Денис Соболев - Иерусалим

• Название: Иерусалим
• Автор: Денис Соболев
• Издательство: Феникс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-222-06665-7

Эта книга написана о современном Иерусалиме (и в ней много чисто иерусалимских деталей), но все же, говоря о Городе. Денис Соболев стремится сказать, в первую очередь, нечто общее о существовании человека в современном мире.

В романе семь рассказчиков (по числу глав). Каждый из них многое понимает, но многое проходит и мимо него, как и мимо любого из нас; от читателя потребуется внимательный и чуть критический взгляд. Стиль их повествований меняется в зависимости от тех форм опыта, о которых идет речь. В вертикальном плане смысл книги раскрывается на нескольких уровнях, которые можно определить как психологический, исторический, символический, культурологический и мистический. В этом смысле легко провести параллель между книгой Соболева и традиционной еврейской и христианской герменевтикой. Впрочем, смысл романа не находится ни на одном из этих уровней. Этот смысл раскрывается в их диалоге, взаимном противостоянии и неразделимости. Остальное роман должен объяснить сам.

---

Я снова спустился на стоянку, сел в машину, открыл окно, закурил. В последнее время я опять стал много курить; и кроме того, я совершенно не представлял, куда же я хочу поехать. Я развернулся, спустился с горы, выехал на нижнюю дорогу, отделяющую старую часть города от северных кварталов, оттуда — на дорогу, ведущую к Мертвому морю. За несколько минут зеленые лесистые склоны превратились в белесые каменные холмы с красноватым медным отливом. Но проехав по этой дороге минут десять, я вырулил на обочину и остановился. Темнело, а делать на Мертвом море мне было решительно нечего. Я развернулся и поехал по направлению к городу, повернул на север, в сторону Писгат-Зеева, потом снова на юг и выехал на длинный белый мост, ведущий к Французскому холму. Затем, еще раз повернув направо, я оказался в религиозных кварталах с их бесформенными домами, изуродованными бесчисленными достройками, облупившимися фасадами, аляповатыми вывесками и мутными витринами, похожими на маленькие филиалы городской свалки. Поплутав среди черных теней, я выехал на улицу Короля Георга, а оттуда, резко повернув направо, к садам около Кнессета[141] и Верховного суда. К тому времени совсем стемнело. Я припарковался и вышел из машины.

Сады по правую руку от меня подступали к самой улице и следовали за ней в темноту — туда, где в уже невидимой долине за Кнессетом поднимались тяжелые приземистые стены Монастыря Креста. Внизу парк был редким — старые развесистые деревья над однообразными плоскими газонами, пересеченными гравиевыми дорожками; и со всех сторон нависало холодное ночное небо с безупречным незамутненным рисунком звезд. Но ближе к вершине холма парк густел, контуры дорожек растворялись в темноте, деревья становились все ниже; и белые стены Верховного суда, наполовину скрытые зеленью, мерцали на фоне звезд. Отойдя от проезжей части, я сел на землю под деревом и снова закурил. «Мне нужно собраться с мыслями», — сказал я себе; и вечерний покой, и тишина парка начали медленно отступать. «Возможно, — продолжил я, — что все решения, важные и случайные, которые мы принимаем ежесекундно, ставят нас перед истинной, неиллюзорной свободой выбора, перед развилкой; и наша жизнь — это только один из миллионов открытых нам путей, который мы выбираем только потому, что не знаем, какой именно. Но может быть и иначе; вероятно, что все эти возможности выбора лишь иллюзорны, и все дороги ведут нас к одному и тому же выбору, который, в сущности, есть мы сами и который нам не дано выбрать». И все же я был уверен, что истина где-то посредине, но я не знал, как заговорить о ней. Мне казалось, что я где-то сделал ошибку — непоправимую, возможно неизбежную, но я не знал, что это за ошибка и к чему именно она привела. Я чувствовал себя морским берегом, погруженным в ночную темноту; и волны накатывали на меня и отступали.

Я встал, пересек газон и, выйдя на петляющую дорожку, стал медленно подниматься наверх; случайные, хаотически перемежающиеся мысли кровью приливали к голове; черепная коробка стала тяжелой и осязаемой. А потом все стихло, и дышать стало легче. Через несколько минут я оказался перед маленьким деревянным павильоном для наблюдения за птицами; в его стенах были оставлены узкие смотровые щели, вокруг висели картинки с разными породами пернатых. Я заглянул в одну из щелей, но было уже темно, и мне пришлось отправиться дальше. Чуть позже я вышел на площадку перед Верховным судом, подсвеченным невидимыми прожекторами, и остановился. Под моими ногами лежала темная масса парка с его путаными невидимыми дорожками, за ним во все стороны уходил город, наполненный огнями и черепичными крышами; безупречное ночное небо казалось еще выше и дальше. Я повернул налево, в узкий каменный коридор без единого окна, разделяющий два здания Верховного суда; его плиты заплывали мне под ноги; барельефы скалились со стен. «Я прошел между стенами суда», — сказал я себе. А на той стороне коридора я снова увидел город, его огни и долины. И подумал, что так и не пришел ни к какому выводу, кроме того, что очень устал за последние недели. Позвонил Анюте и сказал, что у нас перерыв, что возникли серьезные проблемы с уже выпущенным в продажу программным продуктом, что мы тут еще будем долго совещаться. Она продиктовала мне список покупок, и я пообещал, что заеду в супер, который работает до полуночи. Потом я позвонил Саше, сказал, что давно у него не был, спросил, можно ли зайти. По дороге остановился у лавки и уже собрался купить продукты по списку, но сообразил, что если я у Саши задержусь, то в машине все это нагреется, и Аня поймет, что куплено давно. А идти к Саше с авоськой, вынимать сметану, йогурты и молоко и ставить их к нему в холодильник мне не хотелось. Ладно, сказал я себе, придется сделать крюк на обратном пути.

Я не был у Саши уже несколько месяцев; но мы часто виделись с ним в городе, и пару раз он заходил к нам домой. Впрочем, за это время его квартира ничуть не изменилась; она была похожа на его комнату в общежитии, но только разросшуюся до чудовищных размеров и окостеневшую. На самом деле наши комнаты в университетском общежитии мало чем отличались; мы покупали похожие книги, одинаково разбрасывали вещи и получали одинаково бесполезные подарки. Но с тех пор я стал старше, научился думать не только о себе, но и о других, не раскидывать свою одежду по квартире, прятать все то, что может оказаться опасным для ребенка, покупать в первую очередь те вещи, которые нужны семье, а не крокодилов из черного дерева или книги, которые никто и никогда не будет читать. Сашина же квартира была зримым воплощением инфантилизма как осознанного образа существования; среди книг, принцип подбора которых мне давно уже не был понятен, были расставлены гипсовые статуэтки и деревянные маски, чугунные кольца и деревянные ложки, старые курительные трубки, потускневшие фарфоровые вазочки и даже плюшевые звери. На стене рядом со вполне достойными картинами висели два аляповатых сувенирных меча. Не могу сказать, что в этом не было ничего привлекательного; и все же я хорошо понимал — для Саши этот растущий и все более самодостаточный хаос постепенно заменил то, что для любого человека должно быть значительно более важным. И к тому же с годами всего этого становилось все больше.

Мы поздоровались, постояли у входа, посмотрели друг на друга, потом сели; Саша вскипятил чайник. Посмотрев на разбросанные ксероксы с формулами, я спросил его о том, как продвигается статья, куда он собирается ее послать и есть ли шанс получить на кафедре еще полставки. Он спросил меня о работе, об Иланке, об Ане; я ответил ему, что у нас все хорошо и мы уже скоро пойдем работать. Зазвонил мобильник; я сообразил, что оставил его включенным и, не отвечая, сразу же выключил, так как я бы выключил его во время заседания; потом украдкой посмотрел на часы. Саша проследил за моим движением и налил еще чаю.

— Так что же у тебя произошло? — спросил он.

— По-моему, просто устал, — сказал я неуверенно, — непрерывно работаю. На ребенка нужно много денег, а Аня давно дома. Две машины. Да и наша квартира недешево стоит — ты же знаешь.

Саша кивнул, у него никакой машины не было вовсе, потом отхлебнул еще чаю. С сомнением посмотрел на меня; но я решил быть с ним искренним, иначе все это уж и совсем не имело никакого смысла.

— Да и вообще, как-то не очень себя ощущаю, — добавил я.

— А как именно?

Он снова поднял на меня глаза, и в его взгляде я увидел если не насмешку, то вполне ощутимую иронию. Это была не та реакция, которой я ждал от друга, к которому пришел за помощью. Но я не был в этом уверен; возможно, что хорошо его зная, я с самого начала был готов к чему-то подобному.

— Слушай, ты можешь меня выслушать? — спросил я.

— Да, и постараюсь помочь, — сказал он и снова посерьезнел.

Я рассказал ему о том, что у меня, кажется, нервное переутомление, о том, что я подолгу не могу уснуть, и главное — о повторяющихся снах, точнее — об одном сне. Саша попросил его пересказать; и пока я рассказывал, он изумленно, не опуская глаз, смотрел на меня. Я почувствовал, что начинаю злиться; я пришел к нему, чтобы поговорить как с другом, а не для того, чтобы выступать в роли подопытной морской свинки.

— И что это были за имена? — спросил он; но спросил так, как будто не задавал вопрос, а просто ждал подтверждения.

— Ну просто имена. Абсолютно бессмысленные сочетания звуков.

— Тогда почему ты решил, что это имена?

На этот вопрос у меня не было ответа, да и, кроме того, мне казалось, что он не относится к делу. Впрочем, в них было нечто, что наводило на мысль о том, что это именно имена; но я совершенно не понимал, что конкретно. К тому же в его вопросах не было ни тени понимания или участия; это были вопросы математика, обнаружившего забавный логический парадокс. Я разозлился еще больше и уже был готов признать, что счел их именами по ошибке, когда сообразил, в чем дело. Все эти слова имели один и тот же суффикс, который на иврите может быть только у имени: «Рафаэль», «Габриэль», «Узиэль» и тому подобное.