Дмитрий Урин - Крылья в кармане

• Название: Крылья в кармане
• Автор: Дмитрий Урин
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-902312-91-4

Сборник повестей и рассказов необычайно одаренного, но забытого писателя и драматурга Дмитрия Эриховича Урина (1905–1934) выходит через 70 лет после его последней публикации. Литературная деятельность Урина началась многообещающе (его творчество высоко оценивал И. Бабель, которого он считал своим учителем), но была прервана ранней смертью писателя: в 28 лет он умер от неизлечимой сердечной болезни. При жизни Урина вышли лишь несколько его тонких книжечек, ныне являющихся раритетами. Предлагаемое вниманию читателей издание содержит развернутую вступительную статью, в которую вошли документальные и иллюстративные архивные материалы, дающие представление о личности и творческом пути Дмитрия Урина.

---

— Отдыхай. Чувствуешь себя хорошо?

— Спасибо! — ответил я. — Была бы каша, войну выиграем.

— Надо будет поговорить с народом, — сказал Василий.

Я ответил:

— Надо будет.

Наш разговор под взглядами походил на разговор двух актеров перед началом спектакля. Народ ждал. Но едва я вытер рот, у меня спросили:

— Что действующая армия, хорошо живет? Не бунтуется?

— Красная армия? — переспросил я.

— Ну, да.

Я рассказал о нас и о наших начальниках.

И люди, пришедшие послушать новых людей, не задали нам больше ни одного вопроса. Но все стали говорить, шуметь, жаловаться. Что новые люди? Мы могли приехать без всяких впечатлений и знаний. Только наши уши и наше внимание нужны были балайбинцам. Но мы приехали не пустыми. Жалобы и шум не вмещались в нас.

— Добрые люди! — перебил я всех. — Хлеба ваши мы видели, и то, что вы думаете, знал я уже по тем хлебам. Что сказать вам? Сорняк растет меж рожью, колос низкий, зерно маловажное. Ни сапог, ни сахару с такого зерна не намелешь. А я смотрю на вас грустными глазами, и на бедность вашу, и берет меня досада. Сами вы виноваты! Вы перед землей преступники и разбойники. Хотите лучше жить? Хотите?

— Фокусы показываешь? — спросил какой-то низкорослый мужик с бородой козла. (Если бы козел был рыжим!) — Фокусы-покусы? Ярмарка? Не забивай душу! Давай доказательства хорошей жизни. Не можешь в целом поле доказать, давай в горшке. Не можешь на всю Россию, так доказывай, — как знаешь. Но давай доказывай, а не говори слова.

Я всмотрелся в рыжего мужика. На изодранном его кпочкастом ватнике-душегрейке горела одна огромная золотая пуговица с надписью «Hotel Imperial».

Горшка у меня не было. Надо было объяснить без горшка — на всю Россию, как это и происходит на самом деле.

Василий выручил меня. Я выдумывал речь — настоящих слов для этой полосы земли у меня не было. Да и есть ли где на свете моя полоса?

Порошки и машины

— Мужики и женщины, — сказал Василий, — на агитатора меня не учили, и вообще я не для доказательств приехал к себе домой, а чтоб пахать землю. Земля у нас ленивая — большей частью под снегом спит, как бы помещица. Радости нам от нее мало. Лето у нас плохое. Все это от Бога, и помочь здесь нельзя. Такая мысль у вас, такая была и у меня. Но на службе доказали мне, что, напротив этого, нужно бороться.

— Молчи, сукин сын! — как и следовало ожидать, крикнул отец, встал у света и рукой отодвинул Василия в глубь комнаты. — Служба уму научает, а ты дураком вернулся. С Господом Богом борешься.

— Не про ту борьбу говорю!

Василий встал рядом с отцом. Он был одного с ним роста, одной ширины, но никак не походил на крестьянина. Городская культура оформила его голову. «Неужто все дело в московском парикмахере?» — подумал я.

— Бога я не касаюсь, — продолжал Василий, — прошу понимать правильно. Отцу я приехал помогать, и соседи, которые желают, могут послушать. Я думаю про ту борьбу, которая с пустой землей, с плохим летом, чтоб, выражаясь настоящими словами, победить природные условия. Бог-то бог, да сам не будь плох!

Я слушал его с волнением. Оно росло во мне, повышая сердцебиение. Если бы кто-нибудь держал руку на моем пульсе, он растерялся бы и сам задрожал. Нарастание этого волнения нужно было измерять манометром, как измеряют давление в паровых котлах. Волнение распирало меня. Черт подери! Василий дипломатствует! Он умеет отступить на шаг; чтоб взять препятствие с разгону. Его научила этому армия. Он бродит в коридорах чужого сознания, как в линиях окопов, изученных на чертежах. Хорошо! Ведь старая русская армия умела учить своих солдат единственной самостоятельной военной хитрости — штыковому бою, открытым атакам, то есть крику, безумию, слепоте. Это была хитрость африканского слона Ямбо, ходившего на бутылках по манежу одесского цирка и вдруг взбесившегося. Это безумие было при-уготовано довоенной цивилизацией для охраны Восточной Европы, а теперь, я читал, его показывает казацкая труппа в брюссельском цирке. За несколько франков воспитанные в школе национальной русской армии кавалеристы с гиканием и свистом топчут желтый песок арены. Взмыленные кони храпят и встают на дыбы. Кавалеристы ругаются по-русски и кричат птичьими голосами. Публика аплодирует. На знамени этого номера написано: «Нас мало, но мы славяне». Это очень смешно! Это так же смешно, как если бы мы купили пожилого, давно приученного слона, этакую водовозную экзотическую клячу, и научили бы ее беситься на цирковой арене для щекотания нервов служащей городской публики. В годы ожидания и подготовки химической и бактериологической войны Европу нечего пугать криком. Нас в армии научили складывать и разбирать мотор, чистить зубы и обращаться с автоматическим ружьем. Хитри, Василий, хитри! Я вижу: ты наступаешь. Мы заразим Балайбу жаждой настоящей жизни, потребностью обернуться к науке, спросить у нее совета, послушаться ее. Уступи им на полчаса Бога, — они не вспомнят больше о нем.

— Земля требует навоза, — продолжал Василий. — Ее нужно знать: куды что, куды сколько.

Деревня слушала его удовлетворенно. Позже я узнал, что деревня любит, когда для начала ей говорят обыкновенные вещи, которые она знает.

— А может, вместо навоза теперь порошок такой есть, что от него хлеб растет, как фрукта? Я не знаю, я — темный, — притворялся Василий.

— Может, что есть порошок, — сказал кто-то из толпы, к моему удивлению, очень обыкновенно и доверчиво.

— Мало ли что есть! — угрюмо уступил отец. Его деревянные жесты ломали ветви рук. Они желали обхватить всю избу. Он обнял так какую-то невысказанную мысль, сложил руки и больше не размахивал ими. — Австрийцы машиной пашут, машиной и сеют и убирают, а руками одно: едят. А мне такое… — старик разволновался, — белыми руками есть! Чистыми руками хлеб ломать! Господи Боже! Трудящие люди!

— Чево жа! Только давай машину! — кто-то молодой с уважением и опаской перебил старика.

Василий тотчас же подхватил:

— Это верно! Только давай машину! Только давай! — он притворялся неумело и, заглушая собственную неуверенность, громко кричал: — Со мной, соседи, ученый человек: насчет всех порошков, а также машин и всего прочего — первый знаток.

Я сразу не догадался, что речь идет обо мне, но увидел обращенную на меня Балайбу, смутился и что-то хотел сказать, не зная что.

— Агроном? — спросил тот же молодой.

— Нет, нет, нет! — поспешил я ответить, в страхе, что меня заставят лечить землю, начнут спрашивать советов и будут приносить, совать мне в руки злаки и травы, названия которых я даже не знал. Зеленое — застилающее мир — я называл травой, желто-золотое — хлебами, голубое, сиреневое и красное — цветами. Поэтому со страхом душевным я закричал: — Нет, нет, нет! — как вдруг услышал за спиной громовой голос Василия:

— Главней агронома. Куда там! Ба-а-льшой специалист!

Все замолчали. Замолчал и я. Люди смотрели на меня с уважением, которое у крестьян очень похоже на недоверие. Я смотрел на них со страхом.

Много лет тому назад меня, десятилетнего мальчишку, поймали в саду генерала Май-Маевского и привели к нему в кабинет. Дворник держал меня за шиворот, так что я чувствовал себя горбатым.

— Экземпляр! — сказал дворник. — Яблоки! — говорит.

Я клялся, что воровал яблоки, только яблоки. Страшно было, что меня примут за серьезного вора.

— Но у меня нет ни одной яблони, — очень мягко улыбнулся генерал.

— Ну, груши! — умолял я. — Какая разница! Я больше не буду.

— То есть тебе нет разницы, что воровать? — спросил генерал. — Очень приятная откровенность! Это вот что? — он взял со стола круглый плод и поднес его к моему носу. Я почувствовал сладкий запах прелого винограда. Но плод был круглым. Я сказал:

— Это яблук.

— Во-первых, не «яблук», а «яблоко», — сказал генерал Май-Маевский, — а во-вторых, это не яблоко, а персик, и в-третьих: почему ты врешь? Кто вас учит с ранних лет хитрить? Ведь ты знаешь, что это персик. Зачем же ты врешь? Что за хитрая кровь у вас?

Я зарыдал и стал отбиваться. Я первый раз слышал это слово: «персик». Дворник зажал мне рот.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — сказал дворник. — Вполне можно поверить, что еврейчик говорит правду. Они насчет произрастающих яств, Георгий Андреич, совершенно дурной народ: что виноград — что картошка. Отвыкла нация. Земля для нее, ваше превосходительство, туманная картина. Они больше насчет готового платья. Часы, также ботинки, картузы. Одним словом — «захэн».

Он сказал еврейское слово «захн» — вещи.

Генерал Май-Маевский хохотал. Мог ли думать он, что через двенадцать лет будет изгнан из своей России цыганом и нищим, а меня русский мужик приведет в свою деревню и назовет большим знатоком земли. Пусть я никогда не работал на земле и совершенно не знал ее законов! Пусть я боялся, что сейчас к моему носу снова поднесут плод и я снова скажу: «это яблук», генерал Май-Маевский может не радоваться. На этот раз я был более подготовлен.