Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

• Название: Золотое руно [Повести и рассказы]
• Автор: Василий Лебедев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00404-2

Рассказы Василия Лебедева, трагически, несправедливо рано ушедшего из жизни ленинградского прозаика, никогда ранее не публиковались. Для читателей будет необычна их тематика, еще недавно «закрытая», мало исследованная прозой. Повести, одна из которых, «Золотое руно» (о путешествии по Греции) еще не издавалась, а две другие — «Столкновение» (о противостояния характеров и стилей руководства) и «Жизнь прожить» (посвященная судьбе участника Кронштадтского мятежа), обладающие заслуженной популярностью, не потеряли своей остроты и в наши дни.

Василий Лебедев известен как автор исторических романов «Утро Московии», «Обреченная воля», «Искупление», многих книг для детей. Его проза привлекает тонкой наблюдательностью, эмоциональностью, отточенностью стиля.

---

Привычку ставить на зиму маленькую железную печку мать сохранила с военных лет, а к старости тяга к теплу стала еще понятней, да и привыкли к этой печке, как к члену семьи. Дмитриев же видел в этом старом железном боровке верного друга трудных лет, он скрашивал его сирое, безотцовское послевоенное детство. Когда это было? Странно как-то и неловко так думать порой в свои тридцать горячих лет, а все же кажется, что прошла уже целая жизнь, в которой ничего еще толком не сделано…

Он выбрал легкое ольховое полено и неторопливо уложил его поверх объятой пламенем лучины, прикрыл дверцу настолько, чтобы видеть, как бьется и набирает силу огонь. Надо было идти и объяснить матери содержание телеграммы, весь застрочный смысл ее, но он тянул секунды и наслаждался ими, будто в детской утренней полудреме, — и надо вставать, и не хочется. Уже потянуло первым теплом от железного загорбка, а огонь все натужнее рокотал, все радостней бесновался в притворе дверцы.

Живой огонь всегда действовал на Дмитриева необыкновенно сильно. Когда он видел пламя — это зыбкое, неуловимое чудо, — на него как бы сходили некие чары и он умолкал, оставаясь во власти эмоций, древних и, быть может, непознанных. Так было всегда — сидел ли он у солдатского костра, у печки, смотрел ли на догоравшую спичку, люди замечали в нем эту отрешенную забывчивость. Со временем он научился смотреть на себя со стороны, а следовательно, и скрывал свои слабости, но, оставаясь один, как, скажем, в это утро, он вновь отдался гипнозу огня. «Атавизм, что ли?» — порой в шутку думал он про себя, однако тяга к огню — и это Дмитриев знал — шла не столько от древних предков нынешнего человека, приручивших огонь, сколько опять же из детства. Вот тут, в этой старой избе, он оставался с сестренкой Ирой на целый день, пока мать не вернется с колхозной работы. Дети оставались и ждали день-деньской еды и вечернего тепла у этой печки. Ждали тяжелый, усталый шаг матери, не выдержав, процарапывали лунку в стекольной наледи и смотрели вдоль заснеженной деревни — пустой, будто вымершей. А вечером в настывшей избе снова гудела печка, пофыркивал и цокал чугун картошки в духмяном облаке пара, и были снова радостные всполохи огня из приотворенной дверцы, там ярилась хрупкая осыпь бело розового жара и струилось тепло…

Он с трудом стряхнул с себя приогневую сонь и подошел к больной матери.

— Растопил? Ну и ладно, вот и тепленько будет… — Она не могла улежать после стука по окошку и теперь сидела, ожидая, что скажет сын про телеграмму, но тот молчал, и она спросила: — Дак чего там, в телеграмме-то?

— Чего-то там случилось…

— Дома? — Руки ее, лежавшие поверх одеяла, дернулись. Котенок муркнул в ногах и снова заснул.

— Нет, в совхозе.

— Ну и бог с ним, с совхозом-то!

Дмитриев не стал возражать. Помолчав, он сказал:

— Скоро я тебя, мама, к себе увезу, вот только получу квартиру получше.

— Да куда меня, старую, везти-трясти, я уж и тут доживу с Иркой!

Он знал, что с Иркой ей жить — не мед. Остроязыкая, несдержанная Ирка металась между сельпо, где работала счетоводом, домом в деревне и запоздалыми интересами неустроенной жизни.

— Да еще неизвестно, приглянусь ли я твоей жене.

— Нет уж, мама, у нас все решено: получу квартиру с маломальскими удобствами — поедешь к нам!

Если бы в этот миг он посмотрел ей в лицо, то увидел бы в ее глазах неожиданные слезы благодарности. Он же сидел, сцепив руки меж колен, смотрел в пол. Сейчас он должен был огорчить мать.

— Мама… Мне придется ехать.

— Так ты только приехал намедни. Хоть бы пожил недельки две-три, давно ведь не бывал. Ну?

— И все же надо, мама, — вздохнул он, мысленно расставаясь с планами разыскать в районе старых приятелей.

— Чего тебе сейчас там делать-то, ведь зима!

— У меня работа круглый год, мама.

— А ты сейчас разве не на тракторах?

— Нет.

Он не стал ей разъяснять, что у него за работа, да и она, будто огорчившись, вспоминала:

— А мне уж больно нравилось, когда ты, бывало, на тракторе ездил. Едешь с поля — стеклышки подрагивают, кринки на окошке стукают, люди из окошек глядят — Колюша Аннин едет. Хорошо было… А помнишь, как ты в ту осень, как тебе в армию идти, комбайн-то вычинил? Помнишь? Вот и я помню. Никто и не думал, что управишься с этаким чудищем, а ты взял да и починил скорехонько. А бабы-то идут вечером, кланяются да и говорят: «Ну, Анна, сын-то у тебя — золотой! Комбайн так наладил, что и полегшую рожь обмолотил!» Говорят так, а мне и любо… Дак а сейчас-то чего ты делаешь?

— Я тебе писал, что меня назначили главным инженером, хоть я еще не закончил институт, а вот уж скоро год, как я на другой должности. Теперь я работаю секретарем партийной организации. В другом совхозе.

Она снова осторожно шевельнулась, поправила подушку за спиной и о чем-то задумалась, глядя в сте-ну.

— А чего ты делаешь на этой должности? — спросила она, видать, и впрямь не понимая.

— Моя работа, мама, это… как бы тебе сказать… Это все производство сразу.

Он понял, что сказал не те слова, но другие не подвернулись как-то, не нашлись. Мать задумчиво поджала губы, осторожно заметила:

— Я старая, не понимаю ничего, только думается мне, Колюша, что так и не бывает — все-то сразу.

— Ну, я вроде второго директора, понимаешь?

— Ах вон оно как… Понятно. Была у нас на этакой-то должности Нюрка Михеева. Все сидит, бывало, в день получки да деньги сбирает с мужиков и с баб, не со всех, по правде сказать, а только с таких, как ты, с партейных только.

Дмитриев кивнул — бывает, мол, и у него такое.

— Худого сказать про нее не могу, — продолжала мать целомудренно, — работать она не мешала, хоть и вертелась везде, и по деревням ездила, — колхоз-то вон как раздался! — и на собраньях иной раз скажет чего про пьяниц, стыдила за всякие дела, а потом и сама спуталась с председателем — с тем еще, с молодым. Да ты знаешь ведь Веньку Лукьянова, — с ним. Обоих и выгнали: его в город, на молзавод, а она теперь в сельпе сидит. Так же вот прозывалась. В твоей должности была.

Дмитриев сидел, глядя в пол. Он уловил ухом, как хрупко цокнул уголек на пол. «Надо поднять!» — стрельнула забытая, некогда привычная мысль, но он сидел у материнской кровати, крепко, до онемения сцепив пальцы рук.

— Может, я чего и не так сказала — прости старую, только подумалось мне: делом ли ты занят?

Дмитриев вздохнул, ушел к печке, кинул уголь в подтопок, подложил дров и плотно закрыл дверцу. У печки он постоял, подумал и неслышно вернулся к матери. Она смотрела на него уже не испытующе, а виновато (не обидела ли? Теперь и ночью не будет спаться…). Он улыбнулся ей, чуть подергал плечом, как, бывало, в детстве, когда она его журила, и ответил спроста, будто век к этому готовился:

— Среди людей работаю, мама, а как среди людей не найти дела? Всегда оно есть.

Дмитриев уезжал ночным. Он едва дождался Ирину, простился с родными как-то торопливо, не по-людски и вышел с чемоданишком на покосившееся крыльцо. На душе было тяжело, лишь снежная светлынь да деревья, охваченные инеем и блестевшие под луной, вдруг окатили какой-то давней, исходной радостью, будто что-то хорошее окликнул издалека…

А деревня, его маленькая, «неперспективная» деревня, ставшая короче и уже от увиденных им на земле крупных поселков и городов, от привычки его к иной масштабности, косилась на него изморозной стынью мелкокрешенных окошек и молчала, и не глядела вслед. Оглушительно скрипел под ногами снег. Разбуженная собака, единственная на всю деревню, дрожавшая под крыльцом у Михеевых, ошалело взлаяла и тут же осеклась — то ли от лени, то ли просто разучилась лаять на безлюдье. В душе он был рад, что покидает эту глухомань, что мир велик и кто-то там, за кромкой вон того иссиня-черного в серебре леса, за сотнями километров, ждет его. Он понимал, что нужен теперь не только жене и сыну, но и тем сотням люден, кто только присматривается к новому в совхозе человеку, надеясь на его помощь или сомневаясь в этом. «Делом ли ты занят?» — вдруг вспомнились слова матери, будто нагнавшие его уже за деревней. Он оглянулся, увидел огонек в родном окошке, остановился. Конечно, здесь, на родной земле, где зарыта его пуповина, на земле, по которой прошли его деды, где впервые он почувствовал свои силы, утысячеренные трактором, — здесь можно проще и легче прожить. Но как быть с собой? Душа коснулась другой, широкой жизни, и земля за этим лесом, оказывается, такая же родная и близкая на сотни и тысячи километров вокруг, и тут нет, видимо, никакой вины перед этими сирыми избами. Да, как бы там ни было, а жизнь изменит облик деревень, городов, изменятся и люди — думалось ему, — этот могучий процесс не остановить, это сама жизнь. Самое верное — привнести в эту жизнь то лучшее, что издавна было в народе. А что в нем было? Была святость — святость труда как основы всего, святость веры в человека, в его отклик на все доброе, что несет ему жизнь или другой, близкий, брат, была святость всечеловеческого родства — основа спокойствия на земле, и была святость земли родной, которую немыслимо предать или просто оставить. Был, наконец, язык предков, говоривших на этом языке от колыбели и до смертного одра. Если все это и многое еще, что выразимо уже не языком, а лишь сердца движением, если все это суметь привнести и утвердить в этом беспокойном веке, тогда можно быть спокойным за будущее. Но что может он, Дмитриев? Он еще недоучка, он еще тащится на заочном отделении сельхозинститута. «Делом ли ты занимаешься? — подумал он уже сам о себе и сам себе ответил: — Будет людям помощь — делом, не будет — не делом!»