Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Эту эффектную театральную сценку блатные рассказывали взахлёб и изображали чуть ли не со слезой во взоре. А когда я поинтересовался, в чём обвиняло кубло[198] героя-честнягу, то мне ответили: нашли солдатскую причину. Солдатской причиной[199] могла стать даже фраза, которую истолковали заведомо неверно. В том лагере собрали всю «отрицаловку». «Честных» воров — тысяча, а хлеба и приварка мало. Словом, ворьё, привыкшее жить сытно, оказалось на подсосе,[200] и начался, как я понял, звериный естественный отбор: сильный уничтожал слабого, подлый и хитрый — простоватого… А где же, недоумевал я, хвалёное братство и справедливость преступного мира, то, что они кичливо называют «законом»? Выходит, никакого «закона» нет, а есть та самая звериная борьба за выживание. За сытную кормушку. За безбедное, в удовольствиях, существование. Или просто за существование, выживание.

Кисть руки, вцепившаяся в стойку вагонки, задеревенела до полного онемения. И весь я напрягся, превратившись в комок окаменевших мышц. А сосед на нижнем щите продолжал хрюкать во сне. Не притворяется? Нет. Но многие вокруг явно лукавят, что спят и ничего не слышат и не видят.

Душегубы наконец-то разбрелись по углам. Аркашка, сидя на своей бригадирской перине, напряжённо вытянул шею, смотрит в ту сторону, где только что закончилась кровавая расправа. Ему, наверное, видно тело Феди Парикмахера.

Меня тоже тянет туда. Взглянуть. Хотя — на что смотреть? Труп есть труп. Мало ли я видел их за минувшие годы…

Стараясь сдерживать свои движения, забираюсь на колеблющийся дощатый щит, укрываюсь, натянув колючее одеяло. Укутываюсь с головой. Дрожь не унимается. Меня трясет, как в сорокоградусной лихорадке. Хочу уверить себя, что озяб, поэтому. Стыжусь даже себе признаться, что истинная причина — иная. Такое со мной и раньше случалось — трясло с перепугу. Или отчего-то зловеще грядущего.

Ещё одна напасть: мне мнится, что они со всех сторон приближаются к вагонке, на которой я укрылся. Вот-вот сорвут одеяло. И те же скобы-пики, что недавно с хрустом протыкали Федю Парикмахера, с дикой болью и хрустом — я его слышу — вгрызутся в моё тело. Никакие самоуговоры не помогают. От тяжкой, до боли во всем теле, усталости стучит кровь в висках. Но сон испарился. Его и близко не чувствуется. Душно. Да и что я, как страус? Откидываю край одеяла. Какие-то люди копошатся поблизости. Кто-то скатывает рулоном ватный тюфяк с подушками-думочками. Из перьев. Другой стоит рядом. Ждёт, когда освободится место. Первый взваливает на загорбок узел и топает в правую секцию. Это — «шестёрка», из четвёртой бригады. А за ним следует сам блатной, его господин, владелец барской постели, — Паня Пан. Ему не положено — по «закону» — делать то, что может быть определено как работа. Иные блатные даже сапоги на себя не натягивают — эту «почётную» обязанность исполняют «шестёрки». Добровольные холуи или проигравшие себя в рабство на определённый срок. Есть блатяги, которые за всю свою жизнь ничего, кроме карт, ложки да чужих кошельков, в руки не брали, а занимались лишь воровством да блудом. За то, что урка в «законе» лопату в землю вдавит — не землю ковырнёт, а лишь за черен ухватится — уже только за это его могут лишить воровского звания. И он потеряет все блатные привилегии. А то и саму жизнь, вещь в тюрьме самую малоценную. Если это не жизнь цветного или даже полуцветного. Цветными здесь именуют блатных же. И карты козырные.

Блатные из нашего угла бегут, как крысы с тонущего корабля. Подальше от места преступления. Освободившиеся койки занимают — по приказу блатных — работяги и шушера из других бригад. Шакал Рудик уже приоделся в приличное казённое шмотье — как же, заслужил! Он воспитывает «сухаря», согласившегося занять чужое место.

— Гляди, мужицкая твоя харя, только расколись! Мусорам будешь кричать: дохну на этом топчане со дня рождения. Понял ты? Паскуда! И: ничего не видал, понял ты? Смотри у меня, фраерюга.

Организатор! Массовик-затейник! От возмездия хотят уйти, гады! Мне, наверное, от Дураськи не сдобровать. Теперь у него в руках власть — от имени блатных. И, следовательно, от рабочего класса. Что захочет, то и сотворит. И никакой на него управы не сыщешь. Всё в их руках.

Ещё какие-то фигуры снуют неподалёку, трясут спящих или притворяющихся, о чём-то спрашивают. Богдан Крячко спросонья залупился, не разобрав, в чём дело. И получил в морду. Успокоился — сразу заподдакивал.

Подходят всё ближе и ближе… Сердце моё, словно кулаком стучит по грудине.

Шакал Рудик возник на том же месте, что и позавчера ночью, когда пытался «помыть» меня. Сейчас в глазах его торжествует ехидство. Он упивается своей властью, безнаказанностью.

— Што видал, падло?

Я молчу.

— Смотри, порчак! Ежли вякнешь… Ты у нас давно на кукане. Мы всё об тебе знаем, мутило… Домутишь!!!

И он, пригрозив мне вытянутым указательным пальцем, принялся трясти нижнего соседа, белоруса Ивана Ивановича.

— Ты, чёрт безрогий…

Тот — ни гу-гу. Рудик тряхнул работягу за плечо, саданул кулаком в бок. Иван лишь ойкнул, разлепил веки, секунду бессмысленно таращился, снова захлопнул их и захрапел.

— Скотина безрогая. Фраерюга подлый. Мужик, — пробубнил свежеиспечённый приблатнённый и взялся будить следующего.

«Пронесло»! — с облегчением подумал я. Страхуются, душегубы. Следы заметают мокрыми хвостами. Чего угодно от них можно ожидать. Из-за боязни разоблачения могут и на новое убийство пойти — терять им нечего… Ну и усердствует Дурасик! Чтобы примазаться к власть имущим. Испокон веков не начальник правит в тюрьме и лагере, а профессиональный преступник с прихлебателями да палачами. И нам, мужикам, приходится терпеть не только начальством установленный каторжный режим, но и иго блатных, подчиняться их насилию. Отдавать последнее, кровное. Но почему? Ведь нас во сто раз больше, и мы сильнее их. Мы — разъединены. А они сплочены, жестоки, безжалостны, не знают, что такое стыд, совесть, доброта, правда. И кое-кто из работяг поддерживает ворьё, поддавшись на мульку,[201] что-де любой урка душу отдаст, чтобы простому мужику без забот и обид жилось в неволе. Подачки кое-кому из работяг, умение разобщить нас, запугать, подчинить, наказать, чтобы все видели и знали, что ждёт за любую попытку неповиновения, — всё это позволяет властвовать в местах заключения профессиональным преступникам — блатным и разным другим группировкам, например сукам, беспределу…

Как ни горько мне это было признать, но я видел и понимал, что правда — на моей и таких, как я стороне, а сила и власть — в иных руках. И что хотя многие работяги разделяют мои взгляды — про себя, — а внешне поддерживают блатных. Чтобы не навлечь на себя беды.

Но так ведут себя не все.

Вот Рудик добрался и до бригадира:

— Бугор, видал, как суку Парикмахера землянули?

— Не слепой.

— Заткнись, блядина, ты ничего не видал, понял ты? А то…

И Дураська чиркает себя ребром ладони под подбородком.

— Пошёл ты на хуй, говна кусок, — отчётливо произнёс Аркашка. — Да вы хоть все перережьте друг друга, мне это — до фонаря.

— Смотри, бугор, накаркаешь на свой хребет. Блатные обид не прощают.

— Повторяю, пошли вы все на хуй. Я пуганый-перепуганный. Фашисты меня пугали — не запугали, а ты, сопля зелёная… Да неужели я тебя испугаюсь, я, офицер Советской армии? Сгинь с глаз моих, ублюдок, а то щелчком зашибу…

Аркашка сплюнул на пол, а может и на Дурасика, и кандидат в блатные, как нечистая сила, растворился в кислом смраде наглухо закупоренного барака.

«Молодец, Аркашка, ну и молодчина», — подумал я.

— Напрасно ты с ними бодягу развёл, — послышался пересохший голос культорга — Иван Васильевич занимал соседний щит.

— Член я на них положил с прибором,[202] — ответил зло бригадир. За свои слова — я ответчик. А не ты. И никто другой.

— Я не о том, — оправдывался культорг.

— А я — о том, — отрезал Аркашка, и в нашем углу наступила тревожная тишина, нарушаемая храпом, вскриками и нечленораздельными бормотаниями во сне, да музыкальными аккордами, издаваемыми отравленными перекисшей ржанухой и тухлой капустой кишечниками зеков.

А я не мог заснуть, размышляя о жизни, о твёрдой позиции, которую необходимо иметь, если ты не согласен стать безрогой скотиной, о готовности отстоять себя, своё человеческое достоинство, сохранить себя, каким ты есть, — и это главное в жизни.

Цепочка дум вытянула и звено «родной дом». Я в воображении пообщался с родителями, братом Стасиком, ровесником Генки Гундосика. И опять ощутимой болью в сердце отдалось огромное несчастье, которое произошло с братишкой минувшим летом: при патрулировании детского парка пьяный конный милиционер сдуру выстрелил ему, шестнадцатилетнему мальчишке, в спину из нагана и раздробил позвоночник! Стасик всё ещё лежит в больнице в гипсе с парализованной нижней частью туловища. Дикий случай! Милиционера осудили на два года — за неосторожное обращение с оружием, но разве наказанием виновного облегчишь страдания его жертвы и переживания мамы?! Надо же — такое стечение несчастий обрушилось на голову нашей мамы: я — в тюрьме, братишка прикован к больничной койке!