Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

С того времени я даже повеселел. Регулярно, через неделю, в Москву, в Кремль, уходило моё честное и полное благостных намерений и надежд откровение.

К февралю следующего, пятьдесят третьего, я достаточно окреп и, хотя все ещё надеялся на положительный ответ из Москвы, намеревался из дневальных перейти в плотницкую бригаду. В ней умелые мужики собрались и хорошие проценты выколачивали ежемесячно. У меня с бригадиром разговоры велись. Давненько. Обнадёживающие.

Однажды у кипятилки в очереди я встретился с земляком, если только он не лукавил, странным и даже загадочным человеком, дневальным штабного барака Андреем. О нём в лагере никто ничего толком не знал: кто он, кем на воле был и тэдэ. Болтали же всякое. Больше — плохое. О связях его с опером, например. Но едва ли это была правда. Впрочем, кто его знает. Но ко мне Андрей относился приветливо. Иногда мы курили, не спеша болтали о том о сём — о житейском. А тут он меня пригласил: приходи вечерком, подымим. Табачок — крепачок. Недавно посылку получил с Урала. Чайку попьем.

Я не заставил себя дважды упрашивать. Барак Андрей содержал в образцовом порядке. Когда его покидал последний офицер, дневальный запирал внешнюю дверь, распахивал кабинеты, выносил мусор, вытирал пыль, мыл полы и всё это делал очень тщательно. После, при холодной погоде, растапливал печи. Утром начальство приходило в чистые и тёплые помещения.

Застал я Андрея за уборкой. И помог ему в этой для меня привычной «грязной» работе. Потом мы растопили уже заправленные дровами печи, причём в одну топку попали отсыревшие поленья. Они недолго тлели и погасли. Андрей ключиком отпёр один из стенных коридорных шкафов, вынул из него кипу каких-то бумаг и стал подсовывать их под поленья. Оставшиеся листы положил на угольный ящик возле поддувала. Вдруг я разглядел, что верхний лист — моя просьба о помиловании!!! Глазам своим не поверил! Взял в руки — точно! К тому же, ещё январское.

— Это ж моё прошение, — произнёс я сдавленным голосом.

Андрей глянул на меня, на лист, помолчал, подпалил растопку и закрыл дверцу.

— Да, земеля, — только и нашёл что сказать он.

— Как же так? — завёлся я. — Прошение давно должно уйти в Верховный Совет, а ты… им печку разжигаешь.

Андрей затянулся посылочным табачком и мне предложил:

— Закуривай, земеля. Охолонь.

— Не хочу, — ответил я, хотя именно в этот миг мне требовалось затянуться да поглубже.

— Понимаешь, земеля, какая канитель получается: жалоб этих, заявлений и прочей писанины, миллионы…

— У меня-то — не писанина, а — о помиловании…

— Если все эти миллионы и миллионы бумаг в Москву отправлять — поездов не хватит.

— Ну допустим. Хотя… Могло бы начальство нам вот так объяснить? А то, как дурак, надеешься…

— Видишь ли, объясни тебе, а ты завтра сбежишь. Или ещё чего в отчаянии отчебучишь. А так — написал, опустил и ждёшь. И всё в ажуре.

— Какой подлый обман!

Земеля мудро безмолвствовал, а я читал старательно выведенные мною строчки. И мне жарко стало от стыда за свою глупость, легковерие и наивность. Что клюнул на байку того болтуна.

— Один зек рассказывал мне, что его товарища, вместе в одной бригаде вкалывали, помиловали. Вот так же прошения писал, и одно дошло. Врёт, наверное?

— Такие слухи, — шёпотом произнес Андрей, — рождаются здесь. И потом распространяются…

И показал пальцем на двери кабинетов.

— Или там.

И ткнул пальцем вверх.

— Только ты об этом, земеля, не будешь, надеюсь, трепаться в сортире.

Я кивнул. Для меня открылась ещё одна истина. Как часто бывает с истинами — горькая. Я машинально пытался засунуть свою челобитную в карман.

— Э, нет, — взял меня за запястье земеля. — Отсюда никаких документов выносить нельзя.

Я открыл заслонку и положил скомканный лист на шипящие полешки. Он сначала почернел снизу, после вспыхнул, раскалился докрасна, посерел, затрепетал лёгкими белёсыми ошмётками и унесся куда-то в тёмное хакасское небо.

Споём, жиган, нам не гулять по бану…

Споём, жиган, нам не гулять по бану,
Нам не встречать весенний праздник май.
Споём о том, как девочку-пацанку
Везли этапом, угоняли в дальний край.
Где ж ты теперь и кто тебя ласкает?
Быть может, мент иль старый уркаган,
А может быть, пошла в расход налево
И при побеге зацепил тебя наган?
Споём, жиган, нам не гулять по бану,
Нам не встречать весенний праздник май.
Споём о том, как девочку-пацанку
Везли этапом, угоняли в дальний край.

Все любят картошку

1952, осень

В это воскресное дождливое утро я намеревался поизучать учебник логики. После завтрака сбегал в каптёрку, отстоял очередь, чтобы получить доступ к своему голубому, как мечта, чемодану с двойным дном, в котором, кроме книги да небольшого запаса мыла и зубного порошка, ничего не имелось. Никто не догадывался, что в тайнике хранятся несколько десятков листов с моими записями.

Вернувшись в барак, я лёг на нарину вагонки, укрылся слегка обрызганным дождём бушлатом и лишь углубился в премудрости построения силлогизма, как раздался пронзительный окрик бригадира Зарембы:

— Эй, крепостные! Вставайте! На барщину собирайтесь! Живо!

В ответ послышалась искуснейшая матерщина в адрес начальства, правительства и всего человечества. Но кое-кто продолжал храпеть — никакой окрик не в силах был поднять этих переутомлённых людей.

Я всё-таки растолкал Сашку Жареного (по имени его называли редко, а по фамилии — никогда), соседа по вагонке, бывшего танкиста-фронтовика с безобразной маской вместо лица и обгоревшими же, без ногтей, кистями рук — память о сорок третьем. Прохоровка под Сталинградом, кошмарное побоище, которое ему и по сей день снилось.

Никому не хотелось выходить из барака под бесконечно моросящий ненавистный дождь. Собственно, дождя не было: с грязного неба оседала холодная, словно из пульверизатора, мельчайшая капель и водяная пыль.

У загона рядом с вахтой уже стоял, переминаясь нетерпеливо, нарядчик в новенькой зековской одежке и донимал Зарембу:

— Где твои разбойники, бригадир? Чего тянетесь?

Здесь же находился нахохлившийся и молчаливый начальник режима. Вот уж кому не позавидуешь — собачья должность. И в зоне торчит едва ли не большую часть суток. Ни за какие тысячи, ни за какие звёзды на погонах не согласился бы на подобную добровольную каторгу — честно!

— Гражданин начальник, имейте совесть — в дождик на работу. В такую погоду хороший хозяин собаку со двора не выгонит…

Начреж и рта не разинул. Закоченел, что ли, в своей, водяными бусинками усеянной шинелишке. А вернее всего, хотел всем своим непоколебимым видом показать, что никакого дождя нет и претензии зеков совершенно безосновательны.

Я так и не понял, почему из бригады в тридцать с лишним рабов нарядчик с молчаливого согласия начрежа выбрал лишь двадцать. Остальные, на радостях, кинулись, разбрызгивая грязь, к бараку, в тёплую кислую духоту, на нары. Я позавидовал им, вспомнив про книгу, от которой пришлось оторваться. И меня продолжал занимать вопрос: почему отобрали именно нас? По какому признаку? Вскоре сообразил: все мы — с первой судимостью. У Саши Жареного ходка тоже первая. За спекуляцию. Мелкую. Статья — не «тяжелая». Но его не взяли. Почему? Может, физиономия не понравилась? Вместо нормального человеческого лица у него — бугристая пластилиновая маска без бровей и ресниц. Над Жареным шутят: встреться он в тёмном переулке — со страху уделаешься. Без напоминания кошелёк отдашь. И в придачу всё с себя скинешь.

Саша к шуткам снисходителен. Да и не дурак он, знает: будешь «заводиться» — со свету издёвками сживут. Коллективно. Дружно. И — безнаказанно. Как всегда. А один блатной, этакий вроде бы демократ и защитник мужиков, подтрунивал над бывшим лейтенантом, командиром танка:

— Ну и харя у тебя, Жареный. Ты свою бабу наверняка заикой заделал? Уж не тебя ли она зачалила? За испуг?

И хохотал от души. Ему, конечно же, наплевать на то, что Саша не покинул горящую машину, что полуживым из неё вытащили и что за тот бой ему в госпитале вручили орден Красной Звезды…

Так вот, Сашу в зоне оставили. А меня, его напарника, вызвали по списку. Может быть, там, куда нас поведут или повезут, просто не нужна бригада полностью? Может быть, может быть… На какой объект нас направляют, нарядчик, прихвостень начальства, разумеется, не скажет. Предполагай что хочешь.

Пока грузовая машина с нарощенными бортами, чтобы зеки не видели, куда их везут, тяжко переваливая с боку на бок, с натугой продвигалась по вязкой дороге, я про себя упражнялся в логике. Силлогизм получился такой: все граждане СССР имеют право на труд и на отдых. Зеки — граждане СССР. Правда, временно лишённые свободы. Следовательно, зеки имеют право на труд. В чём им никогда не отказывают. А право на отдых, один день в неделю, почему-то не соблюдается. Его заменяют правом на труд. Спрашивается: имеют зеки право на отдых? Или только — на труд? И что же это за право, когда одно навязывается насильно, а другого лишают? Хотя формально любой гражданин имеет право на то и другое в равной степени.