Алана Инош - Слепые души

• Название: Слепые души
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Ужасы и Мистика

Я не святой Георгий Победоносец, но держала в руках копьё и сразила им змея. И это не фигуральное выражение: копьё – самое настоящее. Изготовлено оно было, вероятно, во времена Христа, так что выглядит оно, мягко скажем, не слишком новым. Увидев это копьё – его полуистлевшее древко и рассыпающийся наконечник, – вы можете усмехнуться: «Да что этим антиквариатом можно сделать? Разве только червяка задавить» – и будете неправы. Я тоже так подумала и ошиблась: копьё оказалось очень даже пригодным для ближнего боя. Но в музее вы его не найдёте: где оно сейчас, знают лишь те, кто мне его вручил.

Примечание залившего: Произведение содержит лесбийские мотивы и сцены 

---

 – Это ничего, это пустяки...

 Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Я повторяю уже вслух:

 – Именем Господа Иисуса Христа изыди, враг рода человеческого, из этого дома!

 Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:

 – Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!

 Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:

 – А где... Куда он делся?

 – Ушёл, папа, – отвечаю я. – Ты знаешь, кто это был?

 Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:

 – Нечистая сила! Вот, смотри.

 Я кладу широкий крест на стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.

 – Изыди! – кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним крестом.

 Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, – это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, приказываю:

 – Крестись! Крестись и повторяй за мной! «Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани меня от всякого зла».

 Он не может выговорить ни слова – давится, но крест на себя положить у него всё-таки получается. И как только ему это удаётся, его тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.

 – Да, да, выбрось это из себя! – кричу я. И читаю над ним молитву Кресту, которая помогла мне отогнать Якушева: – Да воскреснет Бог и расточатся врази его...

 Чёрная гадость извергается из отца ещё минуту, и я подгоняю её словами молитвы. Отец ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.

 – Умойся, – говорю я отцу.

  Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет:

 – Что это?.. Что со мной?..

 – Ты привёл к нам домой лукавого, – отвечаю я. – Да, его, собственной персоной.

 – Вот этот вот?.. Андрей?..

 Я киваю.

 – Он, он. Это не человек, а бес в человеческом обличье. Ты ещё легко отделался – мы сразу выгнали из тебя эту гадость, а если бы было промедление, я не знаю, чем бы всё закончилось...

 Отец издает что-то среднее между судорожным вздохом и иканием.

 – Но он же... Он же просил... твоей руки...

 – Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. – Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: – Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей – ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное – выучи молитву, которой можно его отогнать. Я напишу тебе её, и ты должен её затвердить, как дважды два. Ты всё понял?

 Он кивает, закрывает глаза.

 – Да...

 Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких – совсем другое.

 – Папа, пойдём, приляг... Всё уже прошло.

 Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, шёпотом повторяя все молитвы, которые мне только известны. Под них он и засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы. 

Глава 15

 Пять утра. Мы с отцом сидим на кухне, пьём чай. Он выглядит уже лучше, его взгляд прояснился, хотя руки ещё немного трясутся. Я этой ночью не сомкнула глаз: мне было не до сна. Нервы – натянутые струны, а внутри у меня как будто дрожит сжатая до отказа пружина.

 – Читай ещё и ещё, пока не запомнишь, – говорю я.

 На столе лежит листок с молитвой, и я заставляю отца учить её. Проснувшись и увидев собственными глазами чёрный пепел на столе – всё, что осталось от принесённых Якушевым угощений – он поёжился и долго молчал, глядя в сумрак за окном, а потом проговорил:

 – Не могу понять, как он ко мне втёрся в доверие.

 – Ты был не готов, – сказала я. – Ты не знал, кто он такой.

 Теперь он знает, но мне от этого не спокойнее: Якушев хитёр. Затея со сватовством провалилась, но он, разумеется, придумает что-нибудь новое. Нужно быть начеку.

 Семь часов. Ещё раз повторив отцу наказы – не соблазняться спиртным, не разговаривать с незнакомыми и читать молитву, – я отпускаю его на работу, перекрестив. Но мне тревожно – до того, что хочется плакать. Мне тоскливо и страшно, и я не знаю, что мне делать, а спросить не у кого.

 Я решаю сегодня не выходить из дома вообще. Включаю телевизор: Геннадий Петрович Малахов вещает, что нас ждёт в следующие лунные сутки. Переключаюсь с канала на канал, всё вроде бы как обычно. Немного расслабившись, завтракаю.

 Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не он – Альбина.

 – Настенька, ну как ты там?

 Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.

 – Хорошо, Аля.

 – Успокоилась немного?

 – Да.

 – У тебя всё в порядке?

 – Да, всё в порядке.

 Пауза.

 – Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, – говорит Альбина. – Ты точно хорошо себя чувствуешь?

 – Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, – отвечаю я устало, колко и раздражённо. – Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут  не о чем. Всё, пока.

 Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?

 Решение зреет во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.

 – Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?

 – Через час я буду у тебя, утёнок.

 На улице – настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий какими-то бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.

 Альбина переступает порог с мокрым букетом сирени, с капельками дождя на тёмном щитке очков. Запахом мокрой сирени ливень опять спрашивает меня: ты уверена? Губы Альбины улыбаются и целуют меня, и я – честное слово! – не знаю.

 Я не знаю, как начать, а ливень за окном не собирается мне подсказывать.

 – Мне нравится, как пахнет воздух в дождь, – говорит Альбина.

 – Мне тоже, – отвечаю я. – Давай выйдем на балкон.

 Стоя на балконе, мы дышим воздухом и молчим. Я чувствую руку Альбины в своей, и в груди горько сжимается: а нужно ли? Да, нужно, отвечает неумолимый, спокойно-печальный голос.

 – Аля, я долго думала... Наверно, ты была права, когда сказала, что мне нужно жить, как все живут, – шелестит мой голос в голосе дождя. – Выйти замуж, родить детей... Наверно, я не смогу продолжать... эти отношения с тобой. Это... Неправильно. Наверно, это грех. И это тяжело... Скрывать, притворяться. Умалчивать. Можешь считать, что я струсила. Я не смогла бросить вызов обществу. Прости меня, Аля... Мне больно это говорить, действительно больно. Но нам нужно расстаться.

 Вот я и сказала это, и дождь аплодирует мне: молодец, ты сделала это. А что сделала? Разбила Альбине сердце, и его осколки упали в мокрую траву под балконом. Пожатие её руки слабеет.

 – Настя... Ты это из-за Якушева?

 Я качаю головой, забыв о том, что она слепая и не может видеть этого.

 – Утёночек, ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет и не было.

 – Я знаю, Аля.

 – Но тогда почему?

 – Я ведь уже сказала. Я не могу... больше. Это не для меня. Открыто заявить о том, что я не такая, как все, у меня не хватит смелости, а всю жизнь скрывать... Я не смогу так жить.

 Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри – Рюрик, защищённый от дождя.