Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

-... С сибирским стрелком нельзя так разговаривать и шутить. Мы стреляем быстрее, чем вы вытащите ваш револьвер... А то, что у нас каждый выстрел попадает в цель это, все же, ты должен знать... Ты не был на фронте? Не нюхал еще пороху, нет?

На этом дискуссия была закончена.

Комиссары снова уехали: один с разбитой рукой, другой с бледным как мел лицом.

Иван Иванович снова должен был стать неограниченным властителем всей этой большой округи.

Прошло четыре месяца.

В четырех месяцах есть семнадцать недель.

Семнадцать недель включают сто двадцать дней.

Мы ждали все сто двадцать дней.

Изо дня в день, час за часом, каждое мгновение было заполнен этим ожиданием. Нетерпеливо и поспешно вставали, ждали обед, проглатывали его быстро, нетерпение нарастало к вечеру, тогда наступала немая, затаенная злоба, постоянная борьба против разума и всех логичных аргументов.

Так наступила весна 1918 года. С ней наши надежды выросли до бесконечности. Каждый день мы ожидали приказа на отправку.

Толпами крестьяне стояли перед нами. Они просили нас остаться, они умоляли, заламывая руки, предлагая нам свое самое последнее.

- Мы приняли вас как своих братьев, делили с вами наш ежедневный хлеб, всегда жили с вами в лучшем, самом честном взаимном согласии и безмятежном мире, отдавали вам наше самое лучшее, каким бы скудным оно ни было. Вы научили нас многому, но без вас мы снова опустимся назад, к нашему прошлому, ведь мы еще не всему выучились. Останьтесь, братцы, останьтесь, ради Бога! Не покидайте нас в нашем невежестве, имейте сострадание к нам! Мы долгие годы страдали от голода и лишений, и теперь, когда, наконец, наша жизнь стала лучше, мы становимся сытыми, вы все хотите уйти?! Останьтесь, братцы, останьтесь!

Как большие, нерасторопные, беспризорные дети, забытые суровой судьбой, они окружали нас. В их печальных глазах мы читали боль их примитивной, не знавшей лжи души, которую до сих пор никто из их правителей не мог завоевать так, как мы, прибывшие к ним как пленные и бесправные.

Затем из Омска поступила телеграмма: «Транспортировка военнопленных совершенно неопределенная!»

В уже который раз обсуждалась наша ситуация во всех подробностях; результат всегда был тот же самый.

Пеший переход продолжительностью минимум шесть дней отделял нас от железнодорожной станции Ивдель. Через два полных дня, при условии, что поезд сразу отправился бы из Ивделя, можно было бы добраться до губернского центра Перми, а оттуда, на следующем поезде после еще трех дней беспрерывного путешествия мы были бы уже в Петербурге.

В действительности все выглядело иначе, как рассказывали нам немногие солдаты, возвращавшиеся с фронта.

Многолетняя война, революция Керенского, последующая большевистская революция потрясли все государственное устройство, а развал довершили деморализуемые и дезорганизованные войска, которые стремились только к тому, чтобы любой ценой вернуться в родные деревни. Регулярного железнодорожного сообщения уже нигде не существовало, основная артерия гигантской страны была разрезана, уничтожена, все непродуманно шаталось, так что каждый должен был добиваться своего права с силой оружия. Тысячи людей скопились на узловых станциях, не имея возможности купить себе необходимые продукты, даже по огромным ценам. Хаос фантастических масштабов, долго разжигавшийся новыми правителями, распространялся по России. Любую организацию уничтожала полная недисциплинированность. Солдаты реквизировали локомотивы и железнодорожные вагоны, грозили машинистам, составляли поезда и уезжали. Останавливались только тогда, когда подходило к концу топливо для паровоза и нужно было принести дрова из лесу, или если уступали другой силе, тоже останавливавшей поезд с применением оружия, но имевшей численный перевес и желавшей ехать как раз в противоположном направлении. Мужчины, в течение долгих лет постоянно видевшие смерть перед глазами, должны ли они внезапно были стать предупредительными и тактичными?

Великое переселение народов катилось вдоль основных дорог и вдоль железнодорожных линий. Все города и деревни, которых касалась эта человеческая лавина, были полностью разграблены. Путь, предстоявший им, был долгим, и если они находили хоть что-то съедобное, то отбирали его силой. Потому что только если у них была еда, они могли бы добраться до дому, а если нет, им оставалось лишь помереть с голоду по дороге.

Для нас, военнопленных, было только две возможности: или нырнуть в этот хаос и пробиваться наудачу в прежний Петербург – современный Ленинград – либо в Москву – или выжидать.

Большинство из нас снова хваталось за плуг, и судорожно сжатые, нетерпеливые руки снова сеяли семена на благо своих ближних. Посевы всходили, и глаза и сердца людей, видевших, как работают молчаливые чужаки, еще сегодня видят, как они шагают по скудным полям, когда ревет буран или пылающее солнце безжалостно горит на небе. Но это больше не они. Это их тени, которые встречаются на чужой земле, тени, глядящие на живущих и благословляющие их...

Зальцер, наш товарищ, ушел от нас...

Неизвестный солдат, неизвестный человек среди нас, миллионов и миллионов. Он испытал завершение своего дела. Завершение, счастье, радость схватили его за сердце.

- Он умер от радости..., – шептали те, для которых он работал.

Могила его лежит где-то в глуби Сибири, посреди девственного леса.

Лето 1918 года пришло к нам. Еще никогда не было оно таким знойным, никогда еще не было таким ветреным. Печально смотрели крестьяне на высохшие посевы, качали головами и говорили друг другу: – Зима будет очень жестокой. Помилуй нас Бог!

Осень приближалась. Я еще раз поехал в Забытое.

Трапперы хотели отправиться на охоту, должны были добыть на зиму продовольствие и запасы, так как зима длится тут шесть долгих месяцев. Скудные поля могут дать только немного хлеба и овса, поэтому богатые дичью леса, реки и озера должны давать все необходимое.

Наша подготовка закончена.

На берегу маленького бухты, у грубо сколоченных плотов, на которых мы попали в Забытое, качаются лодки; они похожи на маленькую флотилию. Это крепкие лодки-однодеревки, которые тут называют осиновками, без киля, длиной от трех до пяти и шириной от полутора до двух метров, над центром лодок дугой натянуты прочные железные пруты, на которых крепиться тент, чтобы дать людям укрытие от дождя и спасти от промокания вещи.

Осенний туман лежит над окрестностями. На каждую лодку осторожно садятся четыре человека. Двое из них хватают короткие, крепкие весла, и осиновки отчаливают одна за другой, пока оставшиеся на берегу машут нам рукой.

Быстро и беззвучно лодки скользят вниз по течению. Туман, лежащий над рекой, разделяется, растекается, укутывает нас и тянется потом все больше и больше к лесистым берегам, чтобы исчезнуть там полностью. Холодно и влажно, трубка дымит и согревает озябшие руки. У носа лодки шумит вода. Еще долго тявкавшие собаки, «лайки», успокоились. Они лежат рядом с нами, с тонким слухом и напряженными глазами внимательно смотрят с лодок на лес.

Мы плывем со средней скоростью примерно пятнадцать километров в час. После шести часов поездки устраивается первый привал. Быстро собраны сухие дрова, огонь горит, мы едим простой, но сытный обед. Наша трубка дымит, мы отдыхаем, ходим туда-сюда, чтобы оживить занемевшие ноги, и вскоре плывем дальше.

Нам предстоит долгий путь и придется убить много дичи, так как нас ждут женщины и дети, о которых мы должны позаботиться.

Еще один привал, и снова в путь.

Река резко поворачивает, делится на две больших протоки, из которых мы выбираем правую, потому что там должно быть больше дичи.

Темнеет, и, наконец, мы устраиваем наш ночной привал. Наш костер ярко горит в черной темноте. Мы сидим вокруг огня, и, как будто мы люди не из этого мира, бросаем такие гигантские тени на окружающую нас, заросшую, дикую тайгу. Вокруг нас устроились наши собаки, «лайки». Вскоре мужчины лежат и спят, закутанными в незаменимые бурки, точно так же, как они только что сидели или лежали. Одинокий караульный ходит вверх и вниз, охраняя нас, так как тайга ночью часто бывает опасна. Рыча и лая, то одна то другая собака иногда вскакивает, всматривается яростными, сверкающими глазами в мрак леса, где слышится треск, шипение, ворчание. Может, это медведь, лось, олень, а, может быть, и человек.

«Все в порядке!... Все хорошо! – бормочет тогда бродящий часовой протяжным басом себе в бороду, чтобы снова успокоить животных. Вдали умолкают шумы ночного, непроницаемо-черного леса, собаки садятся на кострец, несколько раз взвоют протяжно, задремлют; только их всегда бодрствующие уши шевелятся и воспринимают любой самый незначительный звук.

Совы шмыгают совсем близко у костра, улетают прочь, и в лесу слышен тогда их растянутый крик «Угууу.. угууу... ууу».