Алана Инош - Слепые души

• Название: Слепые души
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Ужасы и Мистика

Я не святой Георгий Победоносец, но держала в руках копьё и сразила им змея. И это не фигуральное выражение: копьё – самое настоящее. Изготовлено оно было, вероятно, во времена Христа, так что выглядит оно, мягко скажем, не слишком новым. Увидев это копьё – его полуистлевшее древко и рассыпающийся наконечник, – вы можете усмехнуться: «Да что этим антиквариатом можно сделать? Разве только червяка задавить» – и будете неправы. Я тоже так подумала и ошиблась: копьё оказалось очень даже пригодным для ближнего боя. Но в музее вы его не найдёте: где оно сейчас, знают лишь те, кто мне его вручил.

Примечание залившего: Произведение содержит лесбийские мотивы и сцены 

---

 Холодные руки гладили моё помертвевшее лицо, сухие губы прижимались к моим.

 – Настя... Настёнок, ну что ты... Ну, встань! Да, я дура... Дура, так мне и надо. Я не боюсь... И ты не бойся. Ну, прости меня...

 Из дома кто-то вышел, встревоженно покосился на нас, что-то буркнул. Скрипя снегом, пошёл деловым озабоченным шагом, прикрываясь воротником от метели, – какой-то мужчина. Ему не было никакого дела до нас. Чёрная птица закрыла крыльями весь свет, стало душно, тоскливо и очень страшно. Ника села рядом со мной и закурила. Стащив с головы шапку, подняла лицо к небу и молчала.

 Наверно, мороз щипал лицо, но я этого не чувствовала. Из подъезда вышел ещё один человек; увидев нас, тоже что-то пробурчал и побежал по своим делам – наверно, на работу. Чёрная птица махнула крыльями, обдав меня ледяной волной. Меня осенило.

 – Откуда ты знаешь, что он умер? А если он остался жив?

 Ника посмотрела на меня как-то странно. Жутко: губы улыбались, а глаза – дикие, пустые и тёмные.

 – Ты когда-нибудь слышала хруст костей? Вот... У него висок хрустнул, как вафля, и кровь ручьём... Он упал, как подкошенный. Бутылка с толстыми стенками... Донышко прямоугольное. Так вот, удар пришёлся углом... Наверно.

 – Где эта бутылка?

 – Не знаю. Бросила... Там.

 Мертвящий холод засел в груди, вымораживая душу. Я подняла голову.

 – Ты защищалась. Они пристали первыми. Может быть, не окажи ты сопротивление, они бы тебя... изнасиловали. Понимаешь? Это была самозащита. Превышение пределов самообороны. За это много не дают. Года два, максимум. Может быть, даже условно.

 – Ты что, адвокат? – усмехнулась она.

 – Нет, но уголовный кодекс читала.

 Через десять минут на плите уютно шумел чайник. Колени Ники были широко раздвинуты, я стояла между ними, а она зарылась лицом в мою грудь. Я гладила её стриженую голову, а её руки забрались мне под халат.

 – Никуда не ходи, – сказала я. – Возможно, тебе показалось, что он умер. Он мог остаться жив.

 – Я его убила, – повторила она. – Тот, второй, уже мог заявить в милицию. Наверно, меня уже ищут.

 – Они первые на тебя напали. Ты защищалась.

 – Это ещё надо доказать.

 – И докажем.

 Я заварила чай, нарезала лимон. «Это я виновата», – колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.

 – Я сдамся, – сказала Ника. – Я не хочу прятаться.

 Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.

 – Нет, – сказала она через минуту, садясь. – Мне не нужно одолжений.

 Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала – ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.

 – Смертельно устала, – вздохнула она. – Можно прилечь на полчасика?

 – Да хоть на час.

 Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину – меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.

 Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:

 – У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит...

 Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.

 – Ну и напилась же я... Никогда ещё такого не было.

 Потом, что-то вспомнив, она разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, стала смотреть в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:

 – Хочешь кофе?

 Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.

 Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.

 – Господи, какая же ты красивая, – сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.

 – Да ну, – смущённо улыбнулась я. – Не такая уж...

 Мне было не по себе. Она раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:

 – Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?

 По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже горячий кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно. Допив кофе, Ника подошла к форточке, открыла её и закурила.

 * * *

 Подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова – буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку – худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:

 – Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.

 Передо мной – листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.

 – Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? – неуверенно предлагаю я.

 Ника качает головой.

 – Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?

 – И как я должна смотреть в глаза твоей маме? – взрываюсь я. – Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать... ВСЁ ЭТО!

 – Всё не обязательно рассказывать, – говорит она тихо.

 – А сама ты не хочешь ей всё рассказать? – кричу я. – Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ – прячешься!

 Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.

 – Хорошо, нет так нет, – говорит она сухо. – Я пойду.

 Она идёт в прихожую одеваться, а во мне что-то страшно рвётся, как не выдержавшие груза канаты. Дыхание, слова и слёзы вместе застревают в горле, огромная железная лапища стискивает мою грудь. Шатаясь, я иду следом в прихожую и останавливаюсь в дверях, ухватившись за косяк. Я вижу спину Ники в чёрной куртке, над чёрным воротником – стриженый затылок, под курткой – ноги в сапогах. Она тянется за шапкой и видит меня. Её лицо смягчается, брови вздрагивают, она бросается ко мне и обнимает.

 – Настя! Ну что ты... Не надо, успокойся! Ну... – Она стискивает меня крепче. – Ну.

 Её губы с неуклюжей нежностью тянутся ко мне. Мои пальцы вцепляются в чёрную скользкую ткань её куртки. Её затылок – под моей ладонью.

 – Не пущу...

 Её губы заглушают мои слова, поцелуем сплющивают их безжалостно и нежно. Я цепляюсь за письмо.

 – Дай... Я отнесу.

 Она качает головой.

 – Не надо. Ты права, я не должна перекладывать это на тебя. Сама наломала дров – сама буду отвечать. Только не плачь, пожалуйста... А то я не смогу уйти.

 Её пальцы вытирают мне слёзы, она улыбается, но от её улыбки мне ещё больше хочется плакать. Я стискиваю её что есть сил, а она гладит меня по спине.