Карел Птачник - Год рождения 1921

• Название: Год рождения 1921
• Автор: Карел Птачник
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: О войне
• Год: 1960

---

Парни сидели за столом, им не хотелось разговаривать. Потом они принялись расхаживать по комнате а все оглядывались на Ферду.

— Во что они его превратили! — воскликнул Гонзик. — Совсем как помешанный, просто не узнать!

Больше от Ферды не удалось добиться ни слова, хотя всем хотелось знать, где он был и что делал. Но Ферда молчал. Он сидел на своей койке, сложив руки на коленях и уставясь в пол, или спал.

— Рехнулся, — огорченно твердил Кованда. — Сгубили человека, сам не свой стал!

Ферда панически боялся людей в мундирах. Когда в комнату заходил Гиль, Ферда в ужасе убегал в коридор или закрывал лицо руками и не открывал глаз, пока ему не сообщали, что Гиля уже нет. Говорить с ним и расспрашивать его не имело смысла — он только слушал, кивал или качал головой, в его вытаращенных глазах застыл страх, а руки постоянно дрожали.

В этом году в сочельник не было праздничного ужина с обычной бутылкой красного вина. Ребята вспоминали родину, ругали немцев и говорили о войне. Гонзик получил по почте пятнадцать рождественских поздравлений, Карел восемь. Открытки были подписаны. Их прислали Эда, Вильда, Франтина, Петр, Йозка и другие. Богоуш писал: «Живем очень хорошо. Воздух тут чистый. Когда приедете? Открытка послана не оттуда, где я живу».

Ребята задумались.

— Пора уже и нам навострить лыжи, — сказал Густа. — Чего мы, собственно, ждем?

Гонзик сидел за столом и переписывал ноты. Услышав, о чем речь, он отложил перо и откинулся на спинку стула.

— Вот уже нашел время, — возразил Ирка. — Зимой! Я смоюсь весной, тогда меня сам господь бог не удержит. Когда сойдет снег, можно и в лесу заночевать и в поле, а сейчас? Я думаю, что весной немцам будет капут. Зимой плохо воевать.

— А вот Эда не побоялся зимы, — недовольно возразил Фера. — И теперь сидит в тепле. Бабы вы, вот что! Ждем тут у моря погоды…

— А кто тебя держит? Можешь смываться хоть завтра.

Фера разом остыл.

— Знаю… Но как? И куда?

— Не каждому достаются чистые литеры с печатью, — вставил Цимбал. — Поездом без бумаг не поедешь, а пешком попробуй-ка доберись!

Фрицек примял сигарету в резной деревянной пепельнице, сделанной еще Рудой, и с удобством оперся о стол.

— А вообще это — глупое дело — удирать. Я не собираюсь. Мы здесь в безопасности. Лучше, чем дома. Там от нас все равно не будет толку, только гестапо станет за нами гоняться. Разве там скроешься от фронта? Фронт и туда придет, да, может, будет еще хуже, чем здесь.

Слова Фрицека вызвали общее возмущение. Ребята напустились на него, честили трусом, спрашивали, не хочет ли он, чтобы война тянулась еще лет десять.

Фрицек озлился и стукнул кулаком по столу.

— Отстаньте, трепачи! Я же не сказал, что здесь жратва лучше и что мне тут нравится. Что я имею в виду? Дома я бы не удержался, сболтнул бы что-нибудь лишнее, меня давно бы уже упрятали за решетку, А тут никто не понимает по-чешски, говори, что вздумается. Мы здесь в укромном местечке, по крайней мере в этом смысле, ферштанден?

Ребята не согласились. Они стучали кулаками по столу, обвиняя друг друга в трусости, предлагали разные проекты бегства, спорили — бежать в одиночку или сообща, но постепенно утихомирились, потому что в каждом проекте обнаруживались трудности и никто не знал, как их преодолеть. Тут было и незнание местности, и незнание немецкого языка, и военные патрули в поездах и на дорогах. А куда деваться после перехода границы, на что жить, чтобы не поставить под угрозу родных и близких?

Наконец парни умолкли, смущенно переглядываясь. И тут они заметили, что Кованда, Карел и Гонзик до сих пор не сказали ни слова и только улыбались, наблюдая волнение и растерянность остальных. Эти трое сидели рядом и молча курили, а когда все взгляды обратились к ним, перестали улыбаться и прямо и твердо поглядели в глаза товарищам. Но никто еще не успел произнести ни слова, как Ферда Коцман встал с койки и, расталкивая товарищей, подошел к столу. Он положил обе руки на чисто вымытую поверхность стола и взглянул Карелу в лицо. Глаза его были широко раскрыты и блестели больше обычного, губы дергались, на висках вздулись вены. Он был взволнован, руки его дрожали, он громко дышал и никак не мог заговорить. Наконец это ему удалось: «Домой!» — произнес он хриплым, нечеловеческим голосом, крепко схватил Гонзика за плечо и судорожно стиснул его пальцами. «Домой!» — повторил он и тревожно оглянулся, словно скрывался от кого-то и боялся, что его настигнут.

— Домой.

В двенадцатой комнате были парни и из других комнат. Эта сцена ошеломила их, они разом отрезвели и выжидательно уставились на трех товарищей, сидевших за столом. Гонзик медленно снял руку Ферды со своего плеча и, не отпуская, положил ее на стол.

— Да, — сказал он тихо, — мы пойдем домой, Ферда. Пойдем все вместе, и ты пойдешь с нами. Никого из наших мы тут не оставим. Придет время, тронемся в путь.

Ферда не сводил с него глаз, было видно, что он о чем-то упорно размышляет и это дается ему с трудом. Потом он молча повернулся и мимо расступившихся ребят прошел к своей койке, сел на нее, сложив руки на коленях, и, покачиваясь из стороны в сторону, тупо глядел перед собой.

— Домой! — снова повторил он, и в глазах у него мелькнуло блаженное выражение.

К новому году «Брабаг» уже работал полным ходом. Вращались турбины, зажглись печи, и над всей территорией завода носился сладковатый запах химикатов. По приказу администрации две самые высокие заводские трубы, обычно торчавшие над дымовой завесой, были наполовину снесены. Железнодорожная ветка от станции Цейтц к заводу была забита цистернами и большими товарными вагонами с неизвестным грузом. Веркшуцовцы в штатском тайно обходили завод, проверяя, не курят ли рабочие в запретных местах.

Во время своих хождений Гонзик не раз встречал незнакомого рабочего, который пристально поглядывал на него и всякий раз обменивался с ним несколькими словами о погоде, о работе. Но Гонзику казалось, что он хочет поговорить о чем-то другом. Потом он узнал, что этот же человек заговаривал с Карелом, всякий раз справляясь о Гонзике. Через неделю он встретил незнакомца снова. Тот помахал ему и зашагал навстречу.

— У меня к вам поручение, — сказал он, внимательно разглядывая Гонзика. — Вам привет от… Кетэ.

У Гонзика подкосились ноги.

— Что вы знаете о ней? — встревоженно спросил он, облизывая губы. — Что с ней случилось?

Человек глядел ему в лицо.

— Мне поручено передать вам только одно: она жива. Ее приговорили к пятнадцати годам, она сидит в Берлине. Ей грозила виселица, но, так как ее отец — видный деятель нацистской партии…

— Ее отец?..

— Да. Вы не знали об этом?

— Нет, — задумчиво сказал Гонзик. — Я ничего не знал о ее семье. Но я рад, что она жива, — на глазах у него блеснули слезы. — Смешно, когда мужчина плачет? — сказал он и высморкался. — Не правда ли, смешно?

Но незнакомцу это не казалось смешным.

— Меня зовут Курт Цейлер. Я живу в Нонневитц, — сказал он. — Последний домик, близ кладбища, большой сад с высокими соснами, вход с дороги, в калитку, или задами с поля. Если я когда-нибудь вам понадоблюсь, приходите. Курт Цейлер. Руку не подавайте, только дайте прикурить.

5

Товарищи регулярно навещают меня. Не забывают, выкраивают свободную минутку по вечерам в будние дни, а по воскресеньям ко мне вваливается вся наша комната. Однажды ко мне пришло сразу восемнадцать гостей, они расселись на свободных койках и на столе, галдели и смеялись, а уходя, останавливались в дверях, причмокивали и говорили, качая головой:

— Не жизнь у тебя, а лафа, Пепик! Ни черта не делаешь, знай валяешься да толстеешь.

Это правда. У меня хороший аппетит. Сестра Маргарет приносит мне двойную порцию обеда и ужина и с улыбкой смотрит, как я управляюсь со всем этим.

— Ешьте, ешьте, — говорит она. — Ешьте, сколько можете, это вас спасет.

В самом деле?

В нашем одноэтажном корпусе шесть палат, по три с каждой стороны коридора, две уборных, комнатка для дежурной сестры, ванна и подвал. Раньше в этом маленьком строении держали больных дифтеритом, корью и туберкулезом, теперь — только туберкулезников. Впервые в жизни я близко соприкоснулся с ними, но все еще не могу причислить себя к этим больным и смотрю на них с каким-то «кастовым превосходством», словно все еще считаю себя здоровым. Это чувство отчужденности от явно больных заставило меня ясно понять, что сейчас я ценю жизнь больше, чем в первые дни болезни. Мне уже не все равно, выживу я или нет. После нескончаемых ночей, полных отчаяния и сознания обреченности, во мне снова проснулась жажда жизни. Выздороветь, совладать со своим телом, а главное, душой, ведь она пострадала много больше, чем тело, которое уже крепнет, уже обретает физические силы. Я снова в хорошем, бодром настроении, перестал размышлять о боге и о последних минутах человека. Жизнь уже не отравлена сладковатым привкусом крови во рту, жаром лихорадки и головокружением от слабости и от сознания своей беспомощности. Сомнения, уныние, страх исчезли.