Марк Гроссман - Годы в огне

• Название: Годы в огне
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Роман известного уральского писателя М. С. Гроссмана охватывает в основном события второй половины 1919 года на Южном Урале. Герои его — воины и партизаны, разведчики и подпольщики, прославленные полководцы и рабочие, — те, кто жил, трудился и побеждал, отстаивая революционные завоевания народа.

---

Внезапно Нил Евграфович рассердился, покраснел, сказал с несвойственным ему ожесточением:

— Послал нам бог напоследок царя! Дурань дурнем! Во всем царствующем доме не сыскалось даже намека на Грозного или Петра. Одни Павлы!

Добавил, усмехаясь:

— Попалась мне как-то книжечка августейшего поэта, великого князя Константина Константиновича. Названа поистине с царской щедростью — «Жемчужины духовной поэзии». А что под обложкой? «Притча о десяти девах», «Когда креста нести нет мочи», «Легенда про мертвое море». Любитель словесности, отважившийся заглянуть в сборник, обнаружит там вполне посредственные строки, то есть банальные мысли, изложенные в соответствующей им форме.

Книжка вышла в шестнадцатом году, следовательно, в разгар мировой войны и в канун двух революций. Разумеется, царствующему дому нельзя запретить версификацию. Но было бы лучше, если бы каждый занимался своим делом, и Романовы думали не о поэзии, а о позоре распутинщины и казнокрадства.

Неожиданно Стадницкий замолчал, ибо открылась дверь флигеля, и в комнату вошел Филипп Егорович, вернувшийся из Зареченской церкви.

Кожемякин перекрестился в переднем углу на иконы, а сел скромно, на лавку у печного угла, и сложил на коленях тяжелые мосластые руки мужика.

Сначала он чувствовал себя смутно в присутствии хорошо одетого и чопорного — так поблазнилось — господина. Однако эта неуютность быстро прошла, как только дворник понял, что Нил Евграфович нисколько не кичится своим положением, а напротив, оба старика единомышленники — верят в бога, презирают войну, считают ее позором человечества, исчадием ада и все такое прочее.

Филипп Егорович вскоре разговорился, то есть иногда вставлял в беседу слово или высказывал мнение.

— Насколько я знаю, — заметил Нил Евграфович, — вы, господин Лебединский, немало пожили в окопах. Бяда́ гэта. Кусок свинца вылетает из винтовки со скоростью две тысячи футов в секунду. Будто каленый багровый прут вонзается в твое тело — и ты валишься навзничь на землю, созданную богом для счастья. О, господи, как страшно! Вот ты — молодой, сильный, желающий радости, бежишь не по воле своей — и удар, и нет тебя, нигде нет, и даже понять самому нельзя, что нет, ибо как понять, когда нет, когда ничто ты и тьма ты в этом черном адском огне!

Лебединский не мог отказать себе в праве на шутку.

— Вы забываете о рае, Нил Евграфович.

Старик вздохнул, и на губах его появилась улыбка смущения.

— Вот, знаете ли, сам иногда сомневаюсь в боге… За что же он карает безвинных детей и позволяет войнам пепелить человечество?

Внезапно добавил с раздражением:

— Нечага таму богу кланяцца, яки наши малитвы не прымае.

На лице Филиппа Егоровича: кажется все: и усы, и борода, и трубка — стали торчком от негодования. Однако, не позволяя себе грубости, он широко развел руки, спросил:

— Значит, зря человеки в рай верят? Мириады и мириады — в господа нашего бога?

И были в его словах и горечь иронии, и тоска жадного вопроса, и слабая надежда на то, что слова гостя — лишь грубая шутка.

— Кто знает? Может, и не зря… — отозвался Стадницкий. — Рай, он лишь мечта о вечной жизни, уплата за горести и унижения земли. Ибо где она, душа без болячки?

Филипп Егорович раскурил потухшую трубку, сказал неуверенно:

— Бог учит, а может, я сам придумал: человек, что доволен малым, блаженный человек. Покойно ему жить на свете, ибо никто не сдернет его с его места: кому же оно понадобится? Жадность — вот бич людей, вот где все корни ада и адская приманка Вельзевула!

С этим никто не стал спорить, и разговор перекинулся с войны мировой на войну гражданскую.

— Точно рыбы на мели, мечутся люди, строя козни друг другу, и страшно мне глядеть на это, — бормотал дворник, мотая кудлатой головой. — Красные, белые, зеленые, голубые — и все — русские, вот что увидеть под старость лет довелось!

— Что ж надо делать? — полюбопытствовал Дионисий.

Старики молчали.

Тогда Лебединский задал рискованный вопрос, который давно вертелся на языке.

— Какое ваше отношение к Советам, дядя Филипп? Вы ведь жили при них?

— Всякая власть — от бога, — отозвался старик и замолк, не желая распространяться на эту тему.

Вскоре, впрочем, он снова свернул разговор на войну, и Нил Евграфович поддержал его, говоря, что характер народа накладывает сильнейший отпечаток на дух и душу армии. Но тут же жарко вопросил бога:

— Господи, как же ты допускаешь войну, ежели миллионы убитых, миллионы пленных, миллионы сирот?

— Однако вот что решительно утверждаю, — мягко, но без колебаний произнес Дионисий. — Надеждам на бога тысячи лет, а толку, видите, никакого. И сто́ит ли зря туманить людей? Всё одно — до вашего бога ке доскочишь.

— Ах, помолчите, Дионисий Емельянович! — совсем расстроился дворник. — Стремите очи в глубь души и не влагайте персты свои в язвы ближних своих. Все это — суета сует и всяческая суета…

Разговор вернулся к чужим странам, к сыну Нила Евграфовича, так непонятно для стариков променявшего Россию на первую сильную любовь.

Но не было уже прежней жажды в беседе, все чаще случались паузы, и вскоре она смолкла совсем.

Они разошлись в этот воскресный вечер поздно, пожалуй, немного недовольные друг другом. Кожемякину казалось: Нил Евграфович не тверд в вере, а что уж говорить про Дионисия Емельяновича! Стадницкий же думал: Филипп Егорович чрезмерно предан букве господа, а в дух его слов и учения не проникает, нет!

Лебединский, в свою очередь, полагал, что старики бесплодны в усердии своем донести до слуха всевышнего воистину кровавые вопли свои.

Прощаясь со Стадницким, Филипп Егорович Кожемякин пытался как-то скрыть душевную заминку и бормотал вслед гостю:

— Что говорить?.. Чужедальняя сторона — она горем посеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена. Но — поверьте мне! — вернется сынок, стоскуется по России.

Дионисий проводил Нила Евграфовича, пожелал ему доброй ночи и грустно потащился во флигель.

Не в силах заснуть от невнятной тревоги, он слышал, как на своем одиноком ложе тихо бормотал Филипп Кожемякин:

— Ночью вспоминаю имя твое, Господи, и соблюдаю закон твой! Зачем возмущаются народы, и племена замышляют тщетное? Меч обнажают нечестивые и натягивают лук свой, чтобы сразить беднаго и нищаго, чтобы пронзить идущих прямым путем… Долго ли вы будете нападать на человека? Все вы хотите низринуть его, как наклонившуюся стену, как ограду пошатнувшуюся…

Голос Филиппа Егоровича стал жестче, и звенел, как жесть:

— Говорю безумствующим: не безумствуйте, и нечестивым: не поднимайте ро́га, не поднимайте вверх ро́га вашего, не говорите жестоковыйно. Слезит душа моя от скорби; восстанови меня по слову Твоему.

И закончил внезапным, как вопль, вопросом, горьким в безысходности своей:

— Господи! Кому повем печаль мою?!

ГЛАВА 18 В ПОДВАЛАХ ДЯДИНА

Капитан Павел Прокопьевич Гримилов-Новицкий, начальник контрразведки в штабе Западной армии генерала Ханжина, был, как ни странно, дурак. Это был сдержанный, скромный, даже воспитанный дурак, веривший в силу икон и гаданий, страстно любивший царя и с полной искренностью оплакивавший смерть несчастной императорской семьи.

Павел Прокопьевич совершенно надеялся, что красные в конечном счете будут истреблены, и это случится не без его, Гримилова, изрядной помощи.

— Лучше посадить за решетку весь город, чем упустить даже одного негодяя, — любил пофилософствовать Павел Прокопьевич, когда к тому склоняли обстоятельства, свободная минута и почтительные слушатели. «Негодяями» капитан честил всех левых, без различия партий, рангов и положения.

Жена Гримилова, Марья Степановна, была женщина умная и хитрая, она советовала мужу не проявлять излишнего усердия, ибо идет война, и один бог знает, чей станет верх. Совсем иное, если брань кончится победой белого дела и адмирал Колчак ударит в колокола московского Кремля. Тогда можно и наверстать упущенное, показав этим смазчикам и кухаркам, где их шесток.

Она не уставала повторять эту мысль по любому поводу, а чаще — без всякого повода.

— Медом больше мух наловишь, чем уксусом, Павел Прокопьевич, — поучала она мужа. — Это всегда помни.

— Они не мухи, Маша, — уныло отзывался Гримилов, ковыряя вилкой котлету. — И ведь когда как… са дэпа́н…[47]

Павел Прокопьевич панически и всегда боялся красных. Гримилов опасался их пуль и бомб, которыми они могли попасть в него, когда он возвращался со службы; страшился их листовок и глухой, плохо упрятанной в глазах злобы. Он выбрал себе дом для жилья как раз напротив номеров Дядина: стоило капитану выйти из штабного подъезда и пересечь улицу, как он оказывался в особнячке из красного кирпича, где его весьма равнодушно встречала супруга. Она целовала Павла Прокопьевича в лоб и говорила: «Ах, мой Гримилов вернулся!»