Кэтлин Кент - Дочь колдуньи

• Название: Дочь колдуньи
• Автор: Кэтлин Кент
• Издательство: Азбука
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02618-6

Дебютный роман американской писательницы Кэтлин Кент «Дочь колдуньи» сразу покорил и читателей, и критиков: он попал в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк таймс» и был удостоен премии Дэвида Лангема за лучший исторический роман 2008 года. Кэтлин Кент, ведущая свой род от одной из «салемских ведьм», Марты Кэрриер («Жена изменника»), узнала о ее удивительной судьбе еще в детстве, слушая семейные предания. Задумав роман, Кент на пять лет погрузилась в изучение печально знаменитого процесса над ведьмами 1692 года, устроенного в городе Салем британской колонии Массачусетс в Новой Англии. В настоящее время Кэтлин Кент — признанный мастер исторического жанра, а ее роман «Дочь колдуньи» издан во многих странах мира.

Героиня этого «красивого, глубокого и трогательного романа», дочь Марты Кэрриер, десятилетняя Сара острым умом и строптивостью пошла в мать, и им обеим непросто найти общий язык с родней, соседями, пуританскими священниками и особенно друг с другом. Но в тяжкий час испытания, когда вокруг поднимается истерия мракобесия и доносительства, а людей одного за другим бросают в тюрьму за пособничество дьяволу (женщин, детей, всех без разбору), мать и дочь понимают, насколько они близки по духу и как самоотверженно они умеют любить.

---

Мои глаза наполнились слезами, и Ричард сказал строго:

— Не смей плакать. Не смей плакать по этому человеку.

Я смахнула слезы и улеглась в постель, накрывшись с головой одеялом. Не было секретом, что в тюрьме дядя плел разные небылицы, обличающие мать, очевидно рассчитывая спасти таким образом свою шкуру. А может, он надеялся заполучить бабушкину ферму, если его освободят, а всех Кэрриеров арестуют. Он даже говорил, что дух матери являлся тетушке Мэри и терзал ее ужасными кошмарами, грозил, что индейцы убьют ее, если она не поставит свое имя в книге дьявола. Все мы знали, что тетушка Мэри очень боялась нападения индейцев, и было жестоко и несправедливо приписывать ее давнишние страхи результату ведовства. Он утверждал, что тетушка якобы готова подтвердить явление духов, если ей предоставят такую возможность. Я подумала, что у меня осталось совсем немного любви к дяде. Я больше жалела тетю и Маргарет, которые попали в тюрьму из-за его интриг. Но тогда я плакала по нему, и моя боль была только сильнее оттого, что, как я знала, отец совсем недавно навещал его в камере.

Рано утром в среду пятнадцатого июня, за день до смерти дяди, к нам пришел незнакомец и сообщил отцу, что дядя хочет его видеть, причем как можно скорее. Незнакомец оказался врачом, который возвращался из Бостона в Хейверилл. Он объяснил, что из чувства милосердия лечил заключенных в бостонской тюрьме. Он сказал отцу, что дядя крепок телом, но слаб духом и просит, чтобы отец приехал в Бостон. Он вручил отцу запечатанное письмо и удалился так быстро, что мы даже не успели предложить ему чего-нибудь съесть или выпить. Отец прочел письмо и бросил его в огонь. Не успело письмо догореть, как он, схватив плащ и шляпу, был уже на полпути к Роберту, у которого собирался позаимствовать лошадь.

Когда он проезжал мимо дома, направляясь на север, в Бостон, Ричард бросился за ним следом. Брат продолжал бежать, пока отец не спешился и обстоятельно с ним не поговорил. Вскоре Ричард вернулся домой, но, когда я начала задавать вопросы, сказал только, что отец поехал повидаться с дядей. Больше он мне не сказал ничего, но я заметила, что глаза у него суровые и победно сверкают. Отец пропадал весь день и весь следующий день и вернулся только в четверг вечером шестнадцатого июня. Это был день смерти дяди.

Я лежала, задыхаясь под одеялом, чтобы скрыть свои слезы, и вспомнила, как мать однажды сказала: «Счастливый случай выпадает тому, у кого достает смелости им воспользоваться». Мне припомнилось, какое было у отца выражение лица, когда Роберт сообщил ему новость. Он, бесспорно, уже все знал. И у меня возникло страшное подозрение, что Роджер Тутейкер умер совсем не естественной смертью.

Принято считать, что в детстве дни тянутся медленно, поскольку детство — это начало жизни, а старость и смерть скрыты в далеком тумане. Однако дни, последовавшие за арестом матери, мчались так быстро, что подчас мне казалось, что я кожей ощущаю ветер, сопровождающий бег солнца и луны по небесам. И каждый день я наблюдала за миром словно двумя парами глаз и ушей. Одна пара была мне нужна для работы, а вторая — чтобы следить, не едет ли повозка констебля.

Двадцать восьмого июня салемский Особый суд, созданный специально для заслушивания и принятия решения по делам о ведовстве, начал свою вторую сессию. Судебные заседатели признали Ребекку Нёрс невиновной, но это вызвало такой гневный протест со стороны обвинителей и судей, что судебных заседателей отправили пересматривать дело, после чего был вынесен обвинительный приговор. В течение пяти дней второй сессии перед судом предстали двенадцать мужчин и женщин, среди которых была моя мать. Первого июля отец поехал в Салем, чтобы присутствовать на слушании ее дела. В то утро он разбудил меня до рассвета, чтобы я могла приготовить ему завтрак и собрать еду в дорогу. Он ушел, сказав лишь:

— Если уж я отправляюсь на собачьи бои, хочу услышать, кто зарычит первым.

На процессе мать обвинили в том, что она напустила духов на двух молодых женщин, которых она никогда не видела до приезда в Салем. Похоже, смерть дяди не остановила обвинителей и поворота в сторону правосудия не случилось. Когда отец вернулся домой поздно вечером, он сказал, что мать отправлена обратно в тюрьму и что приговор будет вынесен не раньше августа. Однако он не сказал нам, что пять женщин, включая Ребекку Нёрс, были осуждены и их собираются повесить до конца месяца.

Июль пролетал быстро и, как обещала мать, выдался невыносимо жарким. Каждый день мы вставали и надевали не просохшую от пота грязную одежду. Жевали ставший плоским хлеб, смачивая его водой, чтобы не застревал в горле. Утирали пот и отгоняли мух. В полдень ели суп, прислонив наши потертые тяпки и лопаты к столбу или пню. Нарезали кусочками мясо и готовили ужин, потом снова ложились в постель, чтобы бороться с ночными кошмарами и ворочаться на зловонных простынях. Я стала отцовой тенью и совсем забросила дом, лишь бы быть с ним рядом, когда он работал в амбаре или в поле в те дни, когда не ходил в Салем.

Мое платье порвалось под мышками, оттого что мне приходилось поднимать и перетаскивать тяжести, голые коленки были содраны и покрылись коркой, но мне и в голову не приходило надеть чулки или зашить платье. Только рядом со своим высоким отцом я чувствовала себя в безопасности и немного успокаивалась. Ханна превратилась в замарашку, а ее одежда так прохудилась, что, если бы у меня были силы испытывать стыд, я ужаснулась бы, глядя, как она ловит мух, точно годовалый горностай. Ханну все это не беспокоило, и, покуда я была поблизости, она радостно играла на земле в поле или в сене в амбаре. Она играла со всем, что попадало под руку: с палкой, бутылкой, ложкой. У нас не было ни времени, ни желания смастерить ей даже простейшие игрушки.

Четырнадцатого числа мы с отцом прилаживали свалившегося с шеста «ворчуна», наше пугало на кукурузном поле. Мою макушку скрывали кукурузные стебли, но отец был такой высоченный, что его голова возвышалась над метелками, и, уйди он на расстояние в несколько сотен ярдов, я бы легко его нашла. Я держала шест, а он обвязывал березовые прутья вокруг большой ветки, которая служила пугалу руками. Мы работали молча, только Ханна что-то лепетала, занятая плетением венка из кукурузных листьев. Я ощущала себя в безопасности, окруженная стеной из кукурузы, и это развязало мой язык.

— Отец, когда ты был маленьким, у тебя был такой «ворчун»? — спросила я.

— Ага, — сказал он, и я подумала, что он этим и ограничится, но он продолжил: — Только это мамино слово. У нас в Уэльсе говорили «страшила».

Я попыталась несколько раз повторить за ним это слово, но валлийские звуки мне не давались. Я знала, что в детстве отец говорил на языке, непохожем на английский, но при нас он редко им пользовался. Он развернул пугало лицом на восток и велел мне ровно держать шест, пока вбивал его в землю.

— На севере его называют «воронье пугало», — сказал он. — Но англичане знают способ получше пугать ворон. — Он произнес «англичане» презрительным тоном, и, хотя лицо у него было спокойное, уголки рта сложились в недовольную гримасу.

— Расскажи, отец, — попросила я.

— Они вбивают колья по всему периметру поля. Заточенные и очень острые. И на каждом пронзенный черный дрозд. Некоторые еще живы и хлопают крыльями. Воронам это не нравится. И пока на шесте трепыхается хотя бы несколько дроздов, кукуруза будет цела. Вот такой английский способ.

Отец встал на колени, чтобы подсыпать земли в основание шеста, а я обвела взглядом наше маленькое поле и представила, что оно огорожено заостренными жердями, на каждой из которых нанизано по умирающей, трепещущей птице. Он нагнулся ко мне и шепнул на ухо:

— У англичан и суды так же организованы. Они приносят в жертву невинных, думая, что таким способом победят зло, и называют это правосудием. Но в таких судах столько же справедливости, сколько человеческого в этой палке с лохмотьями. — Когда я взглянула на отца, он по-прежнему стоял на коленях и смотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был таким пронзительным, что у меня перехватило горло. С неожиданной страстью он сказал: — Я горы свернул бы, чтобы спасти твою мать. Ты слышишь, Сара? Я снес бы стены ее темницы и унес бы ее на руках в леса Мэна. Но она хочет другого. Она бросает себя на растерзание судьям, ибо думает, что ее невинность станет очевидной, несмотря на всю ложь и обман.

Он отвернулся, обвел взглядом линию горизонта и сказал тихим голосом, словно разговаривал с ветром:

— Я делаюсь беспомощным рядом с ее силой.

Я рассматривала его будто высеченный из гранита профиль. Поры закупорились грязью, вокруг глаз и губ пролегла сетка морщин. Я увидела отпечаток многих лет борьбы, о которых мне не было ничего известно.

— И мы совсем не можем помочь? — спросила я, обняв его руку.