Кэтлин Кент - Дочь колдуньи

• Название: Дочь колдуньи
• Автор: Кэтлин Кент
• Издательство: Азбука
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02618-6

Дебютный роман американской писательницы Кэтлин Кент «Дочь колдуньи» сразу покорил и читателей, и критиков: он попал в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк таймс» и был удостоен премии Дэвида Лангема за лучший исторический роман 2008 года. Кэтлин Кент, ведущая свой род от одной из «салемских ведьм», Марты Кэрриер («Жена изменника»), узнала о ее удивительной судьбе еще в детстве, слушая семейные предания. Задумав роман, Кент на пять лет погрузилась в изучение печально знаменитого процесса над ведьмами 1692 года, устроенного в городе Салем британской колонии Массачусетс в Новой Англии. В настоящее время Кэтлин Кент — признанный мастер исторического жанра, а ее роман «Дочь колдуньи» издан во многих странах мира.

Героиня этого «красивого, глубокого и трогательного романа», дочь Марты Кэрриер, десятилетняя Сара острым умом и строптивостью пошла в мать, и им обеим непросто найти общий язык с родней, соседями, пуританскими священниками и особенно друг с другом. Но в тяжкий час испытания, когда вокруг поднимается истерия мракобесия и доносительства, а людей одного за другим бросают в тюрьму за пособничество дьяволу (женщин, детей, всех без разбору), мать и дочь понимают, насколько они близки по духу и как самоотверженно они умеют любить.

---

Я сказал ему, что, по мне, лучше умереть, чем прозябать всю жизнь, распахивая землю и счищая комья грязи с башмаков. Тогда он сказал, что если я умру, то и часть его тоже умрет со мной. Он сказал, что мне нужно найти кого-то, кто был бы лучше меня, и привязаться к нему душой. Это придаст мне силы, и я смогу ходить с прямой спиной, как мужчина. Много лет назад он был в таком отчаянии и ощущал такую безысходность, что хотел себе смерти. Но встретил маму, и она стала смыслом его жизни. Я долго думал над его словами. И знаешь, что я ему сказал, Сара?

Он больно сжал мою руку и замолчал, будто ему сдавило горло. Брат собирался с духом, а я ждала, когда он сможет наконец высказать всю свою скорбь по матери. Но вместо этого он проговорил:

— Я сказал ему, что у меня есть ты. Ты придаешь мне силы. Тебе нельзя умирать, Сара. Ты не можешь оставить меня в этой темнице одного.

Меня сморил сон, и глаза начали закрываться. Я слышала голос Тома и хотела ответить ему, уверить, что не брошу его, но не хватало дыхания, чтобы заговорить. Казалось, так просто провалиться вниз под тяжестью, сковывающей мою грудь, и в это мгновение я вспомнила о Жиле Кори, лежащем под одеялом из камней. Каждый вдох все короче и короче, пока ребра не перестали двигаться вовсе. Я сжала руку Тома и уснула.

Иногда я лежала в огне, солома светилась и загоралась. Спасаясь от пламени, по полу бежали легионы крыс и армии вшей и исчезали, как дым, под дверью. Бывало, я лежала в запертом холодном погребе, превращаясь в лед, превращаясь в камень, превращаясь в кость и мерзлый пепел. И всякий раз были слышны хриплые звуки кузнечных мехов внутри грудной клетки, отчаянно сопротивляющейся погружению под воду. Однажды я открыла глаза и увидела, что рядом сидит Маргарет с распущенными по спине длинными черными волосами. Я замотала головой и сожмурила глаза, пытаясь прогнать видение, но, когда открыла глаза снова, она по-прежнему была на месте. Я почувствовала, как она сжала мою руку и сказала:

— Они забрали мою куклу, Сара. Ту, что ты мне подарила.

Я прошептала скрипучим, как у старой карги, голосом:

— Мою тоже забрали.

Я искала глазами Тома, чтобы он вернул меня в реальный мир, но его нигде не было.

Маргарет нагнулась и прошептала:

— Не вини папу. Он никому не хочет причинить зла и всех нас любит. Просто в последнее время он немного растерялся. Посмотри, что я для тебя нашла. — Она засунула руку в рукав и вытащила небольшой отрезок нити. — Видишь, у меня для тебя есть лента. Меня папа научил. Не знаю только, как сделать, чтобы она исчезла. Это папа умеет. — Она осторожно положила ленту мне на грудь и нежно улыбнулась. Потом посмотрела куда-то в сторону затуманенным взглядом, как человек, который готов идти вслед за эльфами и спрыгнуть с крутого утеса. Она легла со мной рядом, обняла за плечи и поцеловала. Губы были холодными и гладкими, как речная галька, но дыхание — теплым. — Мы всегда будем сестрами, — пропела она.

Мною снова овладел сон, и мне снилось, что я плыву в огромном темном океане.

Том и Маргарет никогда не отходили от меня надолго. Не знаю, как тетя относилась к заботе, которую Маргарет ко мне проявляла, поскольку по-прежнему со мной не разговаривала, но она и не звала дочь вернуться на свое место в дальнем конце камеры. Я отдала Маргарет старинный глиняный черепок, который столько недель носила под лифом платья, и сказала, что, если умру, у нее останется что-то от меня на память. Я так привыкла, что твердый черепок под лифом вдавливается в мою грудную клетку, что, когда его не стало, у меня появилось чувство, будто я отдала Маргарет кусок своего ребра. Она любовалась моим черепком, с восторгом рассматривала со всех сторон, вертя на ладони. Когда я показала ей вышивку, которую носила у сердца, она заплакала, утерла ею слезы и вернула на место.

Когда я окрепла и могла задавать вопросы, Том рассказал, что было бредом, а что происходило на самом деле. Несколько узниц действительно ухаживали за мной по очереди, хотя большинство после нескольких дней жесточайшего жара потеряли всякую надежду. Единственная, кто не сдался и продолжал дежурить, когда Том и Маргарет спали, была Лидия Дастин, старуха с острым языком. Повесили двух собак, одну в Салеме, другую в Андовере, за пособничество дьяволу. Одна из заключенных, молодая женщина на седьмом месяце беременности, родила своего первенца в тихой агонии. Я поняла, что приняла плач новорожденного за мяуканье котенка. Младенец вскоре умер, и другого уже не будет, потому что жизнь молодой матери вытекала вместе с кровью в солому.

В отчаянии я напомнила Тому, что из-за своего беспамятства так и не передала отцу сообщение доктора Эймса. Но Том успокоил меня, уверив, что передал все слово в слово. Я спросила Тома, что эти слова означают, и он ответил, что, как объяснил ему отец, доктор Эймс и его друзья зовутся новыми левеллерами. А когда Том спросил, что это значит, отец лишь сказал, что эти люди считают, что всех без исключения должны защищать одни и те же законы. И что каждый человек должен иметь право исповедовать любую религию. Мне вспомнился квакер, укрывавшийся в дядином амбаре, — человек, которого Маргарет назвала еретиком, — и я подумала, не был ли доктор Эймс тайным квакером?

Меня снова начало лихорадить, когда дни стали по-осеннему холодными, и мы все тесно прижимались друг к дружке, чтобы согреться. Через несколько недель начнутся морозы и первый снег станет проникать через высокие двери, выходящие на западную сторону, присыпая наши волосы белой пылью и превращая тонкие шали в негнущийся пергамент. Маргарет часами лежала рядом, сбивчиво рассказывая о суде или о своем доме в Биллерике. Иногда она произносила защитные речи перед невидимыми судьями, после чего впадала в меланхолию и становилась вялой, как будто заразилась от меня лихорадкой и лишилась сил. Но со мной она всегда была нежна. Когда мыла мне лицо, или поила бульоном, который иногда приносили, или при тусклом свете искала у меня в волосах так докучавших мне вшей.

Обычно защитные силы организма ослабевают на закате. У людей может подниматься жар, у беременных женщин начинаются роды, с наступлением сумерек в голову лезут темные мысли и дух слабеет. Именно в такую минуту я не справилась с чувством вины и призналась во всем Маргарет.

— Я убила собственную мать, — выкрикнула я, в отчаянии закрыв лицо руками.

Она обняла меня и стала качать, ласково гладя по голове. Потом, улыбнувшись, нагнулась, чтобы шепнуть мне что-то на ухо.

— Сказать тебе что-то по секрету? — спросила она.

Я кивнула, вспомнив о секретах, которыми мы делились, когда я жила у них в доме. Я думала, она скажет мне что-нибудь приятное, чтобы отвлечь от мрачных мыслей.

— Успокойся. Не плачь. Я ее только вчера видела, и все у нее хорошо.

Она кивнула и отвела глаза в дальний угол камеры.

У меня пересохло во рту, и я прошептала:

— Кого?

Казалось, она не слышала вопроса, и, нежно перебирая мои волосы, снова заговорила:

— Если я соберу твои волосы вот так, они не будут выпадать, и не придется тебя стричь наголо, как делают при лихорадке. Но зато останутся колтуны. Навсегда. Так всегда бывает с узлами — завязать легко, а развязать трудно.

Я схватила ее за руку и снова спросила:

— Маргарет, кого ты вчера видела?

— Как кого? Тетю Марту. Она заходила в камеру, пока ты спала. Она огорчилась из-за того, что ты болеешь, и еще больше огорчится, если ты не поправишься. Я попросила ее остаться, но она не могла. Знаешь, что она просила тебе передать?

Я покачала головой, выпучив глаза, и сердце мое ушло в пятки. Она склонила набок голову, и ее взгляд стал неожиданно ясным и задумчивым.

— Она сказала: «Держи камень крепко…»

Я закрыла глаза и вспомнила прикосновение материнской руки, когда она зажимала в моей ладони камень, который я подобрала на ферме Престона. Как Маргарет могла об этом знать, ума не приложу. Может, я рассказала об этом в лихорадочном бреду. А может, нить тайного знания протянулась к ней тоже и ее запутавшийся разум уловил какое-то послание из сумеречного мира, как будто мотылек попался в сеть. Маргарет продолжила заплетать мои волосы, напевая песенку, которую когда-то напевала тетя, орудуя у очага. Эту песенку напевала и моя мать, когда думала, что вокруг никого нет. И я снова заплакала, но уже не от груза вины, а от облегчения. И с этой минуты пошла на поправку.

Однажды ближе к концу сентября шериф отпер дверь и в камеру вошел высокий статный мужчина в ниспадающем складками плаще и широкополой шляпе.

Он остановился и посмотрел на нас. При входе в темницу у него был чопорный, презрительный вид, и от вони он закрывал нос и рот краем плаща. Подавляя в себе желание броситься назад, он передвигал ноги, будто боролся с ураганным ветром. Смена чувств на его лице была настолько примечательной, что останется у меня в памяти до конца дней. Он словно поставил перед нами зеркало, в котором отразилось наше падение от благопристойной скромности, приличия и достоинства до унизительного страха, самообвинения и нездоровья. Крупные черты его лица дрогнули и расплылись, как воск, который поднесли слишком близко к огню. Глаза сначала сузились от праведного осуждения при виде такого количества ведьм, а затем расширились и наполнились слезами, которые он смахивал столь энергично, будто они жгли ему кожу. Плотно сжатые губы — удобное выражение, не позволяющее праздно болтать о мирских вещах, — приоткрылись, чтобы жадно глотнуть воздуха. Он закрыл свой дрожащий рот кулаком и, не переставая, повторял: «Боже мой, боже мой, боже мой…» Женщины не просили о снисхождении. Не было ни горестных стонов, ни даже слез. Они сидели или лежали безмолвные, и их тела говорили сами за себя.