Владислав Реймонт - Брожение

• Название: Брожение
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967

Продолжение романа «Комедиантка». Действие переносится на железнодорожную станцию Буковец. Местечко небольшое, но бойкое. Здесь господствуют те же законы, понятия, нравы, обычаи, что и в крупных центрах страны.

---

Она громко высморкалась и, целуя Янкины руки, расплакалась.

Залеская, в расстегнутом капоте, непричесанная, но с напудренным лицом, бросилась Янке на шею.

— Боже, какой сюрприз!.. А я думала, вы забыли нас. — Она помогла Янке раздеться. — Янова, чаю! А пока, пожалуйста, папироску!.. Ах, да, вы не курите. О боже, как вы чудесно выглядите!.. Что за беспорядок!.. Янова, Янова, скорее чаю!

Она заметалась по комнате, так загроможденной вещами, одеждой, нотами и газетами, разбросанными всюду, что негде было сесть, потом умчалась на кухню, накричала на детей, на Янову и наконец вернулась обратно, села за письменный стол, написала несколько строк на лиловом листке бумаги и отправила с ним куда-то Янову.

«Любопытно, у кого она теперь все занимает?» — подумала Янка, увидев письмо.

— Ах, вы даже не можете себе представить, как я счастлива, что вижу вас.

И снова ряд поцелуев, бессвязных слов, улыбок, жестов и беготня по комнате.

— Как вы живете? — спросила Янка холодно: ее раздражали беспорядок в комнате, суетливость и рассеянность Залеской.

— О, хорошо, очень хорошо! У меня теперь много платных уроков.

— Когда же концерт? — спросила Янка и отвернулась: в глазах у нее засветилась насмешка.

— Уже скоро. Пока жду. Конечно, переезды, поиски помещения, возобновления прежних связей отняли у нас очень много времени. Но теперь я начинаю уже думать о концерте, готовлюсь… Вы же знаете, я умею ждать, умею! — Она на цыпочках подошла к приоткрытой двери соседней комнаты, заглянула туда и поспешно отошла.

— Вам здесь живется лучше, чем в Буковце?

— О, на целую октаву! По крайней мере я чувствую, что живу в цивилизованном мире: бываю в домах, где собираются ученые, литераторы, артисты! Да, я бесконечно счастлива! Уже несколько раз с большим успехом я играла на званых вечерах. — Она снова заглянула в соседнюю комнату. — И если бы не всевозможные хлопоты… Но, думаю, все как-нибудь устроится! Муж берет уроки пения и разучивает героические партии: Рауля Лоэнгрина, Вильгельма Телля. Но пока дело у него подвигается медленно, ему приходится ходить на службу. Вот так-то и живем, а у вас как? Что в Буковце? Ко мне заходила недавно мать пана Стася. Очень милая женщина, но немного странная: все время расспрашивала меня о сыне… Вы сами знаете, какая это щекотливая тема… Жаловалась, что он не пишет больше обстоятельных писем, особенно со времени моего отъезда из Буковца. — Залеская покраснела. — И еще просила меня поддерживать дружбу с ним, уверяя, что он достоин даже любви… Непонятно, чего она от меня хотела?

— Стефа! — раздался из другой комнаты голос Гени. — Воды помыться! Черт бы вас побрал, в доме две бабы-ведьмы, а толку никакого! — добавил он со злостью.

Залеская смутилась и побежала к нему.

— Ты что, оглохла? Где мои штиблеты, черт возьми!

Неожиданно он смолк: верно, жена сказала ему о присутствии Янки. Заскрипела кровать. Геня встал и принялся одеваться. Стефа, робея, принесла ему воды, штиблеты, белье. Она даже не смела взглянуть на Янку, которая из деликатности отвернулась к окну. Янку возмущала рабская покорность Залеской.

Янова вернулась с улицы и начала накрывать стол в гостиной, которая была в то же время столовой и детской. Старуха так радовалась приезду Янки, что поминутно прибегала посмотреть на нее и поцеловать ей руку.

— Я так рада, барышня, так рада, — бормотала она, глядя на Янку преданными глазами.

— Приветствую вас, дорогая пани! — воскликнул Залеский, появляясь из спальни. На нем был светлый костюм и голубой галстук, завязанный большим узлом, как у артиста. Свежий, улыбающийся, благоухающий, в рубашке с розовыми полосками и белым воротничком, в лакированных туфлях, очаровательный, как провинциальный тенор, с глупой, истинно тенорской улыбкой на устах, он подошел к Янке и потряс ей руку с такой силой, словно хотел оторвать ее. Затем он небрежно сел на стул, заложил ногу на ногу, вставил в глаз монокль, вытянул манжеты да так и остался сидеть с прищуренными глазами, позволяя благосклонно восхищаться собой.

— Право же, если бы я встретила вас на улице, я бы не узнала! — начала Янка, с трудом сдерживая смех: таким придурковатым и забавным показался он ей.

— Si… si… signora![19] Это вполне естественно! — проговорил он с комической напыщенностью. — Такой человек, как я, не мог быть на высоте положения в Буковце, в этой жалкой дыре. Я сам удивляюсь, как я мог выдержать там так долго, — закончил он высокомерно, вставляя в глаз выпавший монокль.

— Генусик, проси панну Янину к столу. Завтрак готов.

— Пани, — произнес он с поклоном и королевским движением руки пригласил ее сесть.

— Если бы я раньше стал работать над голосом, я уже теперь пел бы в опере, но пока что вынужден ждать; надо будет еще съездить на полгода в Милан.

— Так советуют мужу, но это еще не решено, потому что…

— Не перебивай, жена… Будет так, как я пожелаю. К тому же у меня очень богатый меценат, он в восторге от моего голоса. Поверите ли, я беру верхнее си как Межвинский[20]… А-а!.. — Он пропел довольно свободно какой-то пассаж. — Меценат говорит, что у меня в верхнем регистре благороднейший металл. Для первого своего выступления беру Ентека из «Гальки». Жена! — крикнул он грозно, разбив яйцо, лежавшее перед ним на салфетке. — Эти яйца вкрутую; ты ведь знаешь, такие мне нельзя!

— Сейчас будут другие. Янова, я вам каждый день твержу, чтобы вы варили яйца всмятку.

— Выдумки это все, я их почти и не держала в кипятке. Вы только и делаете, что капризничаете, как малое дитя: то ему яйца переварены, то пересолены, то…

— Моя Бавкида, не шуми, принеси свежие яйца.

— Принеси… А если все вышли?

— Купи, свари и подай, да поскорее! — крикнул Залеский, втискивая в глаз монокль, который у него поминутно вываливался.

Залеская снова настрочила письмецо, и через некоторое время Геня с важностью проглотил два сырых яйца. Грызя сухарики и запивая их сладким чаем, он торжественно заявил:

— Искусство — это мученичество!.. Знаете, я ем сухари, как ребенок.

— Такое самопожертвование не останется без награды, — ответила Янка. Но он не понял иронии.

— Как отец? Я слышал обо всем, мне было очень неприятно. Но поверьте, этого следовало ожидать. В отношениях с людьми он был суховат, часто несправедлив. Ничего не поделаешь, это человек старой закваски, рутинер.

— Когда ваша свадьба? — быстро перебила его супруга.

— В начале мая.

— А, вы выходите за этого… как его… ага, за Гжесикевича, славный малый! Конечно, он не орел, но все же, как бы это сказать, — Залеский щелкнул пальцами, вытянул манжеты и вставил в глаз монокль. — В общем, не в этом дело. Поздравляю от всего сердца и желаю счастья.

— Благодарю, я со своей стороны желаю вам успеха на сцене, — ответила Янка сухо: его покровительственный тон раздражал ее.

— Успех, цветы, аплодисменты… О, все это будет, даю вам честное слово. — Он по-актерски прижал руку к сердцу, вытер носовым платком губы, отряхнул обшлага, не церемонясь с присутствующими оглядел себя в зеркале напротив стола и встал.

— Прошу прощения, приходится отказаться от столь приятного общества и уйти.

— Генусик, ведь мы же собирались идти вместе, помнишь куда?..

— Не стану вам мешать. Я заглянула только на минутку, мне предстоит еще зайти в магазин, — сказала Янка, поднявшись и надевая шляпу.

— Жена останется дома. Я забыл, один композитор назначил мне свидание. Addio, ma bella, addio, signora![21] — Он послал Янке воздушный поцелуй, небрежно кивнул головой на прощание и вышел.

Его голос, насыщенный благороднейшим металлом, в последний раз прогремел на лестнице.

— Чудесно! — сказала с восхищением Залеская. — Не правда ли, он красив? Посидите еще немного. У женщин он пользуется бешеным успехом. Они засыпают его письмами. Мы читаем их вместе и смеемся. Я даже иногда на них отвечаю. Это так забавно. Я назначаю его поклонницам свидание в такое время, когда муж на службе или на уроках пения. Да, теперь я вспоминаю, вчера его приглашал Носковский… Куда же вы, останьтесь! Хотите конфетку, вот эти прелесть! — упрашивала она, протягивая коробку. Янке так надоело все, что, не обращая внимания на поцелуи и неустанные просьбы Залеской, она оделась и ушла. На улице ее догнала Янова.

— Уж я-то бежала во весь дух, еле догнала вас. Я хотела вам напомнить, барышня: может, вы могли бы забрать меня с собой в Кроснову…

— Хорошо, но только с Иванова дня: после свадьбы мы сразу же уезжаем и вернемся в июне; я скажу пану Гжесикевичу…

— Скажите ему, барышня, скажите, а то мне здесь больше невмоготу. Правда, они люди добрые, да не могу я с ними. Взять хотя бы пани Залескую: вроде бы ничего, да что-то тут у нее не в порядке — она стукнула себя по лбу. — А муж такой прощелыга, не дай бог: знай только глотку дерет, будто его кто кипятком обварил, даже соседи бранятся — спать не могут. И такая бедность, такая бедность, только и берут в долг, по запискам. Хозяйка с ног валится, целыми днями по урокам бегает, а он что заработает, что от нее вытянет — все прокутит с этими финтифлюшками, — она сделала презрительный жест рукой, — уж я-то вижу, только хозяйке не говорю: ей, бедняжке, и так горя хватает. А он, пес паскудный…