Евгений Головин - Там

• Название: Там
• Автор: Евгений Головин
• Издательство: Амфора
• Жанр: Культурология
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-367-01911-7

Эссеистика в книге «Там», как всегда у Евгения Всеволодовича Головина, свободна и не стиснута формой до омертвения, когда не остается права возразить. В первом разделе разобраны некоторые приметы новой западной лирики, устремленной к Абсолюту, к «пустой трансцендентности» (формула Гуго Фридриха), отлученной от читателя. Тончайший анализ «имени» вещи, взаимоотношений числа и слова помогает понять тенденцию поэзии.

Второй раздел — блистательные эссе-этюды о Бодлере, Рембо, Тракле. Завершает книгу подборка эссе-гротесков, заключительная миниатюра, «Эгоцентрик», написана Евгением Всеволодовичем незадолго до кончины.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Фортони прошелся по квартире в поисках бумаги, поскольку объявление о карусели выглядело несолидно. Нашел пачку старых квитанций — на душе повеселело. Здесь на целый трактатус хватит, прикноплю к стене или еще лучше к спине паскуды Далилы, пусть читатель радуется. Слов у меня много хороших набралось. Начну и плевать на азбуку Морзе! Я не телеграфист, а…понятно кто. Итак. Роман назову «Пресловутая ахинея». Правда, я не знаю, кто такая «ахинея», кажется змея или столица чего-то там, а «пресловутая» вообще женщина с бородой, но тем интересней. Итак: «Коварнейший Натан, просторечиво в переулке прозванный (здесь бы словцо подлинней) Неточтобывообщеновпринципенеплатежеспособный с присущим ему хитроплетством отправил невинный химический карандаш, выгнанный с факультета знаменитым курокрадом профессором Варламом якобы на костылях, на разгрузку галош.» Здесь бы надо объективней, душевней про Натана. «Этого подонка, мягкосердечно и немного заискивающе, называли „душой фронта“, ибо от него зависели поставки гранат и конфет.»

Про конфеты лиричней, основательней, подробней. «Натан стоял, осыпаемый артиллерийскими залпами и розово-белыми фантиками». (здесь надлежит вставить объяснение о фантике. Тонкость такого объяснения уточняет мастерство писателя.) Итак: фантик это…Что за глупость! Фантик это. Сразу поймут, что я ни черта в них не понимаю. Пусть будет вставная новелла. Например: розовое чудо, телесное и однако бестелесное, кокетливо изгибаясь, едва шелестя прямой, слегка шурливой (т. е. шуршащей) оболочкой, жаждало наполнителя, посетителя, жильца…Фу! А почему бы и нет? Разве конфета не жилец фантика? Излишний критицизм — враг писателя. Продолжим: этот жилец на поверку (т. е. на язык) оказался сладким, липким (т. е. в пальцах) и юрким. Фантик задумался: сумеет ли он, справится ли он, удасться ли ему оседлать (нет), зажать (нет), скрутить сие непокорное существо, предназначенное для губ и языка? Нет, решил фантик, я слишком нежен и не гожусь для такой грубой работы. Пусть солдаты носят голые конфеты в сапогах или в галошах…

Фортони подошел к зеркалу. Измученное лицо, следы химического карандаша растеклись разводами пота. К чему я написал ерунду про карандаши да фантики? Кому это надо? Теперь понятно, почему писателей посылают железо разгружать, как Прикидона. Спросить бы Натан Спиридоныча, носят ли солдаты в сапогах голые конфеты или нет? Натан человек народный, хоть и тайный. Фортони открыл входную дверь. В соседней квартире шел спор, орала Далила:

— Я тебе, Варлам, на всю совесть говорю: если не посадишь его в тюрьму за кражу костылей и не потребуешь расстрела, быть тебе в тундре. Уж Спиридоныч постарается. Он тебе не ферт какой-нибудь, а районный прокурор.

— Далила Ивановна, а зачем он нищим перекрасился? — запел тенорок Варлама.

— А зачем ты профессором заделался? Всяк свою пользу ищет.

— Прошу не забываться! У меня официальный указ. Со мной сама знаешь кто советуется!

Фортони вошел к себе, сел на диван и тоскливо задумался. Для кого сочинять? Для Далилы, Варлама и прочего сброда? Ну что они понимают в конфетах и фантиках? Положим, в детстве иной раз перепадало. Нет, писатель должен решить проблему выбора. Уж во всяком случае, не обращать внимания на карамель и прочий липкий ширпотреб. Шоколад! Вот тема достойная героя! Фортони взял квитанцию и принялся писать: «Глубокой ночью среди утесов, косых и угловатых, безобразно рушащихся и омерзительно вздымающихся на берегу северного моря, напоминающего коварством своим, сутяжничеством и воровством некоего профессора, который продал костыли, нужные ему, по его (голословному) утверждению для потасовок с Далилой (абревиатура)…» А что такое абревиатура? Что-то вроде ахинеи, думаю. Ладно, не будем менять темпа. «…северного моря стояла молодая женщина, ломая деликатными пальцами плитку шоколада и громко полыхая фольгой, что напоминало грохот прибоя.»

В соседней квартире зазвенело тяжело и стеклянно, потом шум перешел в утробное уханье. Далила то ли рожает, то ли душит профессора, — решил Фортони. Упомянутая парочка сначала дралась у его двери, потом ввалилась в квартиру. Двадцать пальцев сжали два горла.

«Жизнь преподносит сюрпризы», — старательно вывел Фортони и обвел фразу изящной виньеткой.

Беседа нищих

Речь пойдет не о романтических нищих «Двора чудес», что обессмертил в саоем романе Виктор Гюго. Нет. Они измельчали как всё на свете в этом мире. Нет. Речь пойдет о массах людей неухоженных, плохо одетых, живущих черт знает где, вороватых, попрошайках, скорчившихся в переходах метро, наглых, орущих, пьяных. Когда сгорбленный на костылях подставляет вам свою голову, похожую на щетинистую гнилую репу, обвязанную цветастым платком, и орет о подаянии — это нищий; когда понурый старик сидит на ступенях и, опустив седую голову, смотрит в грязную кепку, где сияют, как две звезды, два медяка — это нищий; когда пьяный ухарь топочет, скрипя сапогами и кричит, что он в Афгане тюкнул тридцатник душманов, а теперь и пожрать, мол, не на что — это нищий; когда проворная старуха в залатанной кацавейке собирает на птичьем рынке котят в кирзовую сумку — это нищая. Их много, они — регрессивное человечество. Политика их не интересует, религия не интересует, судьба планеты не интересует. Страх им несвойствен, надежда тоже. Они знают, что были всегда и будут всегда. Как их назвать? Сообществом, коллективом, массой, гурьбой? Трудно определить. У них случаются организаторы, лидеры, заводилы, но все это носит минутный характер. Друзей ментов они уважают, но не любят. Мазуриков, уголовщину, урлу ценят довольно невысоко, потому что те хотят «выбиться в люди», быть «при деньгах», а нищим это совсем неинтересно. Как ни странно, очень любят птиц, видимо считают их родственными душами. Один нищий, увидев гравюру «Святой Франциск проповедует птицам», аж разъерепенился: «Видал дураков, да такого поискать! Птицы-то поумней его будут раз в сто!»

Любят посудачить в уголке какой-нибудь свалки, сидя за стаканом денатурата или скверной водки. Мата не любят, арго, как такового, у них нет. Обсуждают пропавших знакомых: «А куда Карась-то подевался? А ты не знал? Так его Штырь двурыльной мацовкой устряпал. А за что? Карась тут ночлежку общелканил, да сдуру прихватил обувку Штыря. Ну ничего. Стеша ему сафьяной оплеткой по флейте саданул, теперь ходит Штырь чурбан насторону. А где теперь Ванька Сдвинутый? Я его тут видал недавно, — пробасил лысый толстяк, — висит, окаянный, на водосточной трубе, в гамаке пристроился, песни орет. Там и заснул, пока его пожарная машина не сняла. Пятнадцать суток влепили.»

Вокруг гуляющих ободранными курицами бродили старухи. Всякая с железной палкой с крюком. В тот помойный бак ткнет, да в этот — глядишь, без прибытку не останется — одна полбатона на крюк нацепит, другая ловко подхватит драную сетку, из которой торчит консервная банка, третья вытащит оборванную ночную рубашку(внучке в самый раз). «Это что, прогорланила молодуха навеселе (молодухами зовут женщин до шестидесяти) Матвевна тут тюк сталинских денег выловила. А зачем он ей? Думала дадут чего-нибудь. Потащила в палатку утильсырья — шиш, по разным конторам — шиш, какой-то мент прицепился — фальшивые, мол, деньги сбываешь…еле удрала.» «Тоже невидаль, сталинские деньги…Дура дурой! — фыркнула рябая серьезная баба. Здесь кособокая Машка полтюленя нашла. Что это за полтюленя? Не знаю, рыба какая-то. Она его на стройку снесла, ребята ей за закусь аж рупь дали. Молодец девка!»

Мимо прошастала старуха в залатанной кацавейке. Бабы отвернулись, зашептались: «Вот черт принес ведьмино отродье!» Старуха прошла, промурлыкав тонюсеньким голоском: «Запомню, всех запомню.» Бабы деловито засуетились, продолжая рыться в мусорных баках. Мужики лениво потянулись, встали: «Пойдем к Хрипуле, он сегодня, вроде, ловко набомбил.» Да жадюга он. Ничего, своим по глоточку нальет. И потянулись, спотыкаясь о кирпичи да банки.

Бабы набрали всякого припасу: «Пойдем к Митревне ночевать, ейный сынок блох в допре считает.» Пришли к развалюхе Митревны, у той свечка горит, сама мелочь мусолит. «Доспела, Митревна, ишь сколько настреляла. Да так, мелочь одна. Вы чего? Хотели у тебя покемарить. Садитесь, местов не жалко.»

Разворошились бабы, одна достала скелет от леща, другая дырявую кастрюлю с кашей, третья из кофты килек выловила. Митревна из тряпок вытащила бидон с самогонкой. «Чтой-то вы сегодня рано?» Да встретили эту стерву в кацавейке, что мужика своего на лесоповал спровадила. Ну и чего? Видала, Митревна, ту девчонку лет двенадцати, в веснушках вся? Ну? Хныкала, по докторам ходила, те ее порошками мазали, в луже купали, всё без толку. Веснушки-то стали величиной с пятак, хоть на морду тряпку вяжи. Ходила девчонка зареванная, а кацавейная к ней и подкатись: «Хошь веснушки сведу, а ты мне орехов насобираешь? Я вишь на елке живу, да нога сломана, по веткам не попрыгаешь.» Делать нечего, полезла девчонка на елку да кувыркнулась вся в царапках. «Ах ты, кувалда несмышленая, я уж тебя слегой ухожу.» Неча делать, полезла девчонка снова на елку, черной белкой обернулась и давай орехи скидывать. Да орехи все серебряные. Обрадовалась кацавейка, на рынок понеслась. Торговать значит. А здесь, глядишь, неудобь какая! Один покупатель зуб себе сломал, другой молотком разбил — оттуда зола посыпалась. «Ты чем, стерва, торговать задумала», — орали все кругом. — «Даром скорлупа чугунная, так оттудова еще зола сыплется!» «Обворовали», — завопила кацавейка и шасть под елку. Да девчонка смышленая оказалась. Как увидела кацавейку, сбросила ей на голову здоровенный тухлый арбуз. Так и ходит кацавейка, в семечках заляпанная, будто негр какой, прости Господи. А девчонки и след простыл.