Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

• Название: На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: OVERSEAS, КРУК
• Жанр: Филология
• Год: 1979

Григорий Свирский восстанавливает истинную картину литературной жизни России послевоенных лет

Написанная в жанре эссе, книга представляет собой не только литературный, но и жизненный срез целой эпохи.

Читатель найдет здесь портреты писателей — птиц ловчих, убивавших, по наводке властей, писателей — птиц певчих. Портреты литераторов истерических юдофобов.

Первое лондонское издание 1979 г., переведенное на главные европейские языки, стало настольной книгой во всех университетах Европы и Америки, интересующихся судьбой России. И московские и нью-йоркские отзывы о «Лобном месте» Григория Свирского единодушны: «Поистине уникальная книга».

---

«Я был осужден в войну за заявление, что Бунин — русский классик…»

Это было второе или третье «осуждение» неукротимого вологжанина, самым глубоким произведением которого, на мой взгляд, является рассказ «Букинист».

В грузовике, трясущемся по колымской дороге, перекатываются в кузове, как деревянные поленья, два человека. Ударяются друг о друга. Двух зэков везут на те самые фельдшерские курсы, о которых только что упоминалось. Шаламов окрестил соседа Флемингом, ибо на фельдшерских курсах он один знал, кто такой Флеминг, открывший пенициллин.

Флеминг — бывший следователь ЧК — НКВД. Он рассказывает о процессах тридцатых годов. О подавлении воли знаменитых подсудимых химией. «Тайна процессов была тайной фармакологии».

Вот когда, оказывается, начались российские «психушки»!

Флеминг — следователь-эстет. Он горд тем, что прикасался к папкам «дела Гумилева»… «Я королевский пес? Государственный пес?..»

От него мы узнаем, что главным осведомителем «по художественной интеллигенции» в Союзе писателей был генерал-майор Игнатьев, автор нашумевшей в свое время книги «Пятьдесят лет в строю». «Сорок лет в советской разведке», — уточняет Флеминг.

Генерал Игнатьев, помню, садился на собраниях в Союзе писателей где-либо неподалеку от трибуны, чтоб все слышать, и аплодировал. медленно разводя руки в белых лайковых перчатках. Ах, как почтительны были с ним Сурков и Фадеев! Я по простоте душевной считал, что секретарям СП импонирует его породистость, которой им так не хватало, и эрудиция полиглота…

«Да, я здоров, — пишет Флеминг в своем последнем письме Шаламову, — но здорово ли общество, в котором я живу? Привет».

Шаламов стремительно разошелся по Руси, особенно в те два года, когда писателей за слово — не сажали; тогда он, как известно, печатался лишь за рубежом в «Новом журнале», может быть, это самый большой вклад журнала в русскую литературу сопротивления.

Спасти прозу Варлама Шаламова — значит спасти большую часть правды; хотя правда его жестока, порой невыносимо жестока. После рассказов Шаламова охватывает чувство безысходности: воистину он заморожен Архипелагом Гулаг на всю жизнь. Черное дерево обожженное молнией, которое видно уж не зазеленеет, но без которого нет и всей правды…

5. Паводок тюремного самиздата

Тюремная литература нигде так не обильна, как в России: лишь Россия выпестовала столько миллионов мечтателей, отрезвленных кулаком следователя. Только за последние годы паводок тюремного самиздата прибил к издательствам Запада, кроме книг А. Солженицына Е. Гинзбург и В. Шаламова, «Дневники» Эдуарда Кузнецова. «Мои показания» Анатолия Марченко, «Репортаж из заповедника имени Берия» Валентина Мороза, «Записки Сологдина» Дмитрия Панина, книги эсерки Катерины Олицкой, сиониста Абрама Шифрина и много других — целую библиотеку тюремной литературы.

Запад, как известно, едва замечал ее (как и другие книги о лагерях, изданные на русском языке ранее), пока не заявил о себе «Архипелаг Гулаг»…

И все же спрос на правду повысился.

Самой недюжинной книгой в этом тюремном потоке являются «Дневники» Эдуарда Кузнецова, философа и мученика, к которой вернемся в главах о национализме. Самой разочаровывающей для меня была книга Дмитрия Панина.

Она разочаровала меня назидательностью и пророчествами, которыми он почему-то не донимал ни меня, ни других в Москве, но решил донять Запад.

Это подлинная болезнь многих выдающихся в своем деле людей — считать, что столь же компетентны и во всем прочем. Во всех проблемах.

Известный ракетный конструктор Ф. дает безапелляционные советы по экономике и политике; моторостроитель Микулин мнит себя первооткрывателем в медицине и требует, чтобы все, желающие быть здоровыми, на ночь «заземлялись»; прикрепляйся к трубе и будь здоров! Сия известная психиатрам мания всезнания становится, увы, не смешной, когда овладевает диктаторами; назидательность и пророчества Д. Панина; хорошего инженера и мужественного человека, увековеченного А. Солженицыным в образе Сологдина из «Круга первого», не опасны; тем не менее вряд ли можно пройти мимо, по крайней мере, одного из его пророчеств и философских умозаключений, в которых он смыкается со своими мучителями…

Д. Панин выводит из опыта своих страданий, опираясь, разумеется, на весь исторический опыт, что в бедах земли виноват «вредоносный слой». А именно — интеллигенция России. «Российская интеллигенция не только создала революционные партии и направляла их деятельность, но также формировала взгляды многих рядовых людей». Она подняла их против монархии и тем самым ввергла Россию в кровавый кошмар.

Не вступая с Д. Паниным в мировоззренческий спор, как лицо пристрастное, я сошлюсь на высказывание отнюдь не марксиста, а изгнанника, известного зарубежного философа Федора Степуна. Ф. Степун, анализируя причины революции, считает главным ее виновником русскую монархию. И по причине вот какой. Русская монархия не поставила самый образованный слой русского общества на службу народа, а загнала его в подполье: своей тупостью, расстрелами девятого января, распутинщиной она восстановила против себя почти всех.

Вряд ли стоит задерживаться на заблуждениях тюремной прозы — не в этом ее сила. Не будем здесь останавливаться и на форме произведений, на мастерстве или неумении авторов-мучеников. В тюремной прозе важнее «что», а не «как».

Попытаемся сравнить на основе документальных сопоставлений (а тюремная проза, за редким исключением, вся документальна!), попытаемся сравнить безнравственность страшного сталинского самовластия и нравственность сегодняшнего времени, когда, как официально объявлено, «восстановлены ленинские нормы». На пути к дальнейшему исследованию литературы оглядимся вокруг. Углубимся в документы.

Как трансформировались — за четверть века — судьи, режим, средства воспитания, дружба народов, веротерпимость, гласность? В чем нравственная новизна, если есть новизна? Изменилось ли общество, пробуждающееся от ужаса массового террора? Оздоровилось или стало грязнее, циничнее? Тюремная литература дает обильную пищу для размышлений.

Начнем сопоставление текстов с лиц судейских., как представителей советского закона.

Сталинщина

А. Солженицын: «Да не судья судит — судья только зарплату получает, судит инструкция. Инструкция 37-го года: десять, двадцать, расстрел… Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую. Машина штампует».

После «восстановления ленинских норм»:

Э. Кузнецов 1970 г.: «… прокурор потребовал нам с Дымшицем расстрела…» То, что приговор суда будет полнейшим образом отвечать пожеланиям прокурора, для меня несомненно — ведется крупная политическая игра, в которой наши судьбы в расчет совершенно не принимаются, мы даже не пешки, пешки, — это судьи и прокурор».

УБИЙСТВА В ЛАГЕРЯХ Сталинщина

(В литературных свидетельствах, цитатах, думаю, не нуждается)

После «восстановления ленинских норм»:

Э. Кузнецов: «В конце лета 1964 г. на моих глазах был зверски убит Ромашов. Хотел упомянуть еще об Иване Кочубее и Томашуке Николае, которых солдаты убивали чуть ли не посередине поселка, да разве обо всех расскажешь»?

А. Марченко: Глава «Рассказ Ричардса» об убийстве литовских студентов. Офицер — раненому студенту, перед тем, как добить его; «Свободная Литва! Ползи, сейчас получишь свою независимость».

В. Мороз: «Граница голодания (по данным ЮНЕСКО) — 2400 калорий. Ниже — деградация умственная и физическая. В карцере, где я сижу (1967 г. пятьдесят лет советской власти. — Г. С.), «повышенная норма составляет 2020 калорий. А есть еще ниже — 1324».

КРИВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ МОРАЛИ Сталинщина

Д. Панин: уголовников отсутствие курева толкает на донос. Идут к «куму» (оперуполномоченному): «Начальник, уши опухли. Дай закурить! Хотим заложить контру. Ведет агитацию. Ругает порядки». — «Сейчас оформим протокольчик, а потом закурим».

После «восстановления ленинских норм»:

А. Марченко: (зэк Будровский, оклеветавший Марченко, везет плату за донос: конфеты, печенье. — Г. С.)

«Откуда у тебя?» — «Еще из Ашхабада, из тюрьмы… Мне следователь выписывал». «Что-то мне ни копейки не выписывал». — «Так, Толик, он говорит, кто хорошо себя ведет». «Отрядный не выдает посылок из дому, говорит, «надо заслужить». — «Заслужить — это известно, что значит…»

В. Мороз: «Майор Свердлов заявил (арестованному в 1957 г. Даниле Шумуку. — Г. С.): «Согласишься на сотрудничество с нами — тут же при тебе разорву ордер на арест и протоколы допросов…» Шумук снова поехал в Сибирь — отбывать десять лет каторги за то, что остался честным человеком».