Дмитрий Урин - Крылья в кармане

• Название: Крылья в кармане
• Автор: Дмитрий Урин
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-902312-91-4

Сборник повестей и рассказов необычайно одаренного, но забытого писателя и драматурга Дмитрия Эриховича Урина (1905–1934) выходит через 70 лет после его последней публикации. Литературная деятельность Урина началась многообещающе (его творчество высоко оценивал И. Бабель, которого он считал своим учителем), но была прервана ранней смертью писателя: в 28 лет он умер от неизлечимой сердечной болезни. При жизни Урина вышли лишь несколько его тонких книжечек, ныне являющихся раритетами. Предлагаемое вниманию читателей издание содержит развернутую вступительную статью, в которую вошли документальные и иллюстративные архивные материалы, дающие представление о личности и творческом пути Дмитрия Урина.

---

Наша стенка заменяла дяде Василию аспидную доску. Он своим толстым, корявым и дубовым пальцем чертил на ней целый план. Но линии, сначала резкие и четкие, постепенно потели, заполнялись туманом, а рисунок стирался и становился расплывчатым.

Они готовились к выступлению. Я был малышом и плохо это понимал. И теперь, когда я вспоминаю этот день, сборы оружия, тревожное веселье и с утра начинавшееся чувство не то праздника, не то несчастья — чувство события, вспоминаю, что в этот день заскрипела ржавая история, — мне вдруг становится стыдно за себя, за то, что я был маленьким и не понимал, что каждую минуту того дня необходимо запомнить.

Немногое, впрочем, я помню.

Гурьев, товарищ моего дяди по типографии Шапошникова, распоряжался оружием. Оно было спрятано в колыбели моей годовалой сестры. Приподнимая как-то матрасик, Гурьев разбудил девчонку, и она заревела.

— Агу, ага-гу, — сказал он тогда и очень смешно стал растягивать губы. — Аба-бу! Баю, баю — погибаю, тише, тишь — кошка, мышь.

Он пел эти как будто бессмысленные, очень смешные слова и передавал отцу наганы и патроны, отсчитывая их в мотиве той же песни.

Потом он подошел к стенке, посмотрел на дядин рисунок, который почти совсем заволокся потом, и сказал:

— Сырость на стене всегда на географическую карту похожа. Только какое тут море и какая тут земля?

— Черт его знает, — ответил дядя, — нет у этой земли формы. То ползет, то сохнет…

— Оформим, — перебил его Гурьев и захохотал.

— Пекарни и мельницы, — сказал дядя Василий, — первым долгом пекарни и мельницы занимай.

Наполнив мешки и карманы оружием, они стали уходить.

— Прощай, соседка!

Мать моя вытерла скатеркой совершенно сухие глаза и ответила:

— Что ж, в добрый час… Убьют тебя, Васька.

Когда они ушли, я подошел к матери и спросил тихо, так как и тогда уже понимал, что если человек стоит задумчиво и недвижимо, обращаться к нему можно только тихо.

— Убивать будут?

— Будут, — ответила мать, даже не повернувшись ко мне.

— У Гурьева щека всегда черным повязана, почему это? — спросил я.

— Химик, — ответила мать и, помолчав, добавила, — он говорит, что химик. Только это неправда. Он наборщик. Это жена его кислотой освятила. С ума сошла женщина.

— Химик, — повторил я, — мне больше понравился Гурьев-химик.

— Не ходи на улицу! — мать закрыла дверь на крючок. — Стрелять будут!

Я сидел у окна, прислушиваясь. На улице было тихо, как в деревне. Мостовая и тротуар были пусты — я не видел ни ног, ни колес.

II

— Сырость!

— Ах, какая сырость!

— Проклятая сырость! — говорили каждый день у нас дома.

А я не понимал, что значит «сырость». Мне казалось, что так должна называться какая-то вещь. Все говорили о том, что она находится в нашем доме, значит — все видели ее, и только я, несчастный, я один не мог найти ее среди опостылевших предметов нашего подвала.

Вон, у стенки, на двух ногах и двух ящиках, обитая потертой клеенкой, заскорузлой и негладкой, как немытая запущенная человеческая кожа, с гниловатой пыльной соломой, вылезающей из оборванной этой клеенки, стоит вещь — кушетка. Вон, у окна, как две разбитых или недоделанных голубятни, еще две вещи — табуреты, вот доска на ножках — скамья, вот образ — темно-коричневая доска, с которой слиняла Богородица и остался только лакированный нимб и, как нимбы над давно слинявшими глазами, полукруглые лакированные брови. Вот горшок. Вот соседкина сковорода, вот, наконец, лампа, из-за которой мне до сих пор кажется, что от всех жестяных вещей должно пахнуть керосином.

Итак, кушетка, табурет, скамья, Богородица, горшок, сковорода, лампа — сколько вещей… А где же сырость?

Где сырость?..

Вскоре я узнал, вернее, осознал это слово, — не помню, как это произошло, но любопытство перестало мучить меня, а это значит, что слово стало мне понятным.

Но запомнить слово надолго можно только тогда, когда оно обрастет представлением, и часто в зрелости, когда уже все понято как будто по-настоящему, за тем или иным словом стоит старый детский образ его, первое представление этого слова, первое видение его.

Сырость я помню, как географическую карту на серой холодной стене, как наборщика Гурьева, худого, неправдоподобно худого и мятого, словно скелет его был сделан из веревок, человека с черной повязкой на щеке. Он стоит у стены, рассматривает сырость и говорит:

— Какая странная земля. Скучная карта.

После того как они, нагруженные оружием, ушли от нас с дядей Василием, я видел Гурьева еще два раза. В первый раз — в тот же день и второй раз — почти одиннадцать лет спустя.

В тот же памятный день он пришел к нам сказать, что дядю убили. Черная повязка сползала с его лица и обнажала среди волосатой, обросшей, словно щетиной, щеки большое пятно — незаросший островок не то старческой, не то детской лиловато-атласной кожи. Он попросил поставить самовар. Мать налила воды, набросала углей в самовар, разожгла его и упала в обморок. Она очень любила моего дядю.

Гурьев при моей помощи уложил ее в постель, закончил хлопотать у самовара, заварил чай и стал пить.

Он пил кипяток, чашку за чашкою, почти весь самовар. Я сидел напротив него, не сводил глаз с черной повязки и не считал чашек. Черная повязка манила меня, как маска.

— Гурьев, — спросил я, — вы химик?

— Ишь ты, мальчуган, — чай распарил его, и он был мягок и вял, как после бани. — А ты знаешь, что такое химик?

— Знаю. Фокусник, — ответил я.

— Фокусник? — переспросил он. — Может, и фокусник, — он вздохнул. — А я — нет. Я не фокусник. Я работник. Муравей, в общем, солдат… Ничего ты, хлопчик, не понимаешь, — пожалел он меня так, как жалеют в деревнях иностранцев и глухонемых. — Сейчас на свете настоящая катавасия происходит. Скандал. Такая, брат, химия, что дай бог только упомнить. Целый свет содрогается.

— Васька, — убивалась моя мать сквозь сон, — Васька, дуралей ты мой.

— Целый свет, — продолжал Гурьев, не обращая внимания на мою мать, — ходором пошел и гудит. Вчера была одна жизнь, завтра будет другая. Мы, брат, приготовим.

— Значит, вы химик, — сказал я уверенно.

Ill

В конце лета 1928 года в Киеве на больших маневрах Красной армии целый город испытал чувство огромного захвата, редчайшие часы подчинения всех своих мыслей, всего своего существа одной главной задаче, организующей и дисциплинирующей волю. Чувство это я могу сравнить со знакомым многим радостным приятием хорошего театра. Часы эти я не могу сравнить ни с чем.

Театр радует, потому что он учит, потому что он похож на жизнь и потому еще, что он, к счастью, не жизнь.

Маневры называют репетицией войны. Организованные, как симфония, они радуют, как ветер, потому что они учат, потому что они похожи на войну и потому еще, что они, к счастью, не война.

Люди в противогазовых масках страшили меня первое время. Резиновые лица похожи одно на другое, и такое неживое сходство кажется равнодушием. У милиционеров, у пожарных, у санитаров, у сестер — у всех, казалось, было все-таки какое-то выражение лица, но только застывшее, резиновое, чужое.

Ночью вдруг зазвучали вековые набаты соборов и тревожные, захлебывающиеся гудки.

Звуки эти были похожи на мычание стада диких слонов, загнанных в неволю крааля. Впрочем, это вряд ли напомнит кому-нибудь определенную музыку. Пожалуй — наоборот. Попав в гущу джунглей, на самую экзотическую охоту, мы в мучительном слоновьем реве почувствуем знакомые звуки просыпающегося, зевающего паровика.

Гудки звучали, как гудки, и колокола разносили свои звуки широко, словно языки качались не в узком своем медном полукруге, а тяжелым маятником проплывали то в одну, то в другую сторону улиц, чтобы удариться, разрядиться звоном и наполнить местность тревогой, как колокол — колебаниями воздуха.

Это начинался очередной маневр: «оборона города от воздушного нападения». Улицы опустели. Свет погас. Шла настоящая репетиция, со всей аппаратурой — в театрах такие называют монтировочными. Темнота в городе была настолько полной, что когда на одном перекрестке зажигали спичку, на другом углу это видели и ощущали, как свет. Темнота была такой неожиданной и густой, что первое время в ней даже кутались звуки и приходилось оглядываться, чтобы сообразить, откуда они идут. Затем южное киевское небо озарилось ровными, четкими лучами, явственными и неправдоподобными, как северное сияние. Натянутые лучи дрожали, как провода — светлые провода через все небо города, они скрещивались и потухали, и вновь зажигались, искусственные, холодные, направленные зарницы.

Все это небо, серебряные в лучах прожекторов самолеты, холостые выстрелы, нарочная канонада, условная трагедия обороны так захватили меня, что я почти слушал музыку воображаемого оркестра. Бодрящая, воинственная опера грохотала над моим миром, и даже знакомые дома казались картонными, временными и наружными.