Георгий Кнабе - Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги )

• Название: Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги )
• Автор: Георгий Кнабе
• Издательство: Наука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

Книга посвящена жизни и творчеству крупнейшего римского историка и писателя Корнелия Тацита. Давая широкую картину жизни императорского Рима I–II вв., автор анализирует сложные социальные процессы, распад прежней системы ценностей и показывает, как это отражалось в судьбе, общественном поведении и психологии конкретных людей.

---

Третий и заключительный период в развитии римской биографической литературы, к которому относится и «Жизнеописание Агриколы», приходится на вторую половину I в. н. э.[130] Если сущность первого из периодов, намеченных выше, состояла в тождестве человека и гражданской общины, сущность второго — в их противоречивом единстве, то главное содержание третьего составляет их наметившийся разрыв. Человек оценивается отныне не столько по своему общественному поведению или по официальному признанию, сколько по тому содержанию личности, которое оставалось за вычетом этого поведения и этого признания. Основой оценки и самооценки человека теперь становился именно такой «остаток»,[131] неведомый эпохе Сципионов и лишь угадывавшийся в облике некоторых современников Цицерона. У Сенеки, в частности в его «Нравственных письмах», составленных в 64–65 гг., это понятие ощущается как только что открытое автором и потому обсуждаемое и защищаемое с особой энергией. Им книга открывается: «Отвоюй себя для себя самого»; им она продолжается: «Вовнутрь обращены твои достоинства»; им она завершается: «Считай себя блаженным тогда, когда сам станешь источником всех своих радостей… Ты тогда будешь истинно принадлежать самому себе, когда поймешь, что только обделенные счастливы».[132]

Из биографической литературы конца I в. н. э., отразившей эти изменения в типе личности, нам известны, если не останавливаться пока на «Агриколе» Тацита, лишь мартирологи вождей стоической оппозиции. Ни один из них до нас не дошел, но мы знаем многих из тех, чьи жизни были там рассказаны, знаем обычно авторов, знаем кое-что об условиях создания этих книг и их судьбе.[133] Все это дает возможность составить о них определенное представление. Психологический портрет Остория Скапулы, например проступающий из глубины рассказа о британской кампании 47/48 г., - один из шедевров Тацита.[134] Перед нами блестящий государственный деятель и полководец. Консул в середине 40-х годов, он почти тут же, в 47 г., назначается на трудную и почетную должность префекта еще не замиренной Британии, Прибыв в провинцию в начале зимы, он, невзирая на неблагоприятное время года, устремляется на врага и добивается ряда решающих побед. Действия его против британских племен изобличают в нем опытного и талантливого военачальника. Успехи его вознаграждены: сенат присваивает ему триумфальные знаки отличия и, что было особенно почетно, тем же актом постановляет возвести в связи с его победами триумфальную арку императору. Но успехи и победы давались ему непросто, и чем дальше, тем острее чувствовалось, что они — результат самодисциплины, опыта и воли, которые вступают во все углубляющееся противоречие с душевным состоянием командующего. Уже перед решающей битвой «римский полководец стоял, ошеломленный видом бушующего варварского войска. Преграждавшая путь река, еще выросший за ночь вал, уходившие в небо кряжи гор — все было усыпано врагами, все внушало ему ужас». Осторий овладел собой, вдумался в положение и на этот раз добился победы. Но она была последней. Постепенно он стал заниматься войной вполсилы, солдаты забирали все больше воли, и Осторий не мог или не хотел с ними справиться, пока, наконец, неожиданно для окружающих, не умер, «измученный заботами, от которых ему стало невыносимо тошно».

Под тем же бременем умер в разгар походов предшественник Веспасиана в Иудее Цезенний Галл. И то же ощущение посторонности и потому невыносимой тяжести государственных забот испытывал в эти же годы прокуратор провинции Сицилия Луцилий Юниор, адресат «Нравственных писем» Сенеки. Его пример тем более показателен, что молодость он провел в военной службе в дальних опасных путешествиях, а в 64 г. Сенека поздравляет его: «Ты больше не странствуешь, не тревожишь себя переменой мест. Ведь такие метания — признак больной души… ты забросил все дела и помышляешь только о нравственном самоусовершенствовании».

«Остаток» личности становился выражением ее несоответствия деловито и бодро развивающейся политической действительности; он был неотделим от общественной позиции и тем самым от жизненной судьбы, внутренняя биография переплеталась с внешней, и эта взаимосвязь должна была находить отражение в жизнеописаниях подобных людей. Только при этом условии становится понятно, почему сочинение «О происхождении и жизни Остория Скапулы» — внешне ведь, в конце концов, вполне благополучного полководца, умершего на театре военных действий, никогда, кажется, ни в чем не замешанного и ничем не скомпрометированного, — могло явиться поводом для обвинения автора этого произведения в государственной измене. Таких книг, как жизнеописания Остория или Тразеи, в это время было много. То была форма римской биографии, глубже всего связанная с духовной и общественно-исторической проблематикой именно данной эпохи.

Возникновение «остатка» как ценностной характеристики личности и отражение этого в биографической литературе знаменовало конец прослеженной выше эволюции биографических жанров. Главное содержание этой эволюции состояло в исследовании меняющихся, но всегда неразрывных отношений между гражданином и гражданской общиной; главный итог в том, что эти отношения принимали форму противоречия. «Жизнеописание Агриколы» представляло собой попытку это противоречие разрешить и доказать совместимость былого единства личности и государства (отсюда — сознательная стилизация под старинные формы биографии разных периодов) с существованием «остатка» (отсюда — неорганичность традиционных жанровых признаков, связь с современной Тациту мартирологической литературой, а во многом и выход за пределы жанра, каким он был до Тацита).

3. Проблема «остатка» в «Жизнеописании Агриколы». Уже во вступительных главах к разбираемому сочинению обращает на себя внимание противоречие, которое вводит нас в самую суть образа Агриколы. Тацит говорит здесь о том, что цель его сочинения — прославить доблесть своего героя. Между тем, как бы ни менялось на протяжении I в. содержание римской «доблести», главным в этом понятии всегда было и оставалось нравственно бескомпромиссное и действенное отношение к жизни государства; «добродетели» же, virtutes, Агриколы, которые Тацит решил сделать исходным пунктом всего своего повествования о пережитой эпохе, такой общепонятной «доблести» явно не соответствовали. Главное в Агриколе — в полной противоположности с традиционным образом героя биографической литературы — сознательный отказ от громкой славы, готовность к компромиссу, а нередко — и сознательная пассивность. «В ранней молодости… его возвышенный и порывистый ум и в самом деле домогался с неосмотрительной и безрассудной страстностью великолепного блеска огромной и всезатмевающей славы. Но размышления и годы в дальнейшем его образумили, и он, что труднее всего, удержался в пределах мудрой умеренности» (4, 3).[135] После победоносного завершения британской кампании Домициан, по словам Тацита, завидовал Агриколе и ненавидел его. Последний полностью отдавал себе в этом отчет, но вывод для него был только один — не выделяться, стать неприметным, слиться и раствориться. Вернувшись в Рим, он «замешался в толпу раболепных придворных» и не стал «отягощать праздных людей, среди которых оказался, своей славой военачальника» (40, 3; 4).

Такая жизненная установка делала неприемлемыми для Агриколы не только стремление выделиться и добиться громкой славы при дворе, но и противоположный путь — стоическую оппозицию принцепсам. Разоблачение последней как слишком внешнего и громогласного геройствования, несовместимого со скромным и «человекосоразмерным» мироотношением Агриколы, — один из лейтмотивов книги. Он звучит не только в прямых выпадах против тех, кто «снискал славу своей впечатляющей, но бесполезной для государства смертью» (42, 4), не только в прямых противопоставлениях Агриколы, «не искавшего славы», тем, кто «искушает судьбу непреклонностью и выставлением напоказ своей независимости» (42, 3), но и в скрытых в тексте намеках. Так, характеризуя трибунат Агриколы, Тацит пишет, что тот провел этот год «в покое и в стороне от общественных дел, ибо знал, что в условиях Неронова правления бездеятельность была заменой мудрости» (6, 3). Слово «мудрость» (sapientia) было обозначением именно философского, стоического идеала поведения, и предпочтение ему безделья придавало всей ситуации иронический и антистоический характер. Такой же намек на аффектированную суровость стоиков скрыт в указании на сдержанность Агриколы при оплакивании умершего сына: «это несчастье он перенес без показной стойкости, которой тщеславятся многие доблестные мужи» (29, 1).

Неудивительно, что выбор человека такого облика в качестве героя биографического сочинения требовал оправдания. Оно состояло для Тацита прежде всего в верности жизненной правде. Агрикола, как и сам Тацит, принадлежал к той эпохе, когда несводимость человека к его прямой и практической государственной деятельности стала аксиомой. К этому вела вся логика развития римской гражданской общины в эпоху Ранней империи, на это указывала эволюция биографического жанра, таков был итог двадцати лет магистратской деятельности Тацита. В центр его исторического труда должна была встать о самого начала не героическая фикция, а живая современная личность. Отсюда — та особая палитра, с которой Тацит брал краски для изображения своего героя, призванного воплотить не риторическое, старомодное и ходульное величие, а новое — скромное, человечное, раздумчивое достоинство. Скромность Агриколы, явствовавшая и из рассказанных Тацитом фактов, и из прямых авторских оценок, призвана была контрастировать с пламенным честолюбием вечно добивавшихся триумфов и почестей полководцев былых времен, как его человечность, мягкость, подверженность горестям и страданиям — оттенять свирепую суровость «нравов предков». Назначенный командиром мятежного XX легиона «и получив предписание наказать непокорных, Агрикола проявил исключительную умеренность и предпочел сделать вид, будто нашел воинов готовыми к повиновению, а не принудил их стать таковыми» (7, 3). Слова эти заставляли вспомнить расправы Германика, зверства Корбулона, массовые казни солдат при Гальбе, вспомнить всех подражателей «полководцам древних времен». Даже внешность Агриколы, «скорее приятная, чем внушительная», с чертами лица, в которых «не было ничего властного и которые неизменно выражали лишь благожелательность» (44, 2), была нарушением канона молодости, красоты и величия, которые по традиции так ценила в государственных руководителях римская толпа.