Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

• Название: На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: OVERSEAS, КРУК
• Жанр: Филология
• Год: 1979

Григорий Свирский восстанавливает истинную картину литературной жизни России послевоенных лет

Написанная в жанре эссе, книга представляет собой не только литературный, но и жизненный срез целой эпохи.

Читатель найдет здесь портреты писателей — птиц ловчих, убивавших, по наводке властей, писателей — птиц певчих. Портреты литераторов истерических юдофобов.

Первое лондонское издание 1979 г., переведенное на главные европейские языки, стало настольной книгой во всех университетах Европы и Америки, интересующихся судьбой России. И московские и нью-йоркские отзывы о «Лобном месте» Григория Свирского единодушны: «Поистине уникальная книга».

---

— Трудимся, говорю? — повторил Ананий Егорович.

— Что, не мы одни.

— Кабы в колхозе копейкой побогаче, — плаксивым голосом заговорила Аграфена, — кто бы пошел в лес, Ананий Егорович?

— А копейка-то откуда возьмется? С неба упадет?

Женщины осмелели:

— Пятнадцатый год это слышим. Я все летичко на пожне выжила — сколько заробила?

— А у меня ребятам в школу скоро идти — ни обуть, ни одеть. Думаешь, сладко в лесу-то бродить? Зуб на зуб не попадает, нитки сухой на тебе нету. А бродишь. Короб грибов в сельпо сдашь — все какая ни на есть копейка в доме.

— А самим-то жрать надо? — вдруг грубо, нахраписто вломилась в разговор Олена Рогалева. — Я второй год без коровы маюсь. Нынче, думала, сена навалило — заведу коровушку. Черта с два заведешь!

И, считая, видимо, дальнейший разговор зряшным, Олена подхватила на руки коробья — только ручки взвизгнули — и пошагала, пригибаясь под ношей.

За ней, неуверенно переставляя ноги, потянулись ее товарки.

Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу…»

По поводу этой сцены на полях рукописи, помню, появилась галочка главного редактора и холуйская скоропись завотделом прозы, которого я так подвел: «Что у нас, крепостное право? К чему типизировать недостатки? Эпизод переписать!..»

Федор Абрамов не переписывал. Тем более что на дальнейших страницах редакторская галочка превратилась в восклицательный знак, что было равносильно пожарной тревоге.

Рассказав о бедах крестьян и о причинах лютости и нечеловеческой тоски председателя Анания Егоровича, Абрамов пишет: Ананий Егорович «пошел — в обход вороницынской усадьбы — на переднюю улицу».

В этой обойденной председателем хате живет работящий мужик, запивший вдруг в усмерть, отец троих голодных детей. Не застав его утром, Ананий Егорович спросил жену колхозника: не заболел ли хозяин?

«Черт ему деется! (ответила жена. — Г. С.) Пьет-жорет котору уж неделю».

Ананий Егорович, как бы оправдываясь, спросил:

— А на какие деньги? Я ему не давал.

Полина фыркнула:

— На какие деньги! Они, пьяницы проклятые, давно по коммунизму живут. Вот те бог. Придут в лавку: «Манька, дай поллитра на карандаш». А Манька — месяц к концу подойдет — и пошла собирать по деревне, из дома в дом. «С тебя, Полина, десять рублей пятьдесят копеек»… — «За что? Когда я тебе задолжала?» — «Мужик твой вино на карандаш брал». — «Ну, брал, дак с него и получай. Не торгуй по коммунизму».

Как видите, не только бесстрашием анализа, но и красочностью диалога, сочностью языка вологодской деревни, не убитого советским «канцеляритом», очерк этот, местами неровный, несоизмеримо ценнее горы книг о деревне, ежегодно заполняющих книжные стенды советских выставочных павильонов.

Чего только не было, к примеру, на недавней Международной книжной мессе во Франкфурте-на-Майне! Завалы пустых книг с аляповатыми обложками издательства «Молодая гвардия». Горы брошюр АПН о детанте, подъеме колхозной деревни и кознях сионистов. Биографии вождей партии в ледериновых переплетах.

Все привезли. Кроме правды.

Само собой разумеется, на советских стендах не было и очерка Федора Абрамова «Вокруг да около». Как и его лучших рассказов, в том числе и рассказа «Пелагея», советской критикой, по сути, замалчиваемого.

«Пелагея» — одно из самых значительных произведений о советской деревне. Его тоже подписал к печати Александр Твардовский.

Пелагея — женщина двужильная, глава дома: муж ее Павел Амосов, единственный из четырех братьев вернувшийся с войны, — тоже не жилец на этом свете. Чтобы прокормиться, Пелагея устроилась работать в пекарне. Работа адова. Возвращалась домой и валилась на голый крашеный пол, чтоб «охолонить». Лежала неподвижно минут пять, закрыв глаза, трудно, с присвистом, дыша. Только потом, повернувшись лицом к больному мужу, начинала расспрашивать о домашних делах.

Расспросив, подымалась тяжело, выпивала пять чашек чая без сахара. И начинала хлопотать по дому.

Позвали ее на семейные торжества — отказалась. Умаялась!

Кликнул ее в гости Петр Иванович, начальство. Хвора — не хвора, а потащилась.

Кто же окажется там, в гостях у Петра Ивановича, который ревизиями занимается? Перво-наперво, размышляет Пелагея, головка, конечно: «председатель сельсовета и председатель колхоза, потом будет председатель сельпо с бухгалтером, потом начальник лесопункта — этот наособицу, сын Петра Ивановича у него служит. Потом пойдет народ помельче: пилорама, машина грузовая, Антоха-конюх…»

Пелагея всех гостей мысленно перебирает: почему того пригласили? почему этого? И сама идет, через силу, чтобы с нужным человеком потолковать.

Как вы помните, мы читали такое у Дудинцева, в романе «Не хлебом единым». У директора огромного завода Дроздова «съезд гостей». Друзей нет, одна «номенклатура».

Но ведь там речь шла о разложении бюрократии. О появлении «нового класса».

По следам Дудинцева советская пресса вынуждена изредка писать о вырождении нового класса. Помню нашумевшие очерки под заголовками «Плесень» и др. Этих тем пресса касается, когда уж никак нельзя замолчать.

А ведь «Пелагея» — пострашнее. Расчет, черствость, бездушие покрывают ржавчиной уже самые низы, зарабатывающие хлеб свой адовым трудом.

Сюда, оказывается, проникла государственная безнравственность, вот каких глубин достигло духовное перерождение!

Крушение нравственных начал даже в самом низу, в народной толще — вот о чем сравнительно небольшой рассказ Федора Абрамова «Пелагея».

Нет, не сразу стала такой Пелагея-труженица! Жизнь пригнула. Сила солому ломит. Чтоб с голоду не опухнуть, попасть в пекарню, пришлось ей, женщине суровых правил, искренне презирающей мужнину сестру Анисью за то, что та «за каждые штаны имается», пришлось ей, подавив гордость и женскую честь, с Олешей переспать. Сказал Олеша, «рабочий комитет»: переспит с ним ночку Пелагея — место в пекарне ее.

А уж Алька, дочь Пелагеи, и вовсе совесть потеряла. Один расчет остался. Задержались у них в деревне солдаты, Алька вцепилась в офицера. На солдат даже не взглянула. Сбежала с офицером Владиславом Сергеевичем на пароходе, никого не спросясь. Добив тем самым больного отца. Через три дня отец не выдержал — умер.

И Пелагея от всех горестей, обрушившихся на нее, прихворнула. Пошла в пекарню, а там грязь, запустение. Тут уж вовсе Пелагея слегла.

Посетил ее Петр Иванович. Думала, от добрых чувств, проведать. Какое!

Оказывается, жаловал он ее, потому что сын его в Альку влюбился, Пелагеину дочку. Как Алька сбежала, с тех пор пьет сын, не остановится.

«Пелагея, — говорит он тоскливым голосом. — Я тебя выручал? Не забыла еще… Ну, а теперь ты меня выручи… Парень у меня погибает… Ты бы написала Альке… (Офицер бросил Альку, об этом Петр Иванович разведал стороной.)

Написала б Альке. А?»

В ту ночь померла Пелагея, нашли ее утром на полу, на который она ложилась, по давней привычке, чтоб охолонить.

А Альки, той и на похоронах матери не было, прикатила через неделю, все распродала да снова умчалась, чтобы не упустить веселое и выгодное место буфетчицы на пароходе.

Пелагея, как видим, не потенциальная героиня, не «маяк», как окрестил деревенских героев Никита Хрущев, самая рядовая, честная, опора семьи, соседей. И она — поддалась… А уж о дочке ее и говорить нечего. Эпоха, оказывается, оставила следы и на них, следы разрушительные, необратимые.

Коготок увяз — всей птичке пропасть.

…Любители сталкивать писателей лбами заговорили о скрытой полемике «Пелагеи» с «Матрениным двором» Александра Солженицына. Голоса эти усилились в дни, когда Федор Абрамов стал руководителем писателей Ленинграда, т. е. партийной номенклатурой, а Александр Солженицын — изгнанником, окрещенном «Литгазетой» «монархо-шовинисто-фашистом», бранью, которая пришла на смену известной формуле: «Англо-японо-германо-диверсано…»

Существует ли она, эта скрытая полемика писателей, оказавшихся на разных мировоззренческих орбитах?

Александр Солженицын и его Матрена, крепкие верой своей, отрицают режим. Каждый по своему, но — отрицают!

Пелагея пытается к нему приспособится: «жить-то надо…»

Какая же тут полемика?!

Приведись Матрене узнать о Пелагее (допустим такое!), единственное, что вырвалось бы у нее: «Да простит ее Господь»!

…Матрену сбил паровоз, шедший задом наперед, — слепое бездушное время.

Оно же, время это, охолонило и Пелагею на ее деревянном ложе; не столь нищетой и болезнями, с ними-то свыклась, сколько аморализмом, с которым и ей пришлось брезгливо соприкоснуться, — охолонило навсегда.

5. Василий Белов

…Следом за Федором Абрамовым Вологда подарила России Василия Белова. «Плотницкие рассказы» его были напечатаны в «Новом мире» летом 1968 года и читались под аккомпанемент танковых гусениц, крошивших брусчатку Праги. И поэтому впечатляли еще сильнее.