когда дама подвела нас к ярко-желтой тачке, Генри окончательно растерялся.

— Ты водишь курьерский автомобиль? — изумленно воскликнул он. — Это просто…

— Садитесь, ребята! — пригласила нас дама. — Кстати, как вас зовут?

Генри, по обыкновению, обстоятельно представился, пожав даме руку и щелкнув каблуками, а затем, кивнув в мою сторону, назвал мое имя без лишних комментариев.

— Меня зовут Черстин Бэк, — представилась дама.

— Олрайт, Черри, — сказал Генри. — Полегче на поворотах: на дорогах, наверное, скользко.

Черри вела, как ангел, и переключала скорости ловко, как гонщик. Она отлично владела педалями, и Генри бросал косые взгляды то на них, то на спидометр. А может быть, и на коленки Черри, откуда мне знать.

— Ты верно говоришь, — заметила Черстин, набрав обороты. — Насчет бессмысленности. Все эти… все эти стремления такие смешные. Сначала ввязываешься в эту гонку, а потом спрашиваешь себя: а куда это я несусь?

— Кто бы знал… — поддакнул Генри.

— Но надо двигаться вперед. Нельзя видеть во всем одну пустоту.

— Надо делать вид, — сказал Генри. — Нужно все время делать вид, что там, за горизонтом что-то есть. Иначе ты обречен.

Черстин не казалась человеком, парализованным беспросветностью существования. Она чуть было не отправила нас обратно на кладбище своими бесстрашными маневрами на шоссе.

— Куда вам теперь? — спросила она у Слюссена.

— Точно не знаю, — отозвался Генри. — Может быть, в кафе?

— Хорошо, — согласилась Черстин. — В Гамластан?

Не дожидаясь положительного ответа, она рванула вверх по Слоттбаккен, ловко пристроила автомобильчик на парковочном месте для мопедов и инвалидов и выскочила на улицу.

Мы отправились к Кристине, где заказали три кофе с коричными булочками и печеньем. В кафе было тесно и суетливо, и наше благоговейное настроение вскоре испарилось. Жизнь вновь поймала нас в силки голода, жажды и сладострастия. Однако Генри, которому никак не удавалось избавиться от тона проповедника, — я был уверен, что он по-прежнему надеялся тронуть сердце Черстин таким образом, — заявил, что он питает глубокое почтение к женщинам, облаченным в траурные одежды, ибо в их облике есть некое особое достоинство.

— Я, пожалуй, скоро сниму траурную ленту, — сказала Черстин. — Больше не могу выслушивать соболезнования.

— Ты осталась одна?

— Мама умерла пять лет назад. Мне казалось, я никогда не оправлюсь. Но пришлось взять себя в руки. Для папы это стало еще большим ударом. Теперь и его тоже нет. Не могу думать о нем как… как о мертвом. Он был таким замечательным человеком…

Принесли наши кофе, и Генри вновь предложил нам закурить, из деликатности промолчав — в кои-то веки!

— Он был таким находчивым, мой папа, — продолжала Черстин. — В двадцатые годы основал собственную фирму-тотализатор. В Гетеборге. Только ленивый не делал у него ставок. Потом наступили тяжелые времена, появилось АО «Тотализатор», и папе пришлось искать что-то другое. Он стал продавать велосипеды и автомобили. Если бы вы его повстречали, не забыли бы никогда.

— Наверняка, — согласился Генри.

Черстин снова расстроилась и заплакала. Закрыв лицо руками, она всхлипывала и шмыгала носом.

— Я ничего… не могу… поде… — рыдала она.

— Ну, ну. — Генри протянул ей выглаженный носовой платок.

— Спасибо. — Черстин как следует высморкалась. — Ой! Нет, вот черт! — крикнула она вдруг. — ЧЕРТ!

— Что такое? — спросили мы в один голос.

— Я потеряла линзу, — ответила Черстин. — Контактную линзу, правую. Сидите на месте, НЕ ДВИГАЙТЕСЬ, СИДИТЕ!

Мы с Генри замерли на месте, не смея вздохнуть, пока Черстин осторожно разворачивала носовой платок, внимательно рассматривая каждую складочку, чтобы затем перейти к своей траурной одежде, столу, стулу и полу. Она осторожно опустилась на пол, шаря по ковру, как подслеповатая собака, и бранясь, как сапожник.

— Чертова линза! — рычала она так, что Генри усмехнулся. — Эти гребаные линзы стоят пятьсот с лишним крон за штуку!

В конце концов она нашла линзу в собственной чашке, выловила ложечкой и отправилась в туалет, чтобы ее вымыть.

— Забавная штучка, — произнес Генри.

— У меня нет слов, — отозвался я.

— А я влюбился, — скромно сообщил Генри. — I’m in love again, — тихо пропел он.

Я не решился сказать, что тоже влюблен. Может быть, не по уши, но, во всяком случае слегка — примерно по плечи.

За сим, разумеется, последовала песня. Лишь увидев любовно зарифмованный мною текст «Черри с траурной лентой и линзами», Генри понял, что я тоже пал жертвой страсти. Черстин оставила Генри номер своего телефона, сказав, что обязательно хочет встретиться с нами вновь — причем вскорости! Всю дорогу до дома Генри парил в облаках. Я же держал восторги при себе, хотя текст, который я написал и отдал Генри, чтобы тот переложил его на ноты, говорил сам за себя. Вне всякого сомнения, так мог писать только по-настоящему влюбленный поэт.