Юрий Пронякин - Ставка на совесть

• Название: Ставка на совесть
• Автор: Юрий Пронякин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Казалось, ничто не предвещало беды — ротное тактическое учение с боевой стрельбой было подготовлено тщательно. И вдруг, когда учение уже заканчивалось, происходит чрезвычайное происшествие, В чем причина его? По-разному оценивают случившееся офицеры Шляхтин и Хабаров.

Вступив после окончания военной академии в командование батальоном, Хабаров увидел, что установившийся в части стиль работы с личным составом не отвечает духу времени. Но стремление Хабарова изменить положение, смело опираться в работе на партийную организацию, делать «ставку на совесть» неожиданно встретило сопротивление.

Не сразу осознал Шляхтин свою неправоту. Сложный путь становления проходит в романе и молодой офицер Василий Перначев. Это в его взводе произошло ЧП, которое убедило лейтенанта, что быть командиром — значит нести большую ответственность перед народом:

Юрий Федорович Пронякин — офицер Советской Армии, военный журналист. Он автор повестей «Курсанты», «Мы курсанты, Сергей» и сборника рассказов «Дела солдатские».

---

— Какого числа это было? Примерно, — спросил Ивин.

— Числа восьмого-девятого, — подумав, ответил Бригинец.

— А учения состоялись шестнадцатого?

— Да.

— Скажите, в этот отрезок времени вы не замечали каких-либо угроз со стороны Сутормина в адрес Ващенко?

— Нет, не замечал. — Ответ прозвучал не слишком твердо.

У Ивина возникло предположение, что дело, которое он расследует, гораздо сложнее, чем представлялось ему вначале. Он вдруг ощутил в себе волнующую напряженность, предваряющую важное открытие, хотя всегда в таких случаях старался быть рассудительным и объективным. Не в силах сразу подавить в себе возникшее чувство, даже боясь, как бы желаемое не оказалось фикцией, Ивин многозначительно сказал Бригинцу:

— Значит, не замечали? Однако между Суторминым и Ващенко существовали натянутые, а возможно, и враждебные отношения. Так я вас понял?

— Нет, этого я не говорил, — после некоторого раздумья, уже более твердо сказал Бригинец и добавил: — Сутормин и Ващенко дружили.

Ивину показалось, будто сержант пытается выгородить виновного.

— Вы противоречите сами себе. Приведенные вами факты свидетельствуют о неприязненном отношении Сутормина к Ващенко. Вы же утверждаете обратное. Как вас понимать?

— Видите ли, в чем дело: Сутормин вспыльчив, но не злопамятен, веселый, не прочь поозорничать. Он и Ващенко действительно дружили, Ващенко умел влиять на него. Да и мы всем отделением старались. И Сутормин большей частью вел себя как надо. Правда, случались срывы. Но… я уверен: он стал бы хорошим солдатом, если бы не это. Нет, не мог он умышленно стрелять в Ващенко, — заявил Бригинец.

— Что ж, у меня к вам больше вопросов нет, — с сожалением, как показалось Бригинцу, сказал следователь.

В тот же день Ивин встретился с командиром батальона, вернувшимся вместе с подразделениями с поля. Хабаров не снимал вины с Сутормина, но умысла в действиях солдата не усматривал.

— Вы подчеркиваете: воспитывался в детдоме. Детдом приучил Сутормина уважать коллектив, — убежденно сказал Ивину Хабаров. — Вступить в пререкание с командиром — Сутормин это мог. Случалось, и на взыскания не реагировал. Но уж если все говорили «нет», он смирялся. А Ващенко был одним из самых уважаемых людей в отделении. К его слову прислушивались. Сутормин — тоже.

— Однако они перед этим поругались, — напомнил Ивин.

— У людей с разными характерами такое случается нередко, — возразил Хабаров. — Не знаю, что вам о Сутормине говорили другие, но, поймите мне небезразлична судьба этого человека. Мы его обучали, воспитывали, верили в него… Конечно, он должен предстать перед судом. Но нельзя допустить, чтобы наказание убило в нем то хорошее, что в нем есть.

Сопоставив, что говорили о происшествии разные люди, Ивин увидел: одни усматривали в Сутормине злоумышленника, другие — жертву случайных обстоятельств. Какая из сторон права, выяснится после тщательного расследования. Не примыкая еще ни к одной из них, Ивин подметил, что те, кто за массой солдат, внешне как будто одинаковых, не утруждал себя разглядеть каждого человека с его собственной судьбой, кто, привыкнув к определенным армейским рамкам, расценивал все сколько-нибудь нарушающее их целостность и гармонию как злокачественную опухоль, такие люди склонялись к тому, чтобы Сутормина по возможности скорее упекли куда следует и на этом поставили точку. А Хабаров задумался над тем, что станет с Суторминым.

«Не поймите меня так, будто я его выгораживаю, — вспомнились Ивину слова Хабарова, — чтобы представить свой батальон в лучшем свете. Нет. И люди в нем разные, и недостатков еще тьма. Но меня всегда заботит одно: как бы та энергия, которую мы все затрачиваем на обучение и воспитание людей, не тратилась впустую; чтобы о каждом, кто служит сейчас в моем батальоне, и потом, когда он снимет погоны, говорили: это настоящий человек. Я хочу, чтобы о Сутормине, когда он перестанет быть заключенным, сказали то же самое». — «Может быть, этот майор и прав. Пусть он немного рисуется. Зато в нем, кажется, нет самого страшного для постоянно имеющих дело с людьми — равнодушия. Чувствуется, он любит свою работу, любит солдат», — размышлял Ивин, вновь обретя необходимую в его положении трезвость.

Он лежал на койке в комнате для приезжих. Кроме него, никого здесь больше не было, поэтому света Ивин ее зажигал. Ему нравилось думать в темноте: ничто не отвлекает.

Окно было открыто, и в комнату вместе с бередящим душу запахом цветущих лип вливалась музыка. Играли в лагерном Доме офицеров. Там на дощатой танцплощадке перед началом киносеанса танцевала молодежь. А в это время на госпитальной койке ефрейтор Ващенко, быть может, борется со смертью, его товарищ Григорий Сутормин, томясь под стражей, ждет своей участи, а он, военный следователь капитан Ивин, обдумывает показания свидетелей. Цветение лип и музыка мешают ему сосредоточиться, напоминают, что он еще молод и полон сил и грешно такой вечер убивать на койке. Но Ивин подавляет в себе неосознанное желание: он занят делом, ему нельзя отвлекаться. Напряженность беспокойного дня вскоре одерживает верх, и капитан засыпает глубоким сном здорового человека.

3

Разбудили Ивина бодрые звуки трубы и многоголосое «Подъем!». Под окном наперебой чирикали воробьи. Сквозь пятнистые липы в комнату пробивалось солнце. Листья на деревьях слегка колыхались, словно отряхиваясь от сна, и по стене друг за другом гонялись солнечные блики.

В десять часов, допросив Сутормина, Ивин отправился с ним на стрельбище, чтобы на месте воссоздать картину происшествия.

На вопросы следователя Сутормин отвечал охотно, без утайки. Он показал, где при развертывании взвода для отражения контратаки «противника» шел он, в каком месте поскользнулся и упал и где в это время находился Ващенко.

— Как же вы оружие на предохранитель не поставили? — спросил Ивин.

— Я ставил! — Сутормин вскинул голову.

— Но почему в таком случае произошел выстрел? — Ивин в упор посмотрел Сутормину в глаза.

— Видать, не туда сдвинул защелку, — опустив голову, после долгого молчания признался Сутормин.

— И вместо того чтобы установить на предохранитель, перевели на одиночный огонь, — заключил следователь.

Сутормин лишь горестно вздохнул.

— Эх, солдат, солдат… — проговорил Ивин с укоризной и сожалением.

У Сутормина вырвалось:

— Лучше бы я сам себя!..

Это восклицание было преисполнено таким неподдельным чувством боли, что Ивин невольно подумал: «Да, в действиях Сутормина умысла, как видно, не было».

Поддавшись не вполне объяснимому побуждению, Ивин вдруг рассказал Сутормину о случае, который не так давно пришлось ему расследовать. Во время ночного вождения с эстакады свалился танк — механик-водитель был малоопытный, а нервишки слабенькие. Никто из экипажа тогда не пострадал, отделались синяками, и только…

— Надо же такому случиться: под эстакадой оказался солдат. Его поставили смотреть, как танки будут проходить препятствие. А он сел и уснул. И погиб человек… Как порой еще беспечны мы… — скорее с сожалением, чем назидательно произнес Ивин, остановился, задумчиво посмотрел вокруг и присел на край старого затравенелого окопа. Пригласил Сутормина сесть тоже и стал расспрашивать его о прошлом.

Родителей своих Григорий почти не помнил. Отец сразу ушел на фронт. Вскоре мальчик потерял и мать. Это случилось в сорок втором году. Однажды ночью мать схватила сына и с тем, что подвернулось под руку, как безумная бросилась на вокзал. Темнота, мятущиеся толпы, крики, плач, ругань и зловещий гул недалекой канонады ошеломили мальчика. Он вцепился в узел, который через силу тащила мать, боязливо плакал. Вдруг послышалось пронзительное завывание, и впереди с оглушительным взрывом сверкнуло красное пламя, содрогнулась земля.

Толпа шарахнулась, оторвала Гришу от матери и понесла. Сколько он ни плакал и ни кричал «мама, мама!», никто не отозвался. Панический гомон толпы раздавил его слабый голос, а его самого схватили, впихнули в забитую беженцами черную утробу вагона, и Гриша Сутормин, насмерть перепуганный, поехал. Один. В неизвестность.

Утром на какой-то станции он обегал все вагоны, заглядывая в лица всех женщин, но матери не нашел.

Так и пропала она. Погибла ли в ту жуткую ночь от бомбежки или уехала куда, Григорий не знал.

— А отец? — спросил Ивин.

— Тоже, наверно, погиб…

— Ну, а когда сами стали взрослым, вы пытались разыскать родителей?

— Писал в родной город, ответили: нету их там.

— А к командиру или замполиту обращались?

Сутормин покачал головой.

— Зря.

— А что обращаться? Кому какое дело до чужого горя?

— Ну уж нет… Заботиться о подчиненных, помогать им — обязанность командира. Вы же знаете, — наставительно возразил Ивин. Сутормин махнул рукой: