Евгения Мельник - Дорога к подполью

• Название: Дорога к подполью
• Автор: Евгения Мельник
• Издательство: Крымиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1961

Автор этой книги воспоминаний Евгения Петровна Мельник была женой севастопольского артиллериста, служившего на береговой батарее, располагавшейся у Херсонесского мыса.

Все месяцы героической обороны Севастополя Е. П. Мельник провела на 35-й батарее, вместе с последними защитниками города пережила трагедию тех дней.

Позже, в оккупированном немецко-фашистскими войсками Симферополе, Е. Мельник удалось связаться с советскими подпольщиками, руководимыми И. А. Козловым, и она стала участвовать в подпольной работе.

Книга Е. Мельник не претендует на широкое освещение событий прошлых лет, но она интересна как своеобразный «человеческий документ», свидетельство рядового очевидца и участника событий. В книге много примеров героизма и духовной стойкости советских людей.

---

На другой же день случайной машиной я приехала в Симферополь к сестре и, пробыв там несколько дней, вернулась обратно. Благодаря профессору я могла получить временную прописку на один месяц, но с такой пропиской никто не соглашался взять меня на работу. Однако через неделю я решила снова ехать в Симферополь и ни за что оттуда не возвращаться. Мне пришлось опять просить справку у доктора Гольденберга, которую он так же безмолвно вручил и на этот раз.

И вот 20 февраля 1943 года я собрала в узелочек свое имущество, свернула в трубочку тоненький детский матрасик и, распрощавшись с родными, пошла на вокзал.

Крымская зима была в разгаре морозно и ветрено, местами лежал снег. На мое счастье, через несколько минут отправлялся в Симферополь товарный поезд, груженный бревнами. Я залезла на одну из платформ и уселась среди бревен. Поезд тронулся, и я поехала.

Часть третья СИМФЕРОПОЛЬ

Столовая № 3 горуправы

Неприветливо встретил меня Симферополь. Нахмуренное серое небо, на улицах снег, сыро и холодно, холоднее, чем в Бахчисарае, защищенном горами от северных ветров. Да, собственно, теперь все было неприветливо: города и улицы, и небо. Дорога от вокзала к сестре, живущей в противоположной стороне города, в конце улицы Субхи, казалась мне беоконечно длинной. Усталая и продрогшая, со своим матрацем-ковриком под мышкой, постучалась я, наконец, в дом, где жила сестра.

В маленькой печке едва теплился огонек. Сестра накормила меня супом, который скорее годился бы для лошадей, так как состоял из воды и овса, поджаренного и размолотого вместе с шелухой. Но еще хуже было то, что горсть овса была последним достоянием сестры.

В эту ночь я спала на настоящей кровати, с мягкими пружинами и травяным матрацем, но адский холод в комнате не давал согреться.

Очень тяжелым делом оказалось попасть к коменданту, чтобы получить разрешение на временную прописку. Много часов выстояла я на морозе, прежде чем попала в кабинет коменданта и получила разрешение. В эти дни я встретила на улице Бологовского — бывшего преподавателя химии, который в течение нескольких лет жил и работал в Севастополе. В разговоре выяснилось, что он сейчас занимает должность начальника отдела питания городской управы.

— Я помогу вам устроиться на работу, — сказал он, — хотя это сделать не так легко, запрещено принимать людей с временной пропиской. Но дайте свою биржевую карточку, и я попытаюсь.

Я протянула ему карточку. Мне было неприятно принимать одолжение от человека, который сотрудничает с немцами, но что же делать? Притом он так участливо расспрашивал о моей семье, об отце… Очевидно, Бологовской делает одолжение из добрых побуждений. Но я ошибалась.

В страшное время фашистского произвола все грязное, гнусное и подлое выплыло на поверхность. Нет, не добрые побуждения руководили Бологовским, этим бывшим дворянином, гвардейским офицером и контрразведчиком белых. Перед самой войной он приехал в Симферополь, отбыв десятилетнее заключение в тюрьме. Теперь подобные типы не скрывали прошлого, а хвастались им. Но при первой нашей встрече в Симферополе я еще не знала всей биографии Бологовского. Мне в голову не приходило, что человек, работавший с моим отцом, собирался воспользоваться безвыходным положением его дочери, замученной голодом и нищетой.

На другой день я уже работала в качестве чернорабочей кухни в столовой № 3 горуправы. Вокруг меня кипели котлы с супом, которому больше подходило название «баланда»: в воде без единого грамма жира варились отходы капусты с дрянной картошкой в зеленых и черных пятнах. Раз в день выдавали жителям по черпаку такой баланды и ложке каши.

Рано утром чернорабочие приносили из подвала дрова и уголь. Эта работа требовала предельного напряжения моих сил. Затем все садились чистить картошку: повара, официанты и чернорабочие. Повара были из военнопленных. Когда мы, чернорабочие, заканчивали чистку картошки, нас отпускали домой, но, прежде чем уйти, каждый подходил к повару со своей кастрюлькой и миской, в которые тот наливал суп и клал кашу.

Меня не тяготила работа, она как нельзя лучше подходила к моему душевному состоянию. Сейчас я не могла бы заниматься умственным трудом. Сидя на скамейке, я быстро работала ножом, научившись очищать тонкую шкурку с картофеля, а в это время мысли мои уносились далеко-далеко, на «Большую землю». Фантазия рисовала то дороги Украины, по которым я иду к линии фронта, то образы «больших» людей — туманные и расплывчатые. Какие из себя эти люди и как их узнать?

Занятая своими мыслями, я в первое время не замечала той настороженности, с которой меня принял штат столовой. Явно недоброжелательным было отношение ко мне шеф-повара Ивана Ивановича. Он с первых же дней, казалось, меня возненавидел и не упускал случая придраться. Его придирки как-то даже довели меня до слез, хотя теперь я почти никогда не плакала.

Раскрыла секрет калькуляторша Ната, относившаяся ко мне более доброжелательно.

— Знаешь, мы все вначале тебя боялись, ведь ты сюда прислана начальником отдела питания. Когда он посещает столовую, то всегда подходит к тебе и слишком уж любезничает. Мы все думали, что у тебя с ним какие-то близкие отношения. Я и сейчас не могу убедить Ивана Ивановича, что ты своя, он все не верит.

— Ах вот в чем дело! — удивилась я. — А мне это и в голову не приходило. Я Бологовского презираю так же, как и вы, он немецкий приспешник.

После откровенного разговора с Натой недоверие ко мне начало рассеиваться и вскоре совсем исчезло. Все же люди чувствуют и понимают, где ложь и где правда. И, несмотря на то, что начальник отдела питания в каждое свое посещение столовой неизменно продолжал выказывать мне особое внимание, это уже никого не тревожило и не вызывало сомнений. Мне поверили. И даже Иван Иванович становился все мягче и мягче в отношениях со мной.

Я поняла, что в столовой работают хорошие советские люди, ненавидящие оккупантов и их прислужников.

Я слушала их сдержанные и скупые разговоры. Можно было сказать безошибочно, что эти люди ждут еще далекого освобождения.

Часто во время чистки картофеля все хором пели советские песни. Иногда, осмелев, затягивали запрещенную, вроде «Катюши». Я выглядывала в окно и видела, как приостанавливаются и прислушиваются прохожие. Пусть это слабый, но все же протест против рабского положения!

Тот, кто не был в плену или оккупации, может быть, меня не поймет. Но песня, как сказал поэт, это бомба и знамя. И недаром перед смертью пели советские песни, бросали их слова в лицо палачам узники концлагерей и жертвы гестапо. Эти песни говорили о том, что люди не сломлены.

Однажды я шла домой с одной знакомой женщиной. Вдруг паренек лет шестнадцати, который шел впереди нас, запел вполголоса новую песню «Огонек»: «На позицию девушка провожала бойца…» Мы слышали ее впервые. Дом, где я жила, давно остался позади, а мы все шли за пареньком, пока он не допел последних слов. За такую песню немцы в лучшем случае могли избить юношу, могли иначе расправиться с ним, но он не боялся, он пел ее для прохожих. Он знал, что мы идем за ним, чтобы не упустить ни единого слова.

После бахчисарайского одиночества, попав в среду хороших людей, я особенно их оценила. За все время моей работы в столовой № 3 до самого дня освобождения я ни разу не наблюдала проявлений аполитической обывательщины. Мы все жили одними чувствами. Мысль о судьбе Родины была главной нашей мыслью. Я находилась все в той же темнице, но теперь уже не в одиночном заключении. Можно было делиться думами и отводить душу.

Мы с сестрой взяли маленького Женю к себе. Он целыми днями находился со мной в столовой, То и дело он подходил и просил:

— Мама, дай каши.

Или:

— Мама, дай супу.

Повара удивлялись его аппетиту, но хорошо понимали состояние мальчика и не отказывали ему.

Работали ежедневно, без выходных, с рассвета до сумерек, почти беспрерывно чистили картошку. Руки мои стали черными, от напряжения на правой руке растянулось сухожилие и образовалась небольшая опухоль. По окончании работы я спешила скорей домой, чтобы успеть дойти до темноты и комендантского часа, когда хождение по городу запрещается. Дома был адский холод, температура не поднималась выше одного-двух градусов тепла.

Так прошло полтора месяца. Срок моей прописки кончился. По справке о продлении лечения, которую я снова получила от доктора Гольденберга, меня еще раз прописали, но скоро и этот срок истек. Тогда комендант без дальнейших разговоров сказал мне:

— Вэг!

Я пришла в столовую, села на скамью, сгорбилась и закрыла лицо руками. Все было понятно без слов. Окружившие меня товарищи сочувствовали моему горю, а Иван Иванович со злостью ругал фашистов.