Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Всем в лагере была известна интимная связь начальника МСЧ с красавцем-блатарём Гришей Кудрей. О её развратности ходили легенды среди зеков. Правда, верить им было бы слишком легкомысленно. Похоже, все подробности любовных приключений капитанши были плодом бахвальства Гриши и извращённости блатных.

— Как ты думаешь, дядь Паш, отдадут Колчина родным или в общую яму сбросят?

— Да хуй их знает. На лапу начальству кинут — могут отдать. А могут с биркой на ноге в общак спровадить. Что им зек? Тьфу!

Мы вернулись в больничный барак. Дядя Паша загремел бачками, чисто вымытыми и надраенными песком, а я отнёс носилки на своё место — они могли понадобиться в любую минуту.

Следующая встреча с дедом Килой произошла у меня аж через полгода. Из них четыре с половиной месяца я отдолбал в лагере строгого режима — камкарьере — по лживому доносу бригадира, педераста и клептомана Толика Барковского, ставленника опера. На камкарьере, в ноябре, до меня дошла весть и о «шумке», во время которого блатные истребили, как утверждали очевидцы, несколько политзаключенных. Среди погибших могли быть и мои знакомые. Но самое оглушающее событие, в которое я не мог сразу поверить: угробили доктора Маслова. Я долго тогда сидел как пришибленный у культорга Николая Ивановича Немчанинова, который мне и сообщил эту печальную весть. Только в те минуты горестнейших размышлений я оценил, как много хорошего, доброго для меня сделал этот «фашист». Ему, кстати сказать, приляпали измену Родине якобы за то, что, попав в плен вместе с тысячами таких же, оказавшихся в котле, врачевал в концлагере и наших и чужих. Этих-то чужих ему и не простили.

О Борисе Алексеевиче постоянно распускали среди контингента самые гадкие, чудовищные, нелепые слухи, чтобы поддержать ненависть к этому очень яркому и неукротимому человеку. Убил его незадолго до «шумка», и не знаю, просто ли это совпадение, уголовник, бывший вор в «законе», буквально спасённый Масловым от неминуемой смерти туберкулёзник по кличке Стропило. Ещё его звали Толиком Бациллой. Этот сутулый, костлявый, высокого роста, типичный по облику блатарь умертвил своего спасителя подлым ударом в спину, в кабинете, перед утренним приёмом больных. Орудием убийства ему послужила пиковина — остро отточенная строительная скоба, один конец которой был выпрямлен, а другой согнут, сплющен и превращён в рукоять. Подобными пиками обычно и пользовались блатные для наведения воровского «порядка».

О подробностях гибели доктора я узнал чуть ли не в первый день своего возвращения с «Камушка». Между прочим мне сообщили, что труп Маслова лежит в отстойнике. Потому что с осени вырыли якобы мало могил. Вернее же всего, «план смертности» оказался значительно перевыполненным. И теперь ждали, когда земля малость оттает. После тяжкой беседы я направился в отстойник. У меня возникла потребность попрощаться с доктором. И желание это было настолько сильным, что перебороло отвращение к пропахшему до тошноты хлоркой хитрому домику.

Всё так же, наперекор здравому смыслу, кричал на фронтоне отстойника знаменитый лозунг, сочинённый и намалёванный Колей Дорожкиным. Но на двери появилась новая фанерная табличка с предупреждением: «Вход посторонним строго воспрещён. За нарушение 10 (десять) суток». Чего десять суток, в объявлении не разъяснялось. Любому было понятно, что не на Черноморском побережье придётся проваляться постороннему.

Я дважды пнул дверь — дед Кила был глуховат. И на всякий случай оглянулся: нет ли поблизости надзирателей или иного начальства.

Хозяин отстойника не сразу меня припомнил. Я вынужден был подойти к окошечку, он пригляделся ко мне и лишь после этого, что-то бормоча, отодвинул дверной засов.

Я внутренне содрогнулся, когда вошёл в «залу», — мне вспомнилась полуторка из детства, ибо увидел десятки голых грязных, скорченных в предсмертных судорогах ступней с подвешенными к ним стандартными фанерными бирками. Мне побластилось, что стоит громко крикнуть: «Подъём!», и эти ноги задвигаются, а в отвратительном непроветриваемом, насыщенном трупной вонью и запахами карболки и хлорки пространстве раздадутся натужный и лающий кашель, стоны, хрипы и проклятья с изощрённым матом и богохульствами.

Акимыч испытующе вглядывался мне в глаза и, что-то прочитав в них, произнёс успокоительно:

— Они ничего, милый человек, они — смирные. Тесно им, да ничего: в тесноте, да не в обиде. А ты, свет ты мой, ходи до меня. Коли дело есть. Я чаёк сооружу.

Всё в этой душной конуре оставалось по-прежнему, только кипа бумажек на двух гвоздях, вбитых рядом, над столиком, топорщилась, как мех клоунской гармошки-концертино из далёкого, очень далёкого детства.

— Чичас чайку организую, сынок. Индейским бы побаловаться, да нету. Давно индейского-то не пивал. А тебя, ежели здеся надзиратели застукают, скажи — мой племяш. Отчество-то твоё как?

— Михайлович.

— Стало быть Мишей отца кличут. Ладненько, ладненько.

— Душно тут у вас, — сказал я. — Ни одной форточки.

— А низзя, милок. Покойники — такой народ, что им лучче, где воздух не колышется. На сквозном ветерке их почнёт пучить. И они отдуваться зачнут.

«Как он только в такой атмосфере живёт, — подумал я. — Задохнуться можно…»

Пока настаивался чай, я изложил цель своего визита и ожидал услышать возражения вроде: «А чего на него глядеть?» и тому подобное. Но хранитель зековых останков, проницательно взглянув в глаза мои, отнёсся к просьбе с пониманием.

— Жена с дочкой, сказывают, к Борису Лексеичу приехала вскорости с Ленинграду, — поведал мне Акимыч, отхлебнув из кружки и передав её мне. — Оченно важная женчина, культурная и учёная. Депутат наук. И дочка взрослая, такая же учёная, в очках. Хлопотали, чтобы, значит, похоронить по христианскому обычаю. Не разрешило начальство. Не положено, говорит, по закону. По закону, значит, токо в яму. У нас эдак-то лишь скотину, какая от заразных болезней пала — ящур там аль что, — закапывали. Мы и есть скотина, прости меня Господи. И всё, потому что о Боге забыли, его святые заповеди. Вот нас в скотину и превратили.

Меня известие о приезде родных Маслова поразило. Не сам приезд, а отношение к ним лагерного начальства. Впрочем, с Колчиным такая же история произошла.

— Что, даже проститься не разрешили? — спросил я с возмущением.

Акимыч отрицательно кивнул головой.

— Не положено по закону, начальство говорит. Живого, говорит, пожалте, а ежели помер — не положено.

— Так и уехали?

— Так и уехали. А я покойника-то обмыл честь по чести и в бельишко чистое обрядил. Бэу.[232] Да здря. А что бы и не показать? На личности у него ничего нет, ни сарапинки. Раны — те на спине. Какую-то жилу важную проткнул убивец-то. Кровь из её и вытекла вовнутрь. Хороший он человек был, царствие ему небесное. Хорошие-то люди долго не живут. Господь их к себе прибирает. Они и ему нужны, хорошие-то люди, на небесах.

Я не стал возражать старику, сдержался, хотя всё во мне воспротивилось утверждению насчёт Бога и небес.

— Пойдём, дорогой, простись с доктором, его душе будет приятственно. Душа-то ить у нас — бессмертная. Ходи, — разрешил дед и, кряхтя и поддерживая низ живота, поднялся с топчана. — Ходи в залу.

Мы вышли в «залу», тускло освещённую лампочкой, свисавшей с потолка.

— Не бойся, они — смирёные. В теплую-то погоду балуют: пердят. А в другие дни лишь отдуваются. Бродит в их баланда. Которые успели. А которые не успели, те не шумят, тихо лежат, — пояснил дед заученно.

— Чего ж я, балда старый, — спохватился он, — сичас гумажку принесу. Без нумера-то не найдём зараз. Пятки-то у всех одинаковые. А дёргать покойников туды-сюды — ни к чему. У него и имя-то — покойник. Чтобы, значит, не тревожили его, в покое оставили.

— Акимыч, будь добр, заодно посмотри в свои бумаги, может, у тебя в гостях мой друг, Хабибуллин у него фамилия. Слышал я, что растерзали его блатные. В СИЗО.

— Када? Месяц-от какой?

— Не знаю. Наверное, в январе или феврале, не помню.

— Поишшу. Нацмен, говоришь?

— Нет. Только — фамилия. Хабибуллин. Иван. Сосед мой. Рядом жили в Челябинске. Он в одном дворе, я — рядом.

— Суседи, стало быть. Ладненько. Он уковылял в каморку, а я остался среди нацеленных на меня с трёх сторон пяток. Пересчитал: пять ярусов. Сколько же их тут, несчастных, которые уже никогда не увидят свободу? Думали ли они, предполагали ли, что им суждено такое? У каждого, наверное, кто-то остался там за колючкой. И они их ждут. И кого-то долго будут ждать. И никогда не узнают о том, что с ними произошло. Если, конечно, кто-нибудь из товарищей по несчастью не известит. Кстати, как жена Маслова узнала о его гибели? Ведь об этом строго-настрого запрещено сообщать. За такое со штрафняка не вылезешь.

Возвратился Акимыч с клочком бумаги, опустил на нос очки с мутными, захватанными стёклами.