Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Но проступает кое-что новенькое: ворота лагеря — не те. Хотя и с похожей облезлой фанерной, когда-то кроваво-алой звездой наверху. И загон (скотник) иной фигурации. И бараки вохровцев несколько не так стоят — вроде бы поближе к зоне.

Зеки рядом со мной шепчутся, спрашивают друг друга, что за лагерь, — может, кто-то знает? Никто не знает.

— Зона! — орёт кто-то из этапа. — Какая масть?

В лагере услышали, повылезали на крыши ближних бараков, разглядывают нас. Осторожничают.

— Откуда прибыли?

Не хотят засвечиваться — какой масти: воры, суки, зелёные, то есть бывшие служащие советских оккупационных войск, бендеровцы, махновцы, беспредел, мужики…

Блатари прячутся за спины работяг — на всякий случай. Высматривают, не мелькнёт ли, не появится ли знакомая уголовная морда среди тех, кто взгромоздился на крыши. Есть! Узнали одного. Из ссученных. По кличке Ваня Дурак. Бывший авторитетный урка.

Некоторые из этапников завозились, заметались. Раздались выкрики:

— Начальник! Мать твою размать! Куда нас привезли, мусора?! На мясо?

— Не пойдём в сучью зону! Увози назад!

И — ругательства. Кроют, на чём свет стоит. И в адрес конвоиров клокочет самый изощрённый мат — будто они во всем виноваты. Обливают словесными помоями и тех, кто в зоне. Те тоже в замазке[250] не желают оставаться. Приглашают:

— Канайте к нам, падлы! Мы из жуликов будем делать жмуриков.

— На запчасти вас разберём — ни один хирург не сошьёт!

В этапе — паника. Блатари со всех сторон сползаются, как змеи осенью, — в один клубок. И мужиков за собой тащат. А прихвостни сами поближе жмутся к своим господам.

— Нацяльник! Падло! Мы тебе цицяс устлоим заяцью молду, — грозит Витёк, пахан.

Но начальство не появляется. Наоборот, отворяются ворота под облезлой кровавой звездой, и там, в зоне, видно, как уже выстроились шеренги обитателей страшного, по слухам сучьего, лагеря. Молча стоят. Ждут.

Блатные занервничали сильнее. Мужиков запугивают.

— Кто в зону пойдёт к сукам, на пелесылке своими потлохами ответит, — предупреждает Витёк, гримасничая.

Когда работяги рядом, блатные себя более уверенно чувствуют — есть кем прикрыться, кого подставить, на кого опереться. Но мужики встают один за другим и отзываются на свои фамилии, на ходу читая «молитву»: имя-отчество, год рождения, число и месяц, статья, срок, и шагают к воротам, под облезлую звезду.

«Выходит, — размышляю я, — есть и такие, кто не хочет в одной упряжке с блатными оставаться, не я один их раскусил».

— Ну, гады, попадёте ещё к нам, мы вас в очко выебем! — шипит зловеще кто-то из блатных.

Вот вызвали и пахана. Он поднялся, засучил рукав, чиркнул по локтевому сгибу, после — по другому. На головы и плечи рядом сидящих, в дорожную пыль, куда недавно оправлялись по малой нужде, брызнули тугие струи крови.

— Нате, пейте воловскую кловь! — театрально орёт Тля-Тля.

Артист! Такой спектакль устроил — с кровопусканием. Пока своей — слава богу.

Остальные блатные, и особенно их прихлебатели, дружно взвыли и тычками заставляют мужиков им подвывать. Действуют, как по сценарию, заранее вызубренному.

Ещё один «честняга» продолжил действо: выплюнул спрятанную за щекой «мойку» и распорол себе живот. Деловито. И тоже у всех на глазах. Показуха! И тут поднялся невообразимый гвалт. На лагерном жаргоне — «шумок». Охранники вскинули винтовки к плечу, нацелились на нас. Ощущение не из приятных, когда в тебя целятся. И лишь тогда появилось лагерное начальство. Блатные вступили в переговоры с самим начальником лагеря — хозяином. Витёк, размахивая окровавленными руками, ораторствовал:

— Как вам, мусолам, велить? Обессяли — в холосый лагель, а пливезли — к сукам. На мясо нас xoцeтe плопустить? Давай сюда плокулола. Или мы все сицас себе киски выпустим.

До прокурора, однако, дело не дошло. Так же, как до массового кишковыпускания. Начальник лагеря пообещал тех, кто отказался войти в зону, отправить в другую, воровскую. На том урки с начальством и поладили. И лишь тогда блатные подпустили врача к истекавшему кровью камикадзе, которому тут же, смазав рану йодом, лагерный эскулап заправил внутренности, поставил скобки и наложил повязку. Рядом с видом победителя-героя дожидался очереди перерезавший себе вены Тля-Тля.

Блатные пытались, угрожая изуверскими карами, удержать возле себя работяг, не отпустить их на вражескую территорию. Но мало кто поддавался угрозам. Причём наступило даже веселье, когда на вопросы принимавших о профессии многие, как сговорившись, отвечали: хлебопёки, повара, хлеборезы, портные, сапожники, инженеры. Послушаешь — все классные специалисты. А на вывески глянешь — пробу ставить негде.

Объявились и хохмачи: «я — музыкант».

— На чём играешь, на каком инструменте?

— На дудке-чмэкалке. Могу и на волосянке.

— Садись!

Этап покатился со смеху, когда один из надзирательской свиты дотошно стал допытываться у самозваного музыканта:

— А где инструмент?

Наглый зек не заставил себя упрашивать:

— Вот струмент…

Расстегнул ширинку и предъявил инструмент внушительного размера.

Меня удивил не цинизм одичавшего в тюрьме зека, а то, что ещё алели в пыли нерастоптанные сгустки крови.

Наконец, назвали и мою фамилию. Я встал и пошёл. Вдогонку мне, шипя, ползли обещания самых разных средневековых забав инквизиторов. Явственно расслышал я и посулу Витьки:

— Ну Лизанов! Мы ессё встлетимся с тобой на пелесылке, поговолим…

И — встретились. Сбылось предсказание пахана. Правда, не на пересылке, а в том самом лагере, за воротами которого он так эффектно когда-то выступил.

Сидит на скамье, как в зале народного суда в ожидании приговора, который ему вынесет бригада. Почти сорок гавриков. И я в их числе.

Тот же голос с чувством, с надрывом исторгал каждое слово:

Не для меня
Весна вернётся,
А сердце
Радостно забьётся
Нe для меня,
Не для меня…

Надо же такому случиться, что и от моего решения зависит — немного, но зависит — судьба человеческая, и чья! Бывшего пахана! Хотя к тому моменту у меня возникло какое-то странное, новое восприятие этого человека, одновременно похожего и вовсе не похожего на прежнего Тля-Тля — номенклатурного блатаря. Это был не только не тот Витька, но ещё и жалкий, растерянный и даже… беззащитный. Дистрофик. Теперь с ним мог совладать каждый. И наконец-то отомстить за обиды, за всё, чем он был прежде. За обиды, им причинённые, и вообще блатными. Выплеснуть на него всю горечь, копившуюся годами. Но именно его беззащитность и безответность погасили моё желание расплаты Тля-Тля за некогда им содеянное.

Сейчас мы решим его судьбу: остаться в нашем, вовсе не сучьем, как его блатари нарекли, лагере или поплыть по этапу в неизвестность. Возможно, в никуда.

На этапах, особенно на пересылках, в вагонах-заках в любой момент его худую шею может захлестнуть намыленная удавка. А дважды из петли, не слыхал, чтобы кому-то удалось вывернуться. Уж что профессиональные преступники умеют хорошо делать, так это убивать. Редко кто у них срывается с ножа, выскальзывает из петли, уклоняется от топора или пики, а на воле — от финки либо пули. И приговор сходки, постановившей землянуть даже авторитетнейшего босяка, никто не отменит, до самой его, непутёвого, смертушки, никакой Верховный суд не помилует.

Слушая заверения бывшего пахана, что он намеревается, дескать, честно трудиться и тому подобное, ни один из нас не сомневался, что этот извращённый необузданной властью над порабощёнными людьми блатной фюрер не исправится, не станет другим. Потому что прогнил насквозь воровской проказой. А горбатого, как известно, лишь могила исправит.

Никто не рискнул взять его в напарники по работе, поручившись за бывшего урку, — отвергли. Не нашлось ни одного желающего связать с ним, подонком, свою судьбу. У меня тоже такого желания не возникло — слишком хорошо знал я Витьку. Кстати напомнить, моего земляка и почти соседа — он жил в двух кварталах от меня, на улице имени Карла Маркса, недалеко от трамвайного поворота на улицу имени Сталина. До тюрьмы я его видел несколько раз всего — в компании со знакомыми пацанами с нашей улицы и с других. Но что у этих парней было общее, так нищета, в которой они росли, почти у всех — безотцовщина, полубродяжий образ жизни. Все они, сбившись в стаю, держали остальных соседских ребят — «домашняков» — в страхе. И лучше было на улице им не попадаться. Они, разумеется, воровали, отнимали еду у младших и робких. Тем и жили. Тля-Тля был среди них самым шустрым. И авторитетным. Ну как же — отец из тюрьмы не вылезает, старшие братья тоже давно по концлагерям скитаются. Ими Тля-Тля, будучи тщедушным и низкорослым, запугивал ребят. Вот, дескать, освободятся братовья — сразу вас зарежут. Если кусок хлеба мне не дадите… Знал я, что Витька не ладил с отчимом, а точнее — с одним из них. А может, и со многими. Существовал он впроголодь, рано бросил учёбу в школе.