Иван Вазов - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Иван Вазов
• Издательство: Свят
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Настоящее издание представляет собой сборник произведений классика болгарской литературы Ивана Вазова (1850–1921). В него вошли повести («Отверженные», «Наша родня») и рассказы («Вылко на войне», «Встреча», «Упрямая голова» и др.).

---

Этот чиновник перевидал столько чужих, неизвестных ему покойников, уносимых отсюда, так привык к зрелищу человеческого страдания, что неспособен был тронуться горем Милены или отнестись к нему сочувственно. У него очерствело сердце, как у священников и врачей. Душераздирающие крики Милены только досаждали ему…

Сама не своя вышла Милена из больницы с двумя сумками на спине вместо одной. Зашагала куда глаза глядят, не зная, куда идет… и очутилась опять в городе, на Витошской улице. Шла, громко всхлипывая и вызывая удивленье встречных. Но скоро опомнилась, оглянулась по сторонам и остановилась. Как раз на том самом месте, где она останавливалась недавно, чтобы посмотреть на диковинную погребальную колесницу. Ей вспомнились вдруг и эта колесница, и священник, и солдат, и длинный черный гроб. Страшная мысль вдруг пронзила ее сознание.

— Матушки, да ведь это он и был давеча! — воскликнула она и беспомощно зарыдала, припав к фонарному столбу.

К ней подошел полицейский, тронул ее за плечо:

— Не собирай прохожих, молодуха!

Милена отшатнулась от него и быстро пошла вверх по улице. Теперь она шла сознательно: она шла по следам, оставленным черной колесницей.

Шла на кладбище.

* * *

Сумерки застали Милену неподалеку от Софии, и она заночевала на деревенском постоялом дворе. Забылась только поздно ночью. Во сне опять увидела Стояна — на какой-то привольной горе, где густые тени падают от широколистых дубов, а вечерний ветер далеко разносит журчанье прохладной горной речки. Она вспомнила, что ей приснилось, будто Стоян умер в больнице и что она встретила повозку, в которой его везли зарывать в землю, вспомнила, что искала его могилу и упала на нее… Какой страшный, лживый сон! Она благодарила бога, что это был только сон… Всю ночь она бредила и стонала. И, проснувшись на заре, вспомнила все, только долго не могла разобрать, что было наяву и что во сне.

1891

Перевод Е. Яхниной

УПРЯМАЯ ГОЛОВА

Поезд только что прибыл и уже готов был тронуться в путь. Он останавливался здесь всего на две минуты, чтобы сдать почту. На этой глухой станции никто никогда не садился и не выходил.

Но сегодня, против обыкновения, перед ее зданием гудела целая толпа. Мужики и бабы шумно прощались с молодыми парнями в шапках, украшенных букетиками цветов и веточками самшита. Это были запасные из ближнего села С., которых везли на учения. Уезжали они всего на три недели, но родственники, взволнованные слухами о войне, провожали их так, будто расставались надолго, а может, и навсегда.

Провожающие столпились перед большим старым вагоном третьего класса, прицепленным чуть ли не к самому паровозу, впереди всего состава. Такое предпочтение объяснялось соображениями весьма зловещего характера: в случае крушения вагонам для бедняков предоставлялась высокая честь разбиться в щепки вместе с находящимися в них людьми и тем предохранить от гибели пассажиров задних вагонов, куда билеты стоили гораздо дороже.

Поезд уже двинулся, как вдруг какая-то хорошенькая девушка проворно вскочила на ступеньку и протянула букет высокому синеглазому солдату. Тот высунулся из окна чуть не до пояса и схватил цветы, до боли стиснув девушке пальцы. Поезд ускорил ход, и молодые люди не успели — или не догадались — сказать друг другу ни словечка. Тяжело дыша, покраснев как пион, девушка не спускала глаз с удаляющегося окна, в котором еще можно было разглядеть неподвижную непокрытую голову.

* * *

Скоро поезд скрылся за голой, безлесной вершиной. Солнце, похожее на расплавленный золотой шар, замерло над черными горами, потом тоже скрылось за ними, утонув в сплошном огненном море. Стало быстро темнеть. Поезд, набирая скорость, мчался по пустынному, темному полю. В вагоне на потолке зажглась лампа. Запасные взялись за вещевые мешки, стали доставать из них харчи, готовясь ужинать. Вдруг паровоз оглушительно загудел, и поезд остановился.

— Что такое? Уже станция? — всматриваясь в темноту, спрашивали друг друга запасные.

Но кругом не было видно ни одного строения. Поезд остановился прямо в поле. Очевидно, впереди какое-то препятствие.

— Красный фонарь! — заметил кто-то.

В самом деле, на ближайшем железнодорожном посту зажгли красный фонарь, означающий, что путь закрыт. Скоро выяснилось, что впереди провалился мост, и поезду придется всю ночь простоять, пока его не починят.

— Кто желает, может выйти! — отворив дверь, сказал кондуктор.

Запасные не заставили себя просить и дружно высыпали в темноту на свежий воздух. Из других вагонов тоже выходили пассажиры. Но они отнеслись к происшествию отнюдь не спокойно и безропотно.

— Безобразие! — кричали господа из второго класса.

— Да что они там ослепли, что ли? Не могли раньше починить? Торчи теперь всю ночь в степи! — бушевал первый класс.

А запасные приняли все гораздо хладнокровней. Неожиданная остановка только удивила, но не рассердила их. Они уже чувствовали себя солдатами, для которых терпение и покорность — первая обязанность.

— Давайте полежим на траве! — послышались голоса.

— Пускай господа спят в вагоне, чтобы не простудиться. А нам и тут хорошо, на траве под синим небом! — смеялись другие.

Никто не захотел оставаться в вагоне. И пока господа закрывали окна, чтобы отгородиться от ночной прохлады, солдаты уже валялись на мягкой траве, глядя на мерцающие звезды, алмазным песком усыпавшие небо, — с мыслями, устремленными к деревне, где их близкие тоже думают и тоскуют сейчас о них.

* * *

Мало-помалу разговоры стихли. Сокрушительные волнения дня, наполненного прощанием со всем, что было дорогого, и пьянящая ночная прохлада сморили усталую молодежь. Через час в поле слышно было только сильное и ровное дыхание двадцати здоровых грудей.

Не спал лишь один из запасных, Младен Райчев, тот самый молодец, которому девушка в последнюю минуту подарила на станции букет. Образ ее не давал ему покоя, неотступно стоял перед ним. Он видел ее такой, какая она была, когда тронулся поезд: задыхающейся после быстрого бега, с пылающим лицом и черными испуганными глазами, влажными от смущения, с алыми, как коралл, устами, на которых, казалось, замерли так и не сказанные ею нежные прощальные слова. У него до сих пор горела рука — так крепко сжал он ее пальцы, и теперь он так же сильно, крепко сжимал ее букет, а душа его трепетала от мучительного тайного желания, похожего на неутоленную жажду, — сейчас же увидеть ее, что-то сказать ей, — он сам не знал что, но такое, что камнем давило ему грудь. Ему казалось, что его сердце, душа остались там, на станции, и сам он, подлинный Младен, сейчас там, а здесь — какой-то другой, ненастоящий.

Особенно тяжело ему было оттого, что в последнее время они с Цанкой почти совсем не встречались. Только на мгновение увиделись на станции, словечком перемолвиться не успели. А как много нужно было сказать друг другу, о скольком переговорить перед разлукой. Цанка мелькнула и исчезла как сон. Да, прямо как сон наяву. Видно, убежала, бедная, потихоньку из дому, чтобы проводить его, и чуть не опоздала. Он по глазам ее видел, как у нее замирало сердце, когда она глядела ему в глаза. И подумать только: ведь это он сам, сам виноват, что Цанку не пустили с ним проститься. Вчера он пошел к отцу Цанки, чванному, вспыльчивому, злому на язык, но подчас и доброму Милю Каражелеву. Тот как раз гостей провожал.

— Я завтра, бай Милю, с запасными уезжаю и пришел к тебе, как к старшему, проститься и благословения попросить.

Милю удивился. Долгие годы он и покойный отец Младена ненавидели друг друга. В молодости отец Младена участвовал в восстании и до конца своих дней остался на редкость упорным, неколебимым человеком. Милю презрительно звал его «комита», а из-за него терпеть не мог и Младена, унаследовавшего не только удаль и упрямство отца, но и его ненависть к чорбаджиям. С какой стати вздумал Младен с ним, с Милю, прощаться, да еще благословения у него просить?

— Значит, служить идешь? Хм… Что ж, в добрый час. Авось хоть там тебя человеком сделают. Народил покойный Райчо сукиных сыновей, прости ему господи, — буркнул Милю.

— Ты, бай Милю, об отце плохого не говори. Довольно ты его при жизни поедом ел, — дрожащим голосом промолвил Младен.

— Чего тебе тут надо, парень? Уезжаешь, ну и сгинь скорей! — крикнул Милю, глядя с ненавистью на парня.

Младен глазом не моргнул. Грубость чорбаджии разбилась, как о скалу, о его упрямство.

— Сгину, не бойся, — отрезал он. — Только прежде мне надо сказать тебе два слова. Запомни их хорошенько.

— Валяй, слушаю.

— Когда я со службы вернусь, коли жив останусь…

— А коли не останешься?.. То-то плакать будем! — грубо прервал его Милю.