Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

• Название: На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: OVERSEAS, КРУК
• Жанр: Филология
• Год: 1979

Григорий Свирский восстанавливает истинную картину литературной жизни России послевоенных лет

Написанная в жанре эссе, книга представляет собой не только литературный, но и жизненный срез целой эпохи.

Читатель найдет здесь портреты писателей — птиц ловчих, убивавших, по наводке властей, писателей — птиц певчих. Портреты литераторов истерических юдофобов.

Первое лондонское издание 1979 г., переведенное на главные европейские языки, стало настольной книгой во всех университетах Европы и Америки, интересующихся судьбой России. И московские и нью-йоркские отзывы о «Лобном месте» Григория Свирского единодушны: «Поистине уникальная книга».

---

Бабель, однако, не считал, что он «украсил своих героев», «что я видел у Буденного, то и дал, — демонстративно заявил он. — Я не умею придумывать… На моем щите вырезан девиз — подлинность».

Но в таком случае является ли это социалистическим реализмом? Не отцеженная, порой дико-звериная — «несбалансированная» подлинность.

И как в таком случае растолковать народу позицию Горького — родоначальника социалистического реализма?.. Критика была поставлена в трудное положение и объяснила это так: «Горьковские слова о том, что Бабель внутренне украсил бойцов, романтически идеализировал их, — остаются в силе. Эта романтическая идеализация выражается в том, что конармейцы при всех пороках выступают в ореоле борцов за всечеловеческую абстрактную справедливость, за некую неосмысленную правду жизни».

Прошло время. «Неосмысленная правда жизни» осмыслилась вполне. С горечью заметила Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте», оглядывая в тюремной камере своих бывших «идейных противниц», теперь таких же зэчек, как она: «Как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот, абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга».

…После «Конармии» Бабель опубликовал «Одесские рассказы», пьесу «Закат» и другие произведения. Когда читаешь все рассказы подряд, поражает нравственная общность многих героев конармии и одесских налетчиков.

Главарь одесских бандитов Фроим Грач сидит под дверью публичного дома, ждет будущего зятя (рассказ «Отец»). «Почтение, Грач, — сказал Иван Пятирубель, — какая-то женщина колотится до твоего помещения…» «Колотилась» дочь Фроима Грача — Баська. Ее надо было выдать замуж. Жених оказался в публичном доме. Хозяйка публичного дома «придвинула стул Фроиму, и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом». Фроим Грач ждал до часу ночи, а потом пошел договариваться с Беней Криком — завидным женихом.

А вот, казалось бы, совсем другой эпизод. Из «Конармии». Рассказ «Вдова». Умирает полковой командир Шевелев, рядом его жена Саша. И Левка, кучер начдива. Он сидел рядом с умирающим, жевал мясо. «Кончив мясо, — пишет Бабель, — Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку: «Саш! — сказал он, дрожа… все одно в грехах, как в репьях. Поддайся, Саш, — отслужу хучь кровью… Век его прошел, Саш…» А рядом слушает это еще не умерший командир.

Есть ли какая-либо разница в нравственном обличье буденновца и главаря одесских бандитов?

Одесские бандиты, надо сказать, не трогали голытьбу и грабили одесских богачей. «Подкладка у краденых кошельков из слез», — говаривали они.

А буденновцы?

Вот самое точное и авторитетное свидетельство, которое только может существовать. Высшая власть — Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский — сообщает В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: «Начиная с Воронежа, Конная армия не получала жалованья и не имела надлежащего продовольственного аппарата. Почему и приходилось заниматься самоснабжением, что при условии обычной скученности Конной армии, конечно, не могло пройти безболезненно для населения».

Вдумаемся в эти осторожные штабные фразы: «…приходилось заниматься самоснабжением…» и «…не могло пройти безболезненно для населения…»

Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных, «будничных злодеяний»: зверски порубленных стариков, поджогов, насилий над русским и украинским селянством, над обездоленными еврейскими местечками, вырезанными и белыми поляками, и красными казаками…

Основа заложена, а дальше уж как камень с горы…

Зверское самоуправство «ханов», привыкших, как мы видели, самолично казнить и миловать. И пример конникам, и стимул.

Невидимый штандарт, реявший над войсками, — призыв к «экспроприации экспроприаторов», непонятные слова которого политработники переводили точно: «Грабь награбленное!»

К конармейцам, как известно, то и дело присоединялась «вольница» Махно и других атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили от них с легкостью: расхождения были политические, атаманские, а не нравственные… Что касается нравственности, то, как сказал Афонька Бида после того как на Волыни порубили ульи, как людей: «Нехай пчела перетерпит. И для нее, небось, ковыряемся…»

«Неистребима людская жестокость», — жаловался И. Бабель 66. Долго еще в искусстве, и даже в кино, контролируемом государством с особой тщательностью, сочилась крестьянская тоска: «Белые пришли — грабят, красные пришли — тоже, понимаешь… Куда бедному крестьянину податься?..

…Нельзя не заметить и известного сходства-различия между красными конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем.

Одесские налетчики смелы. Смелы и конармейцы: но одесские налетчики к тому же талантливы, блестяще изобретательны. Вспомните свадьбу в рассказе «Король». Налетчики гуляют на свадьбе, а новый пристав — новая метла, которая, как известно, чисто метет, — решил устроить облаву и поймать сразу всех одесских воров.

Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня.

«Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундучки. (…) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав — та самая метла, что чисто метет, — стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения.

Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.

— Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, — сказал он сочувственно. — Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар… — Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами. — Ай-ай-ай…»

Картинные налетчики Бабеля, между тем, просто старомодны, наивны со своим «воровским кодексом», «воровской честью» или, скажем, непримиримостью к доносчикам, на которых они не жалели пули.

Одноглазый Фроим Грач, истинный глава сорока тысяч одесских воров, не мог и представить себе, что его застрелят просто так, без суда и следствия, когда он придет в ЧК для переговоров.

Усадят уважительно, угостят коньяком, чтоб был разговорчивее, а потом отведут на черный двор… Что мотив убийства может быть таков: «…Мы — государственная власть… Зачем нужен этот человек в будущем обществе?»

Смущен и герой Бабеля одессит Боровой, чекист, знавший, что Фроим Грач — это «эпопея, второго такого нет…» Смущен, видно, как и автор… Понадобилось полвека — лишь у следующих поколений узников ЧК — КГБ могло созреть четкое представление о подлинных мотивах превентивного убийства: «Оказывается, при фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно и должно быть… Личная то ли диктатура, диктатура ли то административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность своей прерогативой и не терпит конкуренции».

Как видим, если налетчики Бабеля по своему нравственному облику и близки казакам-буденновцам, убить и реквизировать — дело буднее для тех и для других, — то уж с государственной властью их и сравнивать нельзя. Тут они — просто рыцари чести…

В сборнике Бабеля издания 1936 года опубликованы рассказы «У батьки нашего Махно» и «Иван-да-Марья», которые в послевоенных изданиях опущены. Почему?

У батьки нашего Махно насилуют женщину. Шестеро конников. «Мальчонок Кикин», державший несчастную женщину за голову, успокаивает ее: шесть — это ничего, бывает, что и по двадцать насильничают.

Все просил он, «мальчонок», чтоб и его допустили: некоторые уже и по второму разу приступили. А допустили — отказался. «Нет, говорю, Матвей Васильевич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться».

Мастерский и по выбору рассказчика, наивно-дурашливого «мальчонка», и по языковой структуре, страшный обыденностью происшедшего, рассказ этот единственный из всего «военного цикла» Бабеля — забыли, похоронили, доподлинно подтверждая тем самым, что описанное в нем происходило не только у батьки нашего Махно…

Одесские рассказы пронизаны, по счастливому выражению И. Смирина, иронической патетикой. Это — подходы к правде: вся проза Бабеля пронизана иронической патетикой.

Это — глубокая правда, если, разумеется, не упускать из виду сказанного в начале главы: «Конармия» для читателя пятидесятых годов была иной, чем, возможно, и для самого автора, которому импонировала сила легендарных конников («Мы красная кавалерия, и про нас Былинники речистые ведут рассказ», — четверть века пела Россия горделиво); ярость разбуженной стихии и страшила, и влекла к себе писателя, а исторические горизонты застилал горький дым революционных иллюзий и узаконенных, во имя светлого будущего, расправ…