Иван Вазов - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Иван Вазов
• Издательство: Свят
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Настоящее издание представляет собой сборник произведений классика болгарской литературы Ивана Вазова (1850–1921). В него вошли повести («Отверженные», «Наша родня») и рассказы («Вылко на войне», «Встреча», «Упрямая голова» и др.).

---

— Учитель, отдаю тебе его мясо, а ты верни мне кости! Сделай из него человека!

И учитель, очень часто добрый человек, — каким были, например, всегда улыбающийся учитель Стефан или восторженный энтузиаст и поэт, учитель Партений, — в полной уверенности, что делает хорошее дело, зверствовал над своей беззащитной жертвой, чтобы сделать из нее порядочного человека…

Не будем же упрекать наших наставников, ни обвинять наших отцов, жестоких в своей слепоте, свирепых в любви своей. Они не виноваты; они были сыновьями своего века.

Помянем с признательностью и болгарскую школу того времени. Какова бы она ни была, у нее великая заслуга: она подготовила будущее…

* * *

Должность помощника учителя занимал тогда учитель Начо (Трувчев), тоже из Клисуры.

Я у него не учился, но так часто его видел, он казался мне настолько неотделимым от двух предыдущих — в стенах школы, на прогулках, на гуляньях, — что я не могу не упомянуть и его.

О нем могу сказать только одно: это был красавец. Белолицый, черноглазый, румяный, с изящными усиками и певучим голосом. Он тоже был певчим в церкви. Тогда Клисура поставляла певчих в окрестные города, как Сопот — лук и стручковый перец. Любитель турецких песен и страстных взглядов, законодатель мод, он пользовался огромным успехом у женщин, прославивших его, вставив его имя в простонародную песенку:

Кто тебе подарит пояс?

Купит мне учитель Начко;

Я надену, он посмотрит…

Впоследствии учитель Партений позаботился и о своем благополучии: женился на красивой девушке, дочери одного богатея. Одновременно с ним так же поступил и учитель Стефан. Породнившись с именитым горожанином, Партений как честный человек выиграл, но как учитель проиграл. Тесть его принадлежал к одной из двух враждующих партий, и противная партия, державшая школьное попечительство в своих руках, в разгаре борьбы, желая отомстить тестю, прогнала зятя со службы посреди учебного года.

Партений Белчев умер несколько лет назад, уже учителем гимназии в Пловдиве, в бедности, обремененный большой семьей.

Учитель Стефан погиб еще во время русско-турецкой войны: он был повешен в Пловдиве, как повстанец.

Еще жив учитель Начо — теперь седой, суровый нотариус в Пловдиве. Куда девались его черные усики? Где его былая, воспетая слава?

* * *

После увольнения учителя Партения, при котором я, пройдя пиитику и патологию, исчерпал все сокровища человеческого знания, отец отправил меня в Калофер изучать Гомера и Платона у главного учителя Ботю{190}.

Я удостоился двойной чести стать его учеником и коллегой, так как получил должность младшего преподавателя в тамошней основной школе.

Отец знаменитого нашего революционера и поэта был замечательной личностью.

Статный, высокий, почти гигант, подобно своему знаменитому сыну, в то время уже старый и одряхлевший, но бодрый духом и с ясным умом, он внушал невольное уважение. На крупном, продолговатом, сухощавом лице его, изрытом оспой, лежала суровая печать тяжелой трудовой жизни и забот. Редко случалось, чтобы улыбка озарила сумрак этой суровой физиономии.

До сих пор вижу его как живого. Вот он ходит, задумавшись, по школьному двору, медленной, тяжелой поступью: на нем белое шаячное сако (тогда носили такие пальто) и широкие панталоны, болтающиеся на его худых ногах. Вижу его и в часы духовного подъема, в торжественные дни, когда он с юношеским пылом произносил глухим, дрожащим от волнения голосом пламенные речи перед тысячной толпой слушателей.

Старый, больной, он продолжал служить — из любви к делу народного просвещения и из нужды, так как разорился, издав переведенную им самим «Болгарскую историю» Венелина{191}: продал все свое имущество, но не мог покрыть долга.

Учитель Ботю, хороший эллинист, учил меня по какой-то книге исторических рассказов на греческом языке, которую мы переводили в библиотеке. После урока он беседовал с учителями.

Часто говорил он о сыне своем Тинко — как в Калофере произносят имя Христо — с тревогой и огорчением, что сын вышел непутевый и под старость от него нельзя ждать никакой помощи. Таким считали Христо и калоферцы, сочувствуя отцу. Никто тогда не подозревал, какой дерзкой славой озарит этот скиталец скромное, почтенное имя старого калоферского учителя.

Однажды Ботю пришел очень печальный и сказал нам:

— Знаете, нашего сумасброда выгнали из одесской гимназии.

На глазах его блестели слезы.

Фингов и Сыйков пробовали утешить его, говоря, что известие, может быть, и ложно, хотя сами были убеждены, что оно верно… Это было в 1865 году.

После этого никто не смел и заикнуться при старике о его сыне: малейшее напоминание о последнем заставляло его сердце сжиматься от боли, причиняло страдание.

Через год после моего приезда Христо вернулся в Калофер бедно одетый, с длинными волосами, какие носили тогда русские студенты, и с головой, полной революционных мечтаний, которых он не скрывал. Ему дали место учителя, но он пробыл на этой должности только два месяца: в день празднования святых Кирилла и Мефодия{192} он держал перед народом речь об их просветительной деятельности, но, неожиданно отклонившись от темы и указывая на разряженных, набеленных калоферок, воскликнул:

— Всюду бедность и мрак! А посмотрите, как лоснятся эти лица: ни дать ни взять начищенные медные блюда!

После такой дерзости красноречивого революционера его пребывание в Калофере стало невозможным, и отец отправил его в Румынию, к великой радости калоферских граждан и гражданок.

Учитель Ботю не дожил до геройской смерти сына и не мог вместе со всем народом с гордым удовлетворением повторить пророческие слова, которыми заканчивается его «Прощание»:

Он умер, бедняга, за правду,

За правду и за свободу!..[39]

* * *

Поскольку я упомянул еще двух коллег — Фингова и Сыйкова, скажу о них два слова.

Они не были моими учителями или, вернее, были ими по части обтесывания и полировки. Отец мой отправил меня туда еще и для того, чтобы я мог потереться среди бойких калоферцев, стал развязней, общительнее и освободился бы наконец от своей непреодолимой, доходящей до дикости застенчивости. Но и в Калофере я избегал болгар, по целым дням не выходил из дому и вел беседу только с русскими, то есть читал русские книги, затворившись в богатой школьной библиотеке, к великому огорчению Сыйкова, которому не удавалось вытащить меня на улицу и заставить принять участие в прогулках с веселой молодежью. Я все больше дичал…

Учитель классного училища, уроженец Калофера, Фингов был воспитанником Московского университета и в качестве такового остался студентом «шестидесятых годов». Он отличался отзывчивостью и способностью к великодушным порывам, одевался небрежно, любил пламенные споры по отвлеченным вопросам, сопровождаемые энергичной жестикуляцией.

Я не встречал человека более живого, подвижного, порывистого. Он преподавал историю; на уроках он грозно хмурился и громко кричал как глашатай, так что все школьное здание сотрясалось и даже прохожим на улице было слышно. Многие из них заглядывали на школьный двор: уж не поругались ли учителя? Но дрался он редко. В калоферском училище я застал более человечные отношения.

* * *

Павел Сыйков, учитель приготовительного класса и певчий, принадлежал к первому выпуску академии учителя Юрдана, но по хладнокровию, сдержанности и флегматичности был его полной противоположностью.

При небольшом росте он носил длинное пальто и, верный традициям сопотского училища, длинную палку. Он был не только певчим, но и стихотворцем; писал гладкие стихи и читал их тихим, напевным голосом. Я слушал их с большим наслаждением. Мы жили с ним в комнате для учителей в нижнем этаже. Часто я ночью спросонок открывал глаза и видел, как он вскакивал в подштанниках с постели и принимался царапать при свете свечи пером по бумаге, время от времени с таинственным видом что-то отсчитывая на пальцах. В такие минуты мы напоминали, наверно, сцену из «Бориса Годунова», когда чернец Гришка Отрепьев благоговейно созерцает со своего ложа отца Пимена, пишущего летопись.

* * *

Через полтора года я перебрался в Пловдив.

Пловдивская шестиклассная гимназия по своей плодотворной деятельности и царившему в ней порядку была самым известным учебным заведением и Болгарии. В те времена она представляла собой яркий очаг просвещения, рассадник науки, духовную фабрику учителей и апостолов народного пробуждения. Благодаря ей Пловдив стал главным культурным центром Болгарии. Царьград был ее головным мозгом, Пловдив — мозжечком и пульсом всей Фракии.

На посту директора этого учебного заведения находился славный Яким Груев.

В то время имя его имело большое обаяние. До тех пор я знал Груева только благодаря этому обаянию — по оболгаренной «Бедной Цветане»{193}, которую читал с наслаждением, да по его школьным песням, которые мы распевали в Сопоте после экзаменов. Груев считался великим знатоком турецкого литературного языка, а также арабского и персидского, которые являются главными его элементами. Это ставило Груева очень высоко в глазах властей. Во время экзаменов в присутствии мютесарифа{194} и других турецких сановников он произносил речи в высоком стиле по-турецки. Ему принадлежит даже несколько турецких песен во славу султана, распеваемых в школах. Часто его вызывали в конак мютесарифа, чтоб он разъяснил туманный смысл какого-нибудь послания Высокой Порты{195}, а иной раз, чтобы составил ответ. Благодаря этому он пользовался большим влиянием, и при встрече с ним турки приветствовали его почтительным темане{196}.