Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

От бывших фронтовиков можно было чего угодно ожидать. Но то, что он меня отшивает от будущего «дела», было совершенно очевидно.

Я, правда, не захотел трезвонить всем о мнимой ссоре с капитаном — и так все знали, что мы разминулись. А для Курбатова события, похоже, развивались всё неблагоприятнее. Опер предупредил его: если Лёня продолжит запирательство, тот вынужден будет воздействовать на него более жёстко. Изменение режима могло состоять в том, что ночевать он будет не в бараке на матрасе, а в карцере. На голом деревянном щите. Или на полу. Бетонном. И, как положено, — раздетым до нижнего белья.

Даже в летнюю жару в камерах ШИЗО сохраняется погребная сырость и холод, а что говорить о феврале, когда морозы постоянно подпирали цифру сорок и чуть за, пробивая эту отметку. Тогда нас не выводили на работу. Но таких дней выпадало совсем немного. К тому же, последнее время бушевали метели. Они приносили нам множество неприятностей. И даже — мучительных трудностей: пока забой от снега очистишь… В такую погоду попасть в трюм…

Не допрашивал Гиммлер капитана лишь в воскресенья. Говорили, что весь выходной — с утра до вечера — он пил горькую. В полном одиночестве. Вполне вероятно, что это была обычная параша. Хотя…

Это воскресенье капитан проспал. Незадолго до отбоя неспеша собрался. В уборную. Минут через пять после его ухода в лагере погас свет. Мне показалось, что тут же гакнула первая ракета. За ней — вторая, третья… С зарешёченного с намёрзшей на стёклах ледяной коркой толщиной в палец и более окна стекал мертвенно-голубой свет этих ракет.

Никто, разумеется, в эти минуты и не вспомнил о капитане и уж едва ли предполагал, что фейерверк — в его честь.

Позже раздались выстрелы. Одиночные и пулемётная трескотня. Ещё немного погодя накалилась лампочка в нашем отсеке барака — это заработал аварийный движок.

Затрудняюсь утверждать, через сколько минут к нам ворвалась группа надзирателей и офицеров, среди которых, конечно же, присутствовал и капитан Тишанов. Может, через двадцать. Или — тридцать. Быстрыми нервными шагами он прошёл к вагонке, с которой незадолго до того встал и оделся, накинув бушлат на плечи, Лёня. Меня удивило, что опер знал новое место Курбатова.

— Где? — обернулся он к поднявшемуся навстречу бригадиру.

— В сортир ушёл.

Опер надзирателям кивнул, двое из них ринулись к выходу, а он с силой сдёрнул одеяло. Оно упало на пол. Ощупал подушку. Извлёк из неё клочок бумаги. Развернул, прочёл. Распорядился одному из оставшихся надзирателей:

— Осмотрите.

И вышел вслед за теми, кого послал на поиски Лёни. Глаз его я опять не увидел. Но по напряжённому лицу определил: опер сильно взволнован. Даже взвинчен.

Надзиратели собрали все пожитки Лёни и унесли с собой. Вскоре увели бригадира. Барак, как всегда, заперли снаружи — до утра. Внутренность его походила на разворошенный муравейник. Только и разговоров было, что о Лёне. Предположения высказывались разные: не уйдёт далеко — заарканят. В зоне притырился. Найдут. Но чушь мололи те, кто выдумал это: спрятаться в зоне было негде. Лишь — в выгребной яме. Но она давным давно была переполнена и каждый день ассенизатор срубал сталагмиты, а когда из них образовывалась огромная гора, вывозил из зоны.

На следующее утро привычная фигура опера на разводе отсутствовала — к огромной радости контингента. Не появился он ни завтра, ни послезавтра. Говорили, что запил. С горя. Но это, несомненно, была параша, слетня. Впрочем…

Через несколько дней нам стало известно, что капитан из карьера пронёс в зону кусок проволоки с грузилами-гайками на концах и этим нехитрым приспособлением якобы совершил короткое замыкание. Вот почему освещение зоны прекратилось. Как только наступил мрак, капитан приставил к забору заранее приготовленные оторванные от сортира доски и по ним перемахнул через запретку. Доски легко вынимались из своих мест, потому что гвозди были вытянуты из отверстий. Как удалось капитану соорудить маскхалат — это осталось его тайной, ведь простыней нам не выдавали, мы обходились матрасами, подушками, набитыми тем же «пухом», и одеялами.

Маскхалат нашли на следующий день брошенным возле автодороги. Надзиратели, от кого исходили все эти сведения, вполне вероятно придуманные начальством, утверждали, что Курбатова на трассе ждала автомашина. Как они полагали, с соучастниками побега. Так ли всё было, не ручаюсь утверждать. Но и опровергать не берусь. Потому что капитан как в воду канул. Я и после, возвратившись со штрафняка в базовый лагерь, интересовался: не поймали беглеца? Нет. Иначе — привезли бы. Показали б. Всем. В назидание. А если б пристрелили, то об этом прошло бы сообщение по местному радио и зачитали б какой-нибудь приказ на плацу. Но и этого не произошло.

А Гиммлер появился в зоне, на прежнем месте, приблизительно через месяц. Осунувшийся, с чёрными глазницами, ещё более безмолвный. И зловещий. Так мне показалось.

На замызганных погонах его чёрного полушубка осталось лишь по три звездочки, а на местах отколупнутых желтели светлые пятнышки.

Однажды морем я плыла…

Однажды морем я плыла
На пароходе том,
Погода чудная была.
И вдруг начался шторм.
Припев:
Ай, ай, в глазах туман,
Кружится голова…
Едва стою я на ногах,
Но я ведь не пьяна.
А капитан приветлив был,
В каюту пригласил,
Налил шампанского бокал
И выпить предложил.
Припев.
Бокал я выпила до дна,
В каюте прилегла,
И то, что с детства берегла,
Ему я отдала.
Припев.
А через год родился сын,
Морской волны буян.
И кто же в этом виноват?
Конечно, капитан.
Припев.
С тех пор прошло немало лет,
Как морем я плыла,
А как увижу пароход —
Кружится голова.
Припев.
Умейте жить! Умейте пить!
И всё от жизни брать!
Ведь всё равно когда-нибудь
Придётся умирать!
Припев:
Ай, ай, в глазах туман,
Кружится голова.
Едва стою я на ногах…
И всё же я пьяна.

Комик

1952, февраль

— Кто тут будет Комик? — спросил я, подойдя к указанной бригадиром вагонке.

— Я — Комик, — отозвался писклявым голоском не совсем русский на вид тщедушный мужичок, не отрываясь от рукоделия. Он шустро вязал на спицах рукавицу. Рядом, на соседнем голом щите, лежали клубочки шерстяных ниток и не до конца распущенная дырявая перчатка. Мужичок с нерусскими чертами лица, он смахивал на азиата, сидел, сложив ноги калачиком, и прихлёбывал чифир из кружки. Рядом стояла дочерна закопчённая консервная банка с прикрученной к ней проволочной рукоятью.

Необычное занятие мужичка меня озадачило: не петух[208] ли? Уж слишком женским делом занимается.

— Бригадир к вам в напарники определил. Я — с камкарьера.

— Ладно, ладно, — слегка улыбнулся Комик. — Устраивайся.

— А почему вас Комиком зовут, — прямо спросил я.

— Потому что я Комик. Родился Комиком, — последовал не совсем ясный ответ. Тем более что ничего шутовского в поведении моего нового знакомого я не заметил. Но улыбка у мужичка, а ему, верно, перевалило за сорок, была хорошей, застенчивой, что меня успокоило.

— Занимай, — указал он на пустой щит. — Я своё приданое уберу.

И он сложил клубки в мешочек, завязал его. Хозяйственный мужичок! И штаны у него аккуратно залатаны на коленках. И носки вязаные, тёплые, обшиты на подошве брезентухой. И куртка стираная, незасаленная, с заштопанными обшлагами. Словом, обихоженный.

— Чайку хлебнёшь? — приветливо предложил он.

— Спасибо.

— А чево так? Негоже от угощения отказываться.

— Тошнит от чифира. Душа не принимает.

— Ну латно, латно, коли так. Это — с непривычки. А привыкнешь — ничиво. Хорошо.

И он снова принялся за рукавичку.

Меня насторожил его какой-то странный выговор.

— Может, хлебушка поешь? А то, поди, на «Камушке-то» оголодал?

— Нет, спасибо. Хватало.

Есть мне очень хотелось. Мужичок, назвавшийся Иваном Даниловичем, моё желание верно угадал. Но я остерегался угощаться у кого попало. Чтобы не вляпаться в недоразумение, не впасть в зависимость. Да мало ли что ещё могло оказаться нежеланным сюрпризом.

— Ну, как знаешь, паренёк. Тебя как кликать-то?

— Зовите Юрием. Можно — Егором. Или — Георгием.

— Ну вот, Егор. Была бы честь оказана. Латно.

Тем наше первое знакомство и завершилось.

Ночью я встал к параше. Иван Данилович, согнувшись, что-то шил. Вроде бы — тапочки. С извинительной улыбкой, шёпотом произнёс:

— Не спится. А чего зря лежать? Тачаю помаленьку. Себе и другим польза.

А я подумал: «Как же он завтра вкалывать будет, после бессонной ночи?»