Марк Гроссман - Годы в огне

• Название: Годы в огне
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Роман известного уральского писателя М. С. Гроссмана охватывает в основном события второй половины 1919 года на Южном Урале. Герои его — воины и партизаны, разведчики и подпольщики, прославленные полководцы и рабочие, — те, кто жил, трудился и побеждал, отстаивая революционные завоевания народа.

---

Истребитель военлета Столярского получил восемь пуль в крылья и одну — в бензобак. Столярский дотянул до своего поля и без поломок приземлил машину.

Аэроплан летчика Штурма, изрешеченный белыми истребителями и солдатами с земли, вынужден был сесть на территории неприятеля. Штурм разбил все приборы машины и ночью перешел линию фронта.

Не все бои, конечно, завершались столь благополучно. Боевые машины порой горели и в воздухе, и на земле, — и войска с торжественной печалью хоронили героев в уральской земле[92].

Обе стороны несли громадные потери. В Самарской бригаде белых, как значилось в донесении, осталось всего восемьдесят штыков, и их свели в одну-единственную роту.

228-й доблестный Карельский полк Витовта Путны два дня дрался в окружении без единого патрона и разорвал волчью удавку белых отчаянной штыковой и сабельной атакой.

232-й Смоленский полк железного Альберта Лапиньша потерял каждого пятого стрелка, не говоря уж о раненых.

В заключение Гусев осведомлял комбата, что славный 241-й Крестьянский полк, к личному составу коего имеет честь принадлежать Важенин, оставил на месте сражений пятьсот убитых, и родная красная кровь товарищей требует возмездия.

Командир 241-го полка приказывал Важенину отбросить противника от Щербаков, атаковать Ужевку и Долгую.

Да еще, наказывал Гусев, пусть комбат даст реляцию на разведчика Кузьменко. Боец догнал вчера обоз белых, зарубил четырех офицеров и захватил двадцать повозок с боеприпасами. Командир полка полагал: беззаветный герой достоин ордена Красного Знамени.

Кузьма перенес на карту обстановку, указанную в записке Гусева. Из нее также следовало, что поблизости от крестьянцев будут драться остальные полки бригады.

Особенно радовало Кузьму соседство 243-го Петроградского полка. Конечно, бывший редактор дивизионки помнил о тяжелом ранении Сокка, понимал, что с ним всякое может стрястись, что в лучшем случае Роману Ивановичу предстоит многомесячная госпитальная мука. Может быть, поэтому, как-то попав к питерцам, он суховато представился новому краскому, молча подав Шеломенцеву свое удостоверение. Однако Алексей Иванович сумел быстро склонить балтийца в свою сторону. Они оказались земляки, Шеломенцев был златоустовец, работник Уфимской ЧК, следовательно, свой, надежный человек.

Посланная к Долгой разведка сообщила: под станицей слышен сильный треск снарядов, по всей видимости, там 243-й Петроградский полк, а в трех верстах от него сражаются батальоны Вострецова[93].

Крестьянцы вошли в сражение в самое тяжкое время. Две пехотные дивизии и оренбургские казаки сдавили с трех сторон красных питерцев, и Шеломенцев под дюжим давлением пехоты и конницы стал осаживать свой левый фланг.

Батальон Важенина еще только выскочил на выгоревшую макушку холма, с которого открывалась печальная картина схватки, а к Петроградскому полку уже потекла неожиданная и громадная помощь.

Около восьмисот рабочих, в косоворотках, робах, в картузах, в гимнастерках, привезенных с мировой войны, выставив щетину штыков, плечо к плечу, пошли на белых.

Они шли в полном молчании, и потрясенные белосолдаты прекратили огонь: умолкли пулеметы и пушки; а люди в робах все шли и шли, и солнце нестерпимо пылало на их штыках.

Кузьма Важенин крикнул своим, что пора в дело, и кинулся вместе с первой ротой все к той же Долгой Деревне.

Знамя 241-го полка несла эта рота, и Важенин бежал рядом с зачехленным стягом, исполненный вдохновения, потрясенный только что увиденной картиной рабочей отваги.

Знаменосец, шагавший в центре цепи, внезапно стал на правое колено, будто присягал флагу, и тут же ткнулся в жесткий пропыленный чехол головой.

Кузьма вытащил из скрюченных пальцев убитого древко и, всей душой испытывая ни с чем не сравнимый восторг мужества и веры в правоту красного дела, пошел к рядам неприятеля, бегущим наперерез.

Почти сразу знамя у комбата взял кто-то из красноармейцев, и Важенин вырвал из кобуры наган: противник был рядом.

Кузьма только подумал, почему молчит Лабудзев, где же его тридцать пулеметов, когда разом хлестнули очередями «максимы», «льюисы», «кольты».

Белая пехота попа́дала в жесткие травы, за кустики и бугорки и жидко стреляла оттуда по наступающим петроградцам, батальону Кузьмы и рабочим.

У самой станицы Важенин махнул роте рукой, будто приглашал дорогих воинов войти в победу, ибо всем уже становилось ясно, что Войцеховский держится на пределе сил. Удар рабочего батальона совершенно сломил камцев и уфимцев.

Важенин бежал в станицу с пылающим лицом, и рядом с ним, над красноармейцем богатырского роста, билось и хлопало на ветру теперь уже расчехленное знамя.

Еще не кончился этот восторг духа и жесткой мужской храбрости, когда кто-то вдруг злобно ударил матроса в грудь, еще рванул когтями за горло, и все стало кроваво-черное, и ничего не стало — ни красной крови, ни синего неба вокруг.

Важенин умер раньше, чем упал на землю, но батальон не остановился, — цепи сходились в штыковой бой.

Вскоре сюда подтащили свои пулеметы люди Лабудзева, и Иван словно споткнулся глазами о Кузьму, безвольно лежащего на спине.

Лабудзев кинулся к другу, рванул ворот его гимнастерки и припал ухом к груди Важенина, мокрой от пота и крови.

В следующее мгновение вскочил во весь свой гигантский рост, вскинул к богу мосластые рабочие кулаки и закричал, не умея сдержать себя. Он кричал только одно слово «Сволочи!», но кричал его много раз, пока не охрип до полной потери голоса.

Утром Лабудзев появился в Долгой, у моста через Зюзелгу. Почерневший и сгорбившийся за одну ночь, Иван принес солдатский мешок Важенина командиру полка. Он вынул из «сидора» большие грубошерстные носки и кашемировый черный платок с красными розами, объяснил Гусеву, что отдаст это матушке погибшего, — такова была его воля. Потом передал подоспевшему на разговор Серкину партийный билет Кузьмы и неожиданно заплакал, не отворачиваясь, беззвучно хватая воздух ртом и закрыв глаза.

Все красноармейцы уже понимали, что Колчак совершенно проиграл Челябинское сражение, что его войска не просто отходят к Шумихе и Кургану, а бегут на восток; все уже знали, что красные заплатили за эту решающую победу пятнадцать тысяч жизней, что ранены и контужены многие командиры полков, батальонов, рот. И на фоне этих гигантских жертв, может статься, совсем невеликая потеря — смерть комбата Кузьмы Лукича Важенина.

— Где теперь Кузьма Лукич? — спросил комполка, не желая говорить «труп комбата» или «тело товарища».

— Здесь. У речки.

— Вот что, Иван, — сказал Гусев, — достань подводу, отряди людей и отвези человека в родной город. Похорони его в самом центре, чтоб несчастная старушка могла молиться на могиле сына. Ты меня понял?

— Так точно, — отозвался Лабудзев, — и разреши мне самому исполнить последний долг перед павшим героем, Иван Данилович.

— Добро, — согласился комполка, — оставь кого-нибудь за себя — и поезжай. Через день-два мы будем в Челябинске. Иди.

А тем временем все белое, что уцелело в гигантской Челябинской битве: остатки полков и батарей, кавалерия и саперы, штабы и команды — все это кинулось на восток, навстречу туманным надеждам и туманному спасению. Казачьи арьергарды, обливаясь кровью, пытались сдержать натиск дивизий Тухачевского и пятились, пятились, пятились к Щучьему, к Шумихе, к Юргамышу. И лишь горячая пыль и отгремевший свое порох заносили их след.

* * *

Маленькое зеленое кладбище близ Южной площади Челябинска приняло в свою землю еще один гроб, обитый красной материей и больше ничем не украшенный. Отплакал над могилой сборный оркестр, поставили у холмика чугунные решетки, вкопали у изголовья палку с красной жестяной звездой Лабудзев и приглашенный им деповской народ.

Рабочие уже давно увели домой старушку в черном, а Лабудзев все стоял возле свежего холмика земли и рассеянно озирался вокруг.

Город благоухал яблоками и всякой огородной зеленью, но пулеметчик не слышал этого: кажется, на всю жизнь остался ему один-единственный запах — сладковато-перечный смрад спаленной взрывчатки.

Рядом с могилой Важенина был другой, такой же свежий холмик, и подле него сидел на скамеечке молодой парень в черной рабочей косоворотке. Лицо парня зачерствело от горя, он судорожно глотал слюну, точно никак не мог одолеть плохое, унылое лекарство.

Он сидел сгорбившись, и взгляд его был прикован к фанерной дощечке, на которой химическим карандашом было что-то написано.

Лабудзев, сердечно сострадая парню, подошел ближе, прочел надпись и вздохнул. На фанерке значилось всего одно слово — «Лоза».

— Невеста? — спросил Иван.

Парень не ответил.

— Ну, извини, — вздохнул пулеметчик. — Позволь с тобой посидеть, видишь, у моей могилки еще нет скамьи.