Даниил Мордовцев - Наносная беда

• Название: Наносная беда
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: История

---

- В Африке, кажется?

- Изрядно, в Африке, где и чума же... А на Таганке вырастет финик?

- Нет, не по климату.

- Изрядно-с. А слон где родится, государь мой?

- В Индии, Крестьян Крестьяныч.

- Преизрядно. А на Кузнецком мосту слон водится?

- Не видал, - юноша рассмеялся.

- Ну, дело. Теперь опять к шельме пестис перейдем... Говорят, что ее к нам занесли из Турции. Ладно! А занесите-ка на Девичье поле финик, примется он?

- Известно, засохнет и не примется.

- Тоже, думаю, тут ему не место. Ладно. Пойдем далее. Значит, все можно занести в Москву: и слона, и финик, да жить-то они здесь не могут, вымрут... Ну-с, еще далее пойдем. Говорят, пестис занесена к нам из Турции вместе с финиками, изюмом да еще там кое-чем... Ну, тут бы ей и капут. Так нет! Она, шельма эдакая, преспокойно растет и множится. Ясно, что попала на родную почву, для нее, подлой, что Индия, что Египет, что Левант, что Москва, все едино... А отчего вот она, бестия, не растет в Лондоне али бы в Париже?

- Когда ее занесут, Крестьян Крестьяныч, так она и там будет расти, горячо отвечал юноша, - вон в XIV веке, читал нам Шафонский, она всю Италию и Францию прошла, а в Марселе так ни единого человека в живых не оставила.

- Изрядно, государь мой. Это оттого, что тогда Париж был то же, что наша Москва-матушка, а Марсель - все едино, что наш Суконный двор... Для этой шельмы пестис, значит, тогда почва была благоприятна по всей Европе. Это ныне ее оттуда помелом гонят, вот что. А к нам она вон пришла как в свой дом, полной хозяйкой, как вот барышня милая здесь. А отчего? Оттого, что мы - Индия, государи мои, Москва-река - сей священный Ганг, а Яуза с Неглинной - это такие Тигр и Евфрат, что в них рыба дохнет... Вот что, милая девочка! - обратился он вдруг к Ларисе.

Девушка невольно вспыхнула. Атюшев смотрел на веселого доктора серьезно.

- Да, в ваших словах есть доля правды, - задумчиво сказал он.

- Не доля, коллегушка, а полна шапка правды. Я так и Еропкину докладывал, когда мы навещали наших суконщиков да прочих фабричников. Поняли вы эту сказку, милая девочка? - вдруг обратился он опять к Ларисе.

У Ларисы на глазах блестели слезы.

- Поняла Крестьян Крестьяныч.

- То-то же. А то какая-то сорока на хвосте принесла, якобы из Турции некии младые сержанты привезли к некоей отроковице образок с волосами умершего их друга, и от этих якобы волос пестис по Москве пошла, слоны по Кузнецкому мосту забегали, у Власья целые финиковые рощи расцвели.

- А как же, Крестьян Крестьяныч, няня-то умерла? - робко спросила девушка.

- Няня-то, "Пахонина", милая девочка? А где захворала "Пахонина"? У сторожа церкви священномученика Власья. А кто в семье у сторожа-то был? Суконщики, фабричники, парии наши. Не няня заразила их, а они огорченной старушке на шею пестис повесили, да и сами перемерли... Вот что, девочка хорошая.

Веселый доктор замолчал. Все сидели такие же задумчивые. Мерно щелкал только маятник часов, да изредка с улицы доносились роковые каноны: "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею"...

- Эх, кабы я был богат, - со вздохом сказал веселый доктор.

- А что? - спросил Атюшев-отец.

- Я бы еще чашечку испил.

- Так я вам налью, - поторопилась девушка.

- Плесните, милая барышня.

Лариса, вся пунцовая, несмотря на свою смуглоту, задумчиво наливала чай и недоуменно посматривала то на отца, то на брата.

"Житейское мо-о-ре!"...

- Эх, кабы я был богат! - снова вздохнул весельчак.

- А что? - улыбаясь, спросил Атюшев.

- Уснул бы, ух, как уснул бы! Всю ночь не спал, с Еропкиным да с больными возился. А там, к утру, его сиятельство, граф Салтыков, обер-полицмейстера присылает за мной, "по самонужнейшему делу", говорят. Испугался я: "Что такое, говорю, что случилось?" Флора, говорят, занемогла: не ест ничего...

- А кто эта Флора, Крестьян Крестьяныч? - участливо спросила Лариса.

- Собака любимая у графа...

А на улице опять: "Житейское море!.." Веселый доктор посмотрел на часы и быстро встал.

- Ну, прощайтесь со мной, - сказал он, подавая руку хозяйке и целуя ее руку. - Прощайте, друзья. В Индию еду, в Симонов монастырь...

И веселый доктор торопливо вышел. Заехав на минутку к Еропкину, у которого он состоял в личном распоряжении, веселый доктор поскакал в Симонов монастырь. Проезжая мимо Варварских ворот, он с видимым неудовольствием хмурился. С каждым днем толпы черного народа, мастеровых и сидельцев кучились в разных пунктах города все более и более. У разных часовен, у ворот городских, у всех почти икон, которых так много выставлено на всех улицах Москвы ради лобызанья и ставленья воскояровых свечечек с грошовыми кружечными и тарелочными сборами, на всех площадях шло непрестанное всемоление либо благочестивое разглагольствование.

- Вот и приходит к нему, к попу Мардарью, что у Троицы в Сыромятниках, пифик...

- А кто же он, этот фифик, батюшка?

- Не фифик, а пифик.

- Пи-фи-фи-фифик... Ишь, мудреное слово какое!

- Приходит этот пифик к попу Мардарью в образе старца и говорит: "О горе! Горе! Горе великому граду Москве!"

- Ох, Господи! Что же это будет!

- А ты слушай. "Горе, говорит, Москве... Пошлет на нее Бог каменный дождь, и избиет тот дождь велику живу душу, и скот, и птицу, и всех людей даже до сосущих младенцев..."

- Ох, святители! За что же, отец родной?

- А ты не перебивай... "И пошлет Бог, - говорит оный пифик отцу Мардарью, - огненную реку на Москву, и потечет оная река от Чудова монастыря Спасскими воротами до Лобного места, а от Лобного места потечет вниз под гору мимо Свечного ряда, да на Яблочный ряд, а от Яблочного ряда потечет та река чрез ряды Травяной и Семенной, и Рыбной, а из Никольских ворот потечет та река мимо рядов Ножового и Сайдачного, Шорного и Колокольного, Железного и Монатейного, Кружевного и Ветошного, а Иконный ряд не захватит, потому что иконы там. Да потечет та река мимо рядов Игольного, Кушачного, Овощного, да через ряды Суровской и Сапожный, Зеркальной да Панской, Охотный да Голичный".

- Батюшка! Все ряды переберет! За что же, родной?

- А за грехи, за немоленье.

- Мы ли, батюшка, не молимся! Кажись, денно и нощно.

- Мало, без усердия, не с чистым сердцем.

- Да я тебе, отец родной, ладану четверик поставлю росного, жги, кури темьяном-то Божьим до неба.

- Так-то оно так, да все не то.

- Свеч тебе надобно? Да я тебе свеч поставлю лес целый, бор бором.

- Оно точно.

- А колокол хошь? В тыщу пудов вгоню.

- А может, Бог и смилуется. Только этот самый пифик говорит отцу Мардарью: "За чужие-де грехи Москва понести должна. Еретик-де сидит у вас в Чудовом".

- Кто же он, отец родной?

- Амвросий, слышь, архиепископ...

- То-то мы слышали, не русской он веры, слышь, а малороссийской, из волох родом.

- Это точно. Не архиерей он Божий, а Оброська-еретик...

- Ох, грехи, грехи!

- Вот нам, церковным попам, служить не велит, народ от веры отгоняет. Вот что пифик сказывал.

- Да растолкуй ты мне, Христа ради, батька, кто же этот фифик-то самый? Святой муж, что ли? Не пойму я что-то.

- Все это от темноты.

- Знамо, от темноты. Да где же нам свету-то взять? Только от вас, попов, и светимся.

- А он нас гонит, Обросим-то, архиепископ.

- За что же гонит-то?

- А ради своей корысти, чтоб его церковникам жирнее было... Оттого Бог и мор наслал на нас.

Так "гулящий попик", недалеко от Варварских ворот, стоя у одной лавки Охотного ряда, проповедовал невообразимые нелепости толстому купчине с мочальной бородой и этими нелепостями ужасал своего доверчивого слушателя так, что того бросало в жар и в холод. Не было басни самой невозможной, но только приправленной непонятными словами вроде "пифик" или "чудо", или "знамение", или "в образе старца" и т. п., которой бы не поверил народ и та из его интеллигенции, которая сидела по Охотным да Сундучным рядам. А теперь эти россказни вертелись или около "мору", или около будущего "каменного дождя", или же ожидаемой "огненной реки", - и все напряженно слушали ораторов вроде "гулящего попика". А "гулящий попик" представлял собою олицетворение того неудовольствия, которое с каждым днем росло все более и более среди бедного и заштатного духовенства на архиепископа Амвросия, решившегося изгнать из Москвы "наемное священство". Преосвященный тем энергичнее приступал к этому делу, что видел, как народные скопища, руководимые гулящими попами, способствовали распространению заразы: больные и зараженные выползали на площади, чтобы присутствовать на молебствиях, терлись около здоровых, заражали своим иконоприкладством и лобызанием крестов, и эти иконы и кресты, к которым прикладывались после них здоровые, и разносили по домам и по всему городу смерть.

Пресечь это исторически окрепшее на московской почве зло не было никакой возможности: скорее Москва-река потечет вспять, чем Москва-город пойдет вперед, поступится своими историческими привычками. Да и как искоренить это зло, когда и народ, и сидельцы, и купчины всевозможных родов, и сами попы, все это воспиталось на одном молоке, все это одинаково верит и "пифику" какому-то, которого никто не видел, и "каменному дождю", и "огненной реке", и "жупелу", и "старцам в сониях"! Амвросий, не понимая московского человека, для которого кричание молитвенное и каждение ладоном до неба, и оглушительное колокольное славословие - та же "широкая масленица", старается, вместе с Еропкиным, вытеснить с улиц и площадей "гулящих попиков" с их блеющей до неба паствою, а вместо этих попиков выползают на торжище настоящие попы, ставленные, хиритонисованные, и литургисают во всю ивановскую, "Мерзкие козлы, и попами их грех назвать!" - кричит с негодованием самовидец московских оргий, Бантыш-Каменский, племянник Амвросия и отец историка. "Мерзкие козлы, оставив свои приходы и церковные требы, собирались тут же на площадях, с налоями, делая торжища, а не богомолье..."