Эрни Крустен - Эстонские повести

• Название: Эстонские повести
• Автор: Эрни Крустен
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Проза
• Год: 1983

Сборник произведений эстонских писателей.

---

Эстонские повести Приложение к журналу «Дружба народов»

Эрни Крустен Оккупация Перевод Арнольда Тамма

Народный писатель Эстонии Эрни Крустен родился в 1900 г. в Харьюмааском уезде. Учился в прогимназии в Таллине. С 1915 г. долгие годы работал садовником и разнорабочим, в 1941 г. — секретарем редакции журнала «Вийснурк».

Дебютировал в 1923 г. одновременно в прозе и в поэзии. Первый сборник рассказов и миниатюр вышел в 1927 г. Поэтичность в изображении жизни и людей, лирическое восприятие действительности, вера в победу благородных человеческих черт и отношений, прозрачность и ясность письма — вот что отличает творческий почерк Э. Крустена, автора миниатюр, новелл, повестей, романов, пьес.

Наиболее известны сборники короткой прозы Э. Крустена — «Похороны хлыста» (1957), «Юка» (1963), «Жадный до радости» (1973), романы — «Сердца молодых» (1954–1956), «Словно капля в море» (1962), повести — «Старый плут» (1966), «Оккупация» (1969), отмеченная Республиканской премией Эстонской ССР.

На русском языке вышли книги «Гнездо под стрехой» (1959), «В поисках весны» (1962), «Безумная ласточка» (1970), «Избранное» (1973) и другие.

1

Отцовские плечи опускались все ниже, словно кто-то наваливал на них невидимый груз. Это было особенно заметно на фоне окна, у которого старик сидел, сложив руки, напоминая собой большую обезьяну. Он уже долго молчал, зажав в ладони потухшую трубку.

Сын раскинулся на постели и не сводил глаз с потолка. Ему была давно знакома эта поза отца, старого крестьянина, мечтавшего видеть своего сына офицером или духовным служителем.

— Черт бы побрал тебя и твоих потаскух, — вдруг произнес отец. — Ты уже не ребенок — по мне, так живи как хочешь. Но мать! Что я скажу ей, когда приеду домой? Явился бы сам и все выложил… Почему вы разошлись?

— Оставь моих потаскух в покое, если хочешь, чтобы я вообще с тобой разговаривал.

— Не бойся, отбивать их у тебя не собираюсь.

Сын бросил на отца короткий, полный презрения взгляд.

— Хорошо, я скажу, по только ради матери, — сказал он, закрывая глаза. — Помнишь бутылку самогона, которую ты припас для меня, когда мы с Ирмой приезжали весной в деревню?

— Как не помнить.

— С этого вся каша и заварилась. Ирме понадобились чулки. Вот мы и пошли с самогоном к Толстяку, Ты должен знать его: мой школьный товарищ.

— Погоди, погоди.

— Ну, молодой господин Лонт. Тот, что после средней школы шастал по деревням и корчил из себя агента — торговал зингеровскими машинами, фотокарточки увеличивать брался и девчонок триппером наделял. Сын торговца мукой.

— Как же, знаю. Но старый Лонт на бутылку не зарился.

— Да и отпрыск тоже не горький пропойца. Если и пьет, то только высшие марки. Французский коньяк. В торговом деле он переплюнул папашу. Geschäftsmann[1]. Папаша вел торги с простолюдинами, а сыночка навещают одни гитлеровские маркитанты. Масло, яйца и сало — это валюта Толстяка. Денег никаких он не признает. Ну, за самогон уже можно кое-что купить: карбида, керосина, кожи на подметки… Ирма приобрела чулки. Но зато потеряла разум — от всего того, что она там видела. Дома мы даже рассорились. Она всегда была на моей стороне, а тут на тебе. Накинулась. С такой яростью и такой злостью, будто я ей уже давно осточертел. И тогда, первый раз за всю нашу совместную жизнь, я обругал ее последними словами. Был вне себя, вот и обложил.

Сын умолк, огляделся, словно искал места, куда бы сплюнуть.

Отец как-то беспомощно кашлянул. Затем сказал:

— Хоть и мы-то, деревенские, не всегда гладим друг дружку по шерстке, но ты и впрямь нагоняешь на меня страх. Ученый ведь человек или, по крайности, должен им быть.

Ученый сын начал цинично смеяться.

— Господи помилуй — из-за одной пары чулок, — продолжал отец. — Да что же она такого сделала? Должно же у человека и на ногах что-то быть. У молодой женщины в особенности. Или ты думаешь, что наша мать…

Сын не переставал смеяться.

— Что за чертовщина у вас там вышла? — вспылил отец.

— Я не стерпел — даже сейчас тошно подумать, как она вдруг пустилась славить этого подонка. Распустила свои телячьи слюни. Тоже мне нашла человека, чтобы ставить в пример. А потом, когда я ее обругал как следует, стала осторожней и скрытней тоже. Но я такой человек, что провести себя не дам. Черт побери, неужто я должен был верить, что она ходит к подругам? И потом, эти кремы, духи и помада… Спросил как-то, откуда она их берет, — может, Париж завоевала? И представь себе, курица эта обиделась: как, мол, я смею подозревать ее.

— Курица! — заметил отец. — Теперь она у тебя курица, а давно ли ты ее расхваливал на все лады?

— А, пропади все пропадом, — ответил сын и отвернул лицо к стене.

Отец долго сосал трубку.

— Ты должен был как-то удержать ее, — произнес он наконец.

— Пробовал, — ответил сын. — Сказал, что тот, кого она так боготворит, еще в средней школе болел венерической болезнью. Да только пользы от этого не было. А теперь мне кажется, что для нее этак даже интереснее стало.

— Тогда плохи твои дела, если такое мыслишь. Эх, голова твоя садовая. Гордости да упрямства в тебе хоть отбавляй. И плевать на все ты мастак. Все у тебя подонки и свиньи, один ты еще порядочный человек.

— Ошибаешься, старик.

— Ну?

— Что ну? Всяк по-своему скотина. И я тоже. Видел бы ты, какой я был паинька, когда Ирме мораль читал.

— Вот и разберись тогда, кто там у вас виноват, — сказал отец. — Только мать все думает…

Но прежде чем он закончил, сын рассмеялся. Этот смех страшил старого крестьянина. Как может человек так отступиться от себя? Или он и в самом деле повредил голову, когда свалился с телеграфного столба? После этого ему еще долго рот кривило.

Сын выпрямился и словно безумный продолжал хохотать. Ходил взад-вперед по комнате и все смеялся.

— Виноват! — наконец выговорил он, остановившись перед отцом. — Странные вы там в деревне люди: почти весь мир в огне, народы вцепились друг другу в глотки, надо всем надругались, а вы ломаете себе голову, кто виноват в том, что какая-то женщина обменяла своего мужа на пару чулок и тот от ревности стал дурачком.

— Выходит, у тебя еще осталась капля собственного достоинства, — решил отец. — Если так, то, может, еще и милость снизойдет.

— Какая там милость?

— Глядишь, пчелами займешься. У меня это дело остановилось на половине. Инструменты и все такое ждут.

— Многое остановилось на половине.

— Ну что ты за человек, и как ты дальше жить будешь, — загоревал отец.

— Там видно будет, когда кончится эго убийство и мы освободимся из-под чужого ярма.

— Кто знает, увидим ли, — процедил сквозь зубы отец. — Значит, и в самом деле не собираешься ехать?

— Скажи матери, что приеду через несколько дней. Может, даже завтра.

Отец поднялся и начал молча натягивать овчинный полушубок.

— А почему бы тебе сегодня не поехать? — спросил он. — Мать всегда, как приходит вечер, смотрит в окно, в сторону города, и вздыхает: «Боже, боже, где наш Калле?» По ночам, как просыпается, — то же самое. Не дай бог, если еще самолет какой затарахтит! Жил бы где в другом месте, подальше от этих пекарен. И не смейся. Мать тоже знает; сам ведь говорил, какое у тебя паршивое соседство.

— Сегодня тоже будет ясная ночь, — взглянув в окошко, сказал сын.

— В деревне кое-кто красным тебя считает, — продолжал отец. — Может, ты и в самом деле такой, только не стоит еще и под бомбы ихние лезть. Бомбы, они для врагов, а ты держись от них подальше.

— Не беспокойтесь, со мной ничего не случится, — заявил сын.

— Не пойму, какое такое святое дело держит тебя тут, если сам говоришь, что все испоганено.

— Не все, кое-что осталось. Скажем, кроличье жаркое. Из-за него я и не могу с тобой поехать.

— Может, и хорошо взбитая постель тоже? — спросил отец.

— Ну, не сам же я это жаркое готовлю.

— Кто она?

— В одной школе учились. Ты ее не знаешь, и снохи из нее не получится — слишком большая шлюха.

— Всех женщин не годится так называть.

— Тебе легко говорить о морали; живешь ты в порядочном обществе, все у вас как положено: овцы приносят ягнят, свиньи — поросят, коровы — телят.

Отец хотел было и на это что-то возразить, но сын перебил его:

— Хорошо, отец, хорошо. На этот раз довольно. Вот приеду домой, тогда пили дальше. Ты и так задержался в городе. Лошадь мерзнет, и мать ждет. Да и скоро начнется это жалкое бегство из города.

— А в какой стороне тебя ждут?

— За каменоломней. Там бомбить не будут.

Когда отец вышел, сын подошел к окну и выглянул на улицу. Увидел старые сани с задком, с которыми было связано столько воспоминаний, и заиндевевшую лошадь, и его упрямство поколебалось. Боясь опуститься в своих чувствах до уровня школьника, он отошел от окна, прежде чем отец выехал со двора. Может быть, старик взглянул на окна, но Калле не хотел видеть этого. Да и пора было уже идти к Хельде Рутть.